Мой отказ от военной службы
Скачать 1.91 Mb.
|
IV. ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ СЛУЖИТЬ ВОЕННЫМ ВРАЧОМ. Многих поражает то обстоятельство, что я отказался продолжать военную службу в качестве врача. Многие допускают, что отказ от строевой службы еще понятен, так как назначение строевого солдата несомненно состоит в том, чтобы обучаться убийству и, если начальство того потребует, то и совершать убийства. „Но, — спрашивают люди, — как может отказаться от своей службы военный врач, знание и обязанность которого состоят совсем не в убийстве людей, а, наоборот, в том, чтобы подавать помощь больным, страдающим, и, следовательно — творить дела гуманные, дела милосердия?" „Деятельность врача, — добавляют еще такие люди, — есть сама по себе христианская деятельность, и потому тот, кто бросает эту деятельность, заслуживает даже с нравственной точки зрения скорее осуждения, чем сочувствия." И люди, при общей, свойственной им склонности не разбирать настоящего положения вещей, охотно принимают такого рода рассуждение, считая вопрос решенным, и кладут его в сторону, чтобы больше не думать о нем. Такие возражения мне пришлось слышать не только от военных, но равно и от гражданских людей, не только материалистов, но даже и от людей несомненно религиозных. Это самое мне выражали даже некоторые назарены, люди понявшие греховность военной службы, отказывающееся от нее, и за это убеждение всю свою молодость просидевшие в тюрьмах и умирающие там. Является вопрос, как может мнение назарен быть согласно с мнением людей совсем других взглядов на войну? И другой вопрос: справедливо ли это мнение? Для меня несомненно то, что назарены пошли на более тонкий, но в сущности тот же самый самообман, когда они между собой решили поступать, — если потребуют власти, — в санитарные роты, как они теперь и делают. В этом и все объяснение. Утверждать же, что служба военного врача, а с ней и служба санитарного солдата, не противны духу Христа, что такая служба составляет как бы добродетель, — очень грубая ошибка. Ошибка заключается в том, что из всякого дела и занятия можно сделать дело дьявола (как это и доказывает практика многих врачей), все зависит лишь от того, как делающий известное дело относится к нему. Поэтому и не верно утверждение, что вообще занятие врача само по себе есть занятие благородное. Кроме того путает этот вопрос еще и то обстоятельство, что громадное большинство людей относится к медицинской науке суеверно, даже не подозревая того, насколько справедливо изречение Фауста: Der Sinn der Medizin ist leicht zu fassen, du durchstudirst die grosse und die kleine Welt, um es am Ende gehen zu lassen, wie’s Gott gefaellt. *) *) Сущность медицины легко усвоить: изучаешь великий и малый мир только затем, чтобы в конце концов оставить все на Божью волю. Но главное, что делает преступным службу военного врача, это та тесная связь, которая существует между его деятельностью и убийством людей — настоящим назначением армии. Связь эта лицемерно прикрыта плащом гуманности и потому не так очевидна людям. Тем не менее она существует, и всякий, желающий видеть, может ее видеть, ибо очень легко поднять этот плащ, под которым скрывается тот же разбойник. Военный врач свидетельствует солдат, т. е. решает, кто из людей годится для пушечного мяса, кто нет; осматривает тех солдат, которых наказывает начальство, т. е. решает, кого можно затворить в темницу, на кого можно надеть кандалы, кого можно лишить еды и т. п.; следовательно, постоянно содействует бесчеловечному, зверскому насилию над людьми. Но предположим даже, что он всего этого не будет вынужден делать, и что кроме добросовестного лечения больных солдат, не будет ничем другим заниматься, — даже это ничуть не уничтожило бы греховности его деятельности, ибо нельзя не спросить себя, нельзя не видеть того, какая цель преследуется этим лечением. Военный врач во всяком случае представляет наемника за деньги, нанятого организованной шайкой убийц единственно для того, чтобы наблюдать за здоровьем людей, предназначенных, на убой и на совершение убийства. И нельзя в этом случае не сознавать того, что всем известно, — того, что быть пособником в каком бы то ни было виде безнравственному, дикому учреждению, — постыдно и унизительно, какое бы хорошее название ни давали этому делу, какой бы красивый мундир за это ни надевали, сколько бы золотых крестиков ни дарили за такую службу. Ведь, наверное, ни одна честная женщина ни за какие деньги не согласится поступить в кухарки в шайку разбойников, хотя приготовление кушанья не только не составляет греха само по себе, но нужное и необходимое для людей условие жизни. А в чем же разница между разбойниками и армиями? Единственно лишь в размерах грабежа. Пора бы нам всем понять, что постыдно и унизительно продавать свои знания тем, кто нуждается в них, для более легкого достижения своих злых намерений! Пора бы понять, что всякое малейшее содействие в основанных на насилии делах правительств, составляет для человека, желающего себе и другим блага, — унижение собственного достоинства и великое преступление против самых элементарных требований любви и даже простой гуманности! V. СУДЕБНОЕ СЛЕДСТВИЕ И СВИДАНИЕ С МАТЕРЬЮ. Не помню наверное числа, но думаю, что это было 19-го февраля, когда меня призвали в первый раз в военную судебную палату, в Кашау. Мне велели надеть парадный мундир, и я отправился в сопровождении одного военного врача. По дороге я подумал было о том, чтó мне сказать судьям? Однако не мог придумать ни одной подходящей фразы и отложил об этом попечение. В комнате, в которую мы вошли, сидел один майор-судья. Сопровождавший меня врач отрапортовал ему, что привел меня и ушел. Судья молча показал мне на стул в конце зеленого стола, и продолжал разбираться в бумагах. Я сел. Кроме нас двоих и собаки, лежавшей возле печки, в комнате никого не было. Я находился в напряженном состоянии, ожидая допроса. Немного погодя судья вышел, и я остался один. Я подозвал к себе красивую гончую собаку. Они спокойно встала, подошла ко мне и дружелюбно положила свою голову на мои колени, глядя на меня своими умными глазами. Мне было приятно приласкать безобидное животное и невольно я подумал: почему так часто человек несравненно злее животного? Вскоре я услышал в соседней комнате громкие голоса, звяканье шпор и сабель. Дверь открылась и майор-судья, учтиво предлагая другому майору — члену суда пройти вперед, показался в дверях. — Я уверен, господин майор, что заседание не будет долго длиться, — говорил судья, помогая пришедшему повесить шинель. Как бы мимоходом, майор, красивый мужчина, взглянул на меня, поправляя свои длинные усы и оглядывая свои блестящие сапоги. Судья поспешно переодел сюртук, опоясал саблю и позвонил писаря. На двух концах длинного стола сидели я и судья, а по бокам с одной стороны член суда и с другой — писарь. Перед судьей лежала довольно толстая куча бумаг, которые уже успели исписать обо мне. Первым делом была прочтена жалоба, в которой я обвинялся в том, что 7-го февраля не явился на службу и вообще отказался исполнять какие бы то ни было военные обязанности. Потом составили мою метрику. После этого судья спросил меня: признаюсь ли я в том, что написал начальнику госпиталя Вэзе это письмо об отказе? При этом он передал мне в руки оригинал известного читателю письма. — Да, я написал его. — Что побудило вас к тому, чтобы написать это письмо? — Невыносимо тяжело мне было на совести сознание того, что содействую военщине, которую считаю большим злом и ужасным игом для народов, ответил я. — Должен вам заметить, что военщина, — заговорил судья, — как вы выражаетесь, непристойное для воина слово. А теперь ответьте мне, почему вы считаете армию злом? — Я считаю ее злом, потому что учреждение это противодействуем свободному развитию людей, прогрессу, а, главное, противоречить любви христианской, так как, даже в том случай, если и допустить, что цель армии не есть война и убийство, то во всяком случай она всегда достигает своей цели посредством убийства. — Чем вы объясняете, спрашивал меня дальше судья, что многие миллионы людей следуют добровольно закону всеобщей воинской повинности, несут эту тяжесть, а вы один хотите этому противодействовать? — Большинство служит не добровольно, а из страха перед насилием, многие служат по невежеству своему; а некоторая часть — потому, что любит жить праздно без всякого труда, и при том роскошно. (Я имел в виду офицеров, говоря об этом последнем разряде). — Итак, вы продолжаете придерживаться также и всего остального высказанного вами в вашем письме? — Да, я продолжаю придерживаться всего высказанного мною в письме. Мне дали подписать протокол, и я подписался, не читая его. Затем писарю было сказано, что он может удалиться. Когда он вышел, судья сказал мне приблизительно следующее: „У меня нет намерения философствовать с вами, так как делать это мне и не подобает; но я должен вам напомнить вот что: подумали ли вы хорошо, какие последствия влечет за собой ваш поступок? Если вы не откажетесь от вашего намерения, то вы попадете в тюрьму, и никто не может ручаться за то, что вам не придется просидеть в ней нисколько лет. И чего вы добьетесь таким образом? Ровно ничего. Вы человек серьезный, вероятно много читали по этому вопросу, но я предполагаю, — и всякий умный человек согласится со мной, что вы поступили бы лучше, — раз что не хотите отказаться от ваших идей, — если бы вы дослужили свой короткий срок, а уж после того отдались бы дальнейшему изучению этого вопроса и свободной пропаганде вашей идеи. Есть, ведь, и даже в нашем государстве, люди, исповедующие те же идеи мира! Вы можете, раз у вас есть способность к этому, стать со временем членом парламента, и таким образом вы могли бы действительно сделать кое-что в пользу мира. Между тем, как, действуя вашим способом, вы погибнете в тюрьме, и никто даже внимания не обратит на вас. Не думайте так же, что вы первый поступаете так! Существует, например, в нашем государстве уже десятки лет одна секта так называемых „назаренов”, члены которой поступают так же, как и вы, т. е. отказываются быть солдатами. Но и эти люди постепенно убеждаются в том, что попытки их напрасны, — что они не достигают своей цели, и понемножку они начинают уступать. А те, которые не уступают, все равно, тоже ничего не достигают. Всякий из них просиживает 6 — 8 и даже 10 — 12 лет в тюрьме, где он в большинстве случаев погибает, а если и выходит оттуда, — то расслабленным стариком. Но это — люди необразованные, мистики, а вы — интеллигент, и вам нельзя поступать так неразумно. У вас, кажется, есть мать-старуха? И невеста есть? Как же вы можете поступать так во имя Христовой любви, причиняя страдания другим? Еще есть время одуматься, так как сегодняшнее заседание не должно иметь решающего значения. Все это я вам говорю, как частный человек, а не как судья, надеясь и желая, чтобы вы опомнились". Уже во время допроса я почувствовал облегчение и удовлетворение от того, чтó мне удалось в ответах на вопросы высказать то, чтó думаю. Перед допросом меня немного беспокоила мысль о том, что я запутаюсь, не сумею сказать то, что нужно, или скажу то, что не нужно. Боялся того, что буду нервен, и что последствием всего этого будут нравственные мучения, которые всегда испытываешь, если сделал дело не так, как хотел; но случилось наоборот. Вопросы были поставлены так просто и ясно, что нельзя было не ответить на них так же. Увещание судьи я выслушал спокойно, без единого слова возражения или ответа. Доводы против меня, еще гораздо более сильные и соблазнительные чем те, которые приводил судья, были давным давно известны мне. Все это я давно переработал, перестрадал и отложил в сторону в разряд решенных для меня вопросов; потому-то и речь его никак не могла иметь на меня влияния. Возражать и объяснять я не чувствовал никакого побуждения, так как меня о том и не просили. И, вообще, я, кажется, не думал об этом, а был более занят испытываемым в то время чувством удовлетворения, тем, что дело обошлось без волнения и нехороших побуждений с моей стороны; был рад и тому, что судья относился ко мне лучше, чем я ожидал. После допроса я остался на том же положении арестованного, в полной неизвестности того, чтó будет со мной дальше. Между тем физическое мое состояние ухудшалось. Появился кашель и боли в груди и в желудке; в голове часто испытывал давление. Временами мною овладевали слабость, апатия и уныние. Перед духовными очами снова, как бы забытая, являлась смерть. Мысли о ней притупляли во мне значение всего окружающего и происходящего со мною. „Жить придется не долго, думал я, она придет нечаянно, в то время, когда я еще серьезно не ждал ее." И мне становилось еще грустнее. Меня беспокоила мысль, что когда настанет время, то я буду умирать с трудом, неохотно. Я верил прежде и говорил, что христианину смерть не страшна; а тут меня давило представление о ней. Я видел, что я не так жил до сих пор, как надо было, чтобы принять смерть, как друга, чтобы сказать спокойно и блаженно: „я сделал то, что было моим долгом сделать: „Господи прими раба твоего!" Я видел, что я сам далек от этого, что, приди она, я не охотно приветствовал бы ее. Унылый я бродил по комнате, садился или ложился на кровать и хотя продолжал есть, гулять и говорить, но все это делал совсем машинально. Один из двух приставленных ко мне постоянных сторожей (это был еврей) заметил мою перемену и часто засматривал ко мне в форточку своим жалостливым взглядом. Печаль мою он, должно быть, объяснял себе по своему тем, что я заключен и, таким образом, лишен всех тех развлечений, которыми люди обыкновенно так дорожат. Он часто входил ко мне, садился и начинал мне рассказывать анекдоты, смешные события, или показывал еврейские танцы и пел еврейские песни, делая все это, как сам мне после сознавался, для того, чтобы развлечь меня, развеселить. Еврейчик этот был мне симпатичен, он был умный от природы и добрый сердцем; я старался не показывать ему мое частое недовольство тем, что комнату мою он держал грязно, и я старался, хотя бы рассказами и доверием отплачивать ему за его услуги. Он также много расспрашивал меня по религиозным и другим вопросам. В начале марта комнату мою занял другой арестант, меня же переместили, за неимением свободной камеры в арестантском отделении, — в комнату, находящуюся тоже в отдельном запертом коридоре, — в отделении заразных больных. Там было уютнее, чище и свободнее. Четыре солдата, до тех пор ежедневно стороживших меня, были сокращены до одного; караула тоже не было. Я имел возможность дольше оставаться на дворе, и доступ посетителей ко мне стал свободными, по крайней мере не было видно никаких строгих мер, препятствующих этому. Я мог писать и читать в то время все, что хотел, и сколько хотел, а окольным путем я получал и отсылал свою переписку. Никто не стеснял меня в этом, и потому я даже физически чувствовал себя свободным, так как желания перемены места во мне совсем не было. В моем положении человека, живущего по неволе на государственный счет, без заботы о хлебе насущном, — я находил даже нечто привлекательное, именно то, что я с совершенно спокойной совестью поедал харчи, которые мне давали, между тем как раньше, живя на воле, у меня часто в этом отношении была неудовлетворенная совесть. Ко мне чаще стали заглядывать мои прежние товарищи по службе. Форрай по-прежнему часто проводил целые вечера со мною. Физически я также стал чувствовать себя лучше. Однажды утром, я в раздумьи ходил по комнате, — как вдруг раскрылась дверь, и совершенно неожиданно для меня, появилась моя мать. Я радостно бросился к ней на встречу. Но чуть не остановился, заметив на ее лице озабоченность, измученность. Я понял, что она расстроена из-за меня, и что не расположена разделять мои чувства. Она так и приветствовала меня словами: „Видишь, куда ты попал! сколько мученья ты мне наделал! Господи, да что еще дальше ждет тебя!" причитала она надо мною. Ее плачь, ее голос, выражение лица, вся ее фигура напоминали мне оплакивание мертвеца. Первое мое чувство, когда я увидел мать, была радость; но радость эта исчезла при виде ее малодушия. С грустью и желанием помочь ей, я спросил ее: — Отчего ты, мама, такая? Почему ты оплакиваешь меня, когда мне совсем не так плохо, нисколько не хуже, чем бывало прежде, когда ты не плакала надо мной...? Я весел, ты спроси, и всякий, кто меня посещает, подтвердит тебе это. Не плачь же! успокаивал я ее, желая, чтоб у нее не было этих нехороших слез личного страдания. Она очевидно представляла себе ужасным помещение, в котором приходилось мне теперь жить, и потому она со страхом оглядывала все углы моей комнаты, которая в сущности ничем не была хуже той, в какой я жил дома, и, заметив это, она отчасти успокоилась. — Да, положим, что тебе здесь не так дурно, по каково будет в тюрьме? Мне страшно даже подумать об этом. Будут бить и Бог знает что с тобой сделают! И она снова стала говорить почти тем же жалобным тоном. — Бить меня не будут, не могут и не смеют, и хуже мне там тоже не будет, — говорил я матери. Везде есть добрые люди, и тюрьма совсем не так страшна, как ты ее себе представляешь. Главное же — то, чтобы внутри человека было спокойствие и порядок, тогда везде будет хорошо. — Скажи же, сынок, что ты в тюрьме будешь делать? спрашивала меня мать с горечью, но уже гораздо мягче. — То самое, что и другие арестанты делают. Например, там стулья делают. Выучусь и я стулья делать, приду домой и вам наделаю, сказал я со смехом, и смех мой заразил и мать. Мы сели с нею рядом на кровать. Она как-то ожила и повеселела. Я снова почувствовал радость от близости ее. Она стала перебирать мои волосы кольцами и гладить мне лицо жесткими старческими руками, целовала мой лоб, совсем так, как бывало, когда я был мальчиком, и когда она, укладывая нас, детей, спать, ласкала и благословляла нас. — Дитя ты мое радостное, как же мне не страшиться за тебя, когда ты отдаешь себя на такие страдания и без всякой пользы! Кому ты этим поможешь? Себя одного замучаешь! говорила она мне опять. — Не замучу я себя, мама. Мне ведь так хорошо. И не могу я жить так, как живут другие. Вот тут и под арестом для меня жить не страшно, а жить, как живут все, и как я живу, когда забываю себя, вот что для меня страшно. Цель моя не в том, чтобы приносить пользу людям своим поступком, а поступил я так потому, что должен был так поступить, — потому что так мне велит Бог! Мне так хорошо было говорить с матерью свободно, по душе! И она больше не возражала мне, а вся поглощенная материнскою любовью, забыла свое горе, и радовалась тому, что она возле меня. Я чувствовал, что, кроме семейной связи, мы были соединены высшей, божественной любовью, и тем более дорожил этими минутами, что они редко бывали между нами. Потом мы вместе пообедали, и мать осталась у меня до 4-х часов по полудни, т. е. до ухода ее поезда. Она рассказывали мне про домашних, про разных знакомых, о том, как они приняли весть о моем отказе, как отзываются обо мне. Время уходило быстро, и я расстался с матерью спокойный и обрадованный тем, что она будет впредь спокойнее на счет моей судьбы. Я долго чувствовал в себе приятные отзвуки этого свидания. Спустя некоторое время меня второй раз призывали к допросу. Все разбирательство в этот раз состояло в том, что судья-майор спросил меня: было ли мне вперед известно, что 7-го февраля я должен был быть дежурным? Я ответил: да, — так как накануне 7-го числа я сам читал это в приказ и расписался на нем. — Это нарушение дисциплины. Как же вы могли, зная, что должны быть дежурным в этот день, передать ваше письмо об отказе? спросил меня судья. — В письме я ведь отказывался от всякого рода военной службы вообще, значить и от дежурства тоже. Поэтому я никак не мог брать во внимание дежурство. Если бы я это сделал, я противоречил бы самому себе, ответил я. Тем и кончился допрос. Когда я оглядывал судебную залу, то на одном из столов я заметил все мои книги, рукописи и письма, которые очевидно были перенесены из моей квартиры в суд. 31-го марта кончался срок службы моих товарищей-докторов. Когда я простился со всеми ими, ко мне еще отдельно пришел Форрай. Поговорив о чем-то, он отошел потом к окну, и стоял там, молча барабанив по стеклу. Я чувствовал, что он растроган, думая о моей судьбе и болезни. Я чувствовал, что он не может собраться с духом сказать мне: „прощай!" Вдруг он затрясся и зарыдал. Его слезы заразили меня, и я тоже заплакал. Он — возле окна, я — опершись о печку. Потом, утирая платком слезы, он сказал мне: „знай, что я навсегда останусь твоим другом. Бог с тобою! Прощай!" После этой сцены, когда я опять был один, сторож мой долго не входил из передней, и когда наконец вошел, то так тихо, как бы боясь нарушить что то. 5-го апреля мне было сказано, что меня повезут в Вену, но куда: в больницу, в суд или в тюрьму, — я не знал. Но все же я радовался предстоящей перемене и путешествию, так как однообразие Кашауской больницы за эти два месяца успело сильно надоесть мне. |
Похожие:
 | Сознательный отказ от военной службы перевод общепринятого в европейских языках выражения conscientious objection (СО). В русском... | | Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... |
| Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... | | Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... |
 | Назначение и выплата пенсий по случаю потери кормильца родителям военнослужащих, погибших (умерших) при исполнении обязанностей военной... | | Законом Челябинской области от 26. 06. 2003 г. N 167-зо "О социальном обеспечении родителей военнослужащих, погибших (умерших) при... |
| Целью разработки настоящего Административного регламента является повышение качества предоставления государственной услуги, в том... | | ... |
| С 1 января 2017 года перевод военнослужащего органов военной прокуратуры к новому месту службы будет осуществляться в соответствии... | | В соответствии пунктом 4 статьи 51 фз «О воинской обязанности и военной службе» военнослужащие, проходящие военную службу по призыву,... |