Мой отказ от военной службы
Скачать 1.91 Mb.
|
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Вернувшись на родину, я, следуя собственному желанию и советам близких мне людей, решил было требовать обратно отнятый у меня докторский диплом. Для этого я избрал самый прямой и естественный путь: написал корпусному командиру в Кашау письмо, в котором довольно решительно требовал назад бесправно отнятую у меня собственность. Ответ, полученный мною, был тот, что диплом мой находится не в руках командира, а по высшему распоряжению переслан медицинскому факультету в Инсбрук, и что, если я хочу получить его обратно, то могу заявить об этом факультету. Так я и сделал. Все, кто знали об этом отнятии, юристы и знакомые мои говорили мне, что не может подлежать никакому сомнению, что диплом будет возвращен мне беспрепятственно, так как нет никакого законного основания для согласия университета на подобное нелепое распоряжение военного начальства. Я сам думал так же. Но, к немалому своему удивлению, получил от декана медицинского факультета ответ следующего содержания: „Письмо ваше к медицинскому деканату я считаю совершенно частным делом, поэтому и отвечаю на него, как частный человек строго конфиденциально, что и прошу вас иметь в виду. „Факультет и университет не могут быть ответственными за приговор военного начальства и его последствия. Диплом ваш отнят у вас, и с этим вы, как с фактом, должны считаться". Под конец письма декан еще благодушно советует мне написать прошение на высочайшее имя и прислать его с другим еще прошением в совет университета о том, чтобы последний соблаговолил заступиться за меня, при чем подает мне надежду, что этим путем быть может я достигну возврата моего диплома. Я не мог не упомянуть об этом письме, так как считаю его характерным. Оно, во-первых, обнаруживает раболепство представителей высшей науки и культуры перед правительством, ибо ведь никак нельзя предполагать, чтобы в этом случае факультет по собственной инициативе согласился на решение военного начальства. Во-вторых, это письмо свидетельствует о том, что людям совестно перед другими за свое участие в подобных поступках, так как сообщая такие вещи, они пишут „строго конфиденциально". После этого, как меня ни уговаривали многие, я уже не предпринимал дальнейших шагов для обратного получения моего диплома, а, поэтому не последовал совету декана, о подаче прошения на высочайшее имя. Как мои убеждения, так и сохранение собственного достоинства не позволили мне этого; главным же образом я не делал этого потому, что не чувствовал, да и до сих пор не чувствую для себя никакого лишения в том, что люди отняли у меня вещь, обладание которой мне ничего в жизни не прибавляло. И так диплом этот до сих пор хранится в архиве Инсбрукского университета, как свидетельство университетских нравов в конце „просвещенного XIX-го столетия". Однако дело мое не окончилось отнятием диплома и исключением меня из армии под предлогом полной негодности ко всякому роду службы. Военное начальство, как всегда в подобных случаях, не желая продолжать бесплодную для него борьбу, придумало, для устранения своего неловкого положения в глазах людей, хитрый лицемерный прием. В декабре 1895 г. меня известили, что решение военного присутствия от 25-го октября не принято во внимание и отменено корпусным командиром в том смысле, что мне дается годовой отпуск, после окончания срока которого я снова буду призван на службу. Корпусный командир отменяет решение воинского присутствия, в котором заседает врачебная комиссия, имеющая единственно право и возможность решать, кто годен для службы и кто нет! Значит, он не поверил их решению. Хорошо. Но в таком случае возникает вопрос, на каком основании он дает мне отпуск, а не призывает меня сейчас же на службу? Зачем? Расчет очевидный: предполагается, что: Шкарван не дождется призыва, и за этот год удерет; и таким образом авторитет нашей правительственной власти не будет скомпрометирован. Я жиль после этого извещения по-прежнему, совершенно независимо от грядущей перспективы. Мысль о побеге мне была точно так же чужда, как и желание попасть снова в тюрьму. И так как не являлось побуждения к первому ни с моей стороны, ни со стороны моей матери, (она молча, с затаенным страхом ждала будущего, не желая по свойственной ей деликатности вторгаться в мою жизнь), то было более вероятно, что снова наступило бы для меня серьезное испытание. В июле 1896 года обстоятельства, однако, изменились. Мои друзья в России, узнавши о моем отказе, пригласили меня к себе погостить и заняться писанием моих записок. Я рад был исполнить их желание не только потому, что самому мне хотелось повидаться с ними, но еще потому, что за это обстоятельство, как за якорь спасения для меня, зацепились многие мои родственники и знакомые. Однако и тут надежда была слабая, что мне удастся уехать, так как для поездки в Россию мне нужен был паспорт, который, думалось мне, как отпускному солдату, долженствующему через 3 месяца явиться на службу, вряд ли выдадут. Все же я попытался и просил о выдаче мне паспорта на три месяца, и, к общему удивлению и удовольствию всех моих друзей, мне был выдан паспорт не на три месяца, а на срок целого года, т. е. до 8-го июля 1897 года. Когда я жил уже в России, то в конце ноября 1896 года получил призывную бумагу, с означенным числом 4-го октября того же года, с требованием явиться немедленно к отбыванию военной службы. У меня в то время не было ни малейшего ни побуждения, ни желания последовать этому призыву; и дальнейшая моя жизнь сложилась так, что не пришлось этого сделать. Судьба связала меня с друзьями и забросила нас в Англию. Я надеюсь, что если бы явились обстоятельства, при которых я счел бы нравственным долгом ехать обратно на родину, то мне в этом не помешал бы страх перед ожидающим меня гонением, и я поехал бы не смотря на некоторое личное мое предпочтение, скорее избегать страданий... Но, быть может, что Бог и не призовет меня к продолжению борьбы на этом поприще. Кончая свои записки, мне хочется еще высказать некоторые мысли по поводу отказов от военной службы вообще. Как всякая ложь держится главным образом тем, что, скрываясь перед светом, она живет в потемках, так и все правительства, — это грандиозное воплощение лжи и бесправия, — ничего так не боятся как света, могущего обнаружит всю ту нечестную махинацию, на которой они построены, и которую они так тщательно скрывают перед людьми. В этом отношении, для государственной власти никто не является столь опасным элементом, как люди, решительно и открыто, не смотря ни на какие внешние препятствия, заявляющие свой протест против государства тем, что они нападают на самый его корень, отказываясь от исполнения требуемой от них военной службы. Власти чуют, что такие люди обладают единственным средством, помимо которого неизбежно и очень просто им будет положен конец; и потому-то им и остается только одно: стараться, чтобы средство это не стало общеизвестным. Власти утверждают, — и многие люди верят этому, — что они существуют для общего блага людей; и этим утверждением они получают в глазах наивного общества нравственный престиж. Но как только являются люди, ни в чем другом перед государством не виновные, как в том, что они отказываются подчиняться таким требованиям правительства, которые противны истине и любви, — напр. отказываются обучаться военному ремеслу, т. е. убийству людей, — так тотчас власти преследуют их за это, сажая в тюрьму и т. п., так как не наказывать таких людей правительства не могут. Одним уже этим власти выдают себя, показывая очень наглядно даже для самого близорукого человека, что, кроме грубого насилия, они не имеют никакой опоры для своего существования. Продолжать же свое существование правительства могут единственно благодаря тому, что им еще удается отводить глаза общества, от их разбоя и насилия. Но против разрастающейся в людях силы божеского жизнепонимания, — правительства устоять не могут. Правительства не имеют и не могут иметь никакого средства спасения от людей, проникнутых этим жизнепониманием. Все то, что они против них предпринимают: сажание в тюрьмы, в сумасшедшие дома, мучения их голодом, и все физические и нравственные пытки, до самой смертной казни включительно — все это — средства, не могущие остановить в людях сознания того, чего следует избегать и что следует делать. Поэтому правительствам не остается ничего иного, как скрывать наносимые им раны перед теми, кто еще верят в непоколебимость их власти, боятся ее и потому подчиняются их требованиям. Думая про запутанность нашей жизни и про распутывание ее, — про то, как необходимо избавиться человечеству от рабства государственного, на котором держится всякое другое бесправие, — я вспоминаю как я в первый раз пробовал колоть дрова. Был у меня и хороший топор, была и охота работать; а результат напряженного труда был все-таки крайне жалкий. Я размахивался во всю, натер себе мозоли на руках, а иное полено так вовсе и не мог расколот. Выходило это у меня потому, что поленья эти были очень сучковатые, и я избегал попадать в сук, рассуждая, что, если трудно мне справиться с поленом, когда рублю его в том месте, где оно гладкое и мягкое, то должно быть несравненно труднее, если рубить прямо в жесткий, как камень, сук. Случилось однажды, что я нечаянно попал топором как раз в самую середину большого сука и, к моему удивлению, все большое полено, как бы под влиянием волшебной силы, раскололось на двое. Этим открылся для меня весь секрет рубки сучистых поленьев. Так и с государством. Люди, сознавшие вред государства, стараются уничтожить этот вред. Одни хотят достичь этого бросанием бомб; другие мечтают о постепенном переустройстве государственных форм; третьи устраивают лиги мира, и т. д. Но из всех этих усилий ничего не выходит, ибо все эти попытки представляют в лучшем случае ничто иное, как удар по гладкому месту; между тем, как в самый сук избегают попадать. Сук этот, плотно связывающий воедино государственную власть, есть милитаризм. И точно так, как для того, чтобы разрубить полено, надо попадать топором прямо в сук, так и для того, чтобы разрушить государство, надо, разрушить милитаризм, на котором оно все построено. А разрушается милитаризм единственно тем кажущимся незначительным и маловажным средством, которое заключается в единичных отказах от военной службы. Все равно, малое или большое это средство, но оно единственно действительное. Отказы же эти приводятся в исполнение не в силу каких-либо соображений о том, что надо уничтожить государство, и, вообще, не ради каких-либо внешних целей; но из-за старания направлять свою собственную жизнь туда, куда этого требует от нас голос совести, голос Бога. При таком старании неизбежно выходит то, что люди, постепенно или же разом переставая быть участниками разных видов зла и бесправия, этим самым, часто даже бессознательно, содействуют прекращению самого крупного зла государственного. Единственное, что во власти человека, это — управлять самим собою, т. е. идти, или не идти туда, куда всегда стремился и будет стремиться человек — к Богу. При таком старании непременно будут разрушаться внешние и внутренние препятствия, мешающие людям жить хорошо, непременно будут являться формы жизни лучшей, более счастливой, чем теперешняя, будет осуществляться всеми нами страстно желаемое и ожидаемое царство мира и любви. Но для этого прежде всего необходимо, чтобы человек знал и ценил свое человеческое достоинство, — чтобы он знал, что он призван быть свободным сыном Бога. Люди должны понять, что для них унизительно и пагубно продолжать быть безвольными слепыми орудиями других людей, именующих себя корпоралами, генералами или императорами. Croydon. Лето 1897 г. ПРИЛОЖЕНИЕ МЕДИЦИНСКИЙ ДОКЛАД *). *) Перевод с немецкого официального документа. О враче-ассистенте д-ре Шкарване, составленный во исполнение приказа императорского и королевского Stations-Commanda в Кашау за № 645 от 6-ю марта 1895-го года. Производившееся до сего времени наблюдение показало, что д-р Шкарван страдает поименованными здесь idees fixes (ложными представлениями, манией): у него отвращение к милитаризму, который он считает тяжелым и ненужным для человечества бременем; он не будет бороться насилием, так как это дурно и бесполезно, а просто не примет участи в зле. Он держится взгляда, что жизнь не есть борьба брата против брата железом; он хочет братства всех людей. Он выводит это из учения Христа, которое мы не переросли, как это думают европейские люди нашего времени, а до которого, скорее, мы еще не доросли. Его мысль уже давно действовала в этом направлении. Он чувствовал неудовлетворение, жизнь казалась ему ничтожной, он много занимался как старой, так и новой литературой, но не находил удовлетворения до тех пор, пока не начал читать произведения Толстого. Взгляды этого писателя чрезвычайно удовлетворили его и доставили ему необыкновенную радость. Противоречие между его поступками и его мыслями лежало тяжким бременем на его совести. Во время его службы в Кашау он в особенности сильно отдавался обсуждению вопроса о воинской повинности и в последнее уже время предчувствовал, что ему предстоит какой-то душевный переворот. Он не мог долее выносить на своей совести тяжести сознания своего соучастия в милитаризме и в начале февраля д-р Шкарван, до тех пор всегда добровольно и охотно исполнявший свои обязанности, отказался в повиновении. С тех пор он чувствует большое внутреннее удовлетворение, чувствует себя очень хорошо, хотя часто проводит ночи почти совсем без сна. Мать, брат, невеста и его будущая теща, которые посещали его, не могли отклонить его от его мыслей, что не удалось также и врачам. (Хотя тот, у кого есть ложные идеи, не есть еще безумный, но, с другой стороны, ложные представления, большею частью, имеют своей основой заболевание мозга.) Объективное исследование наблюдаемого дало следующее: притупленный звук в верхушках легких, левая nasolabial’-ная складка выражена сильнее правой. Коленный и кожный рефлексы заметно повышены, чувство локализации есть, но в очень слабой степени. Вышеприведенные явления, при найденном в легких повреждении, указывают на патологическое состояние нервной системы, а в связи с ложными идеями и на заболевание мозга. Для дальнейших наблюдений и для немедленного назначения нужного лечения необходимо следовало бы д-ра Шкарвана передать специалистам, для чего и перевести его в госпиталь № 1. Журнал наблюдений и препроводительные документы будут пересланы. Кашау, 11-го марта 1895-го г. Д-р Францель. Д-р Людвиг. ЖУРНАЛ НАБЛЮДЕНИЙ *). *) Журнал этот, хотя и содержит много неверных и неточных сведений, в общем я нахожу настолько характерным и интересным, что решил сообщить его читателям. Для меня переписал его один солдат, имевший возможность раздобыть его. А. Ш. Над вольноопред. врачом-ассистентом к. и. гарниз. госпиталя № 20 Адальбертом Шкарваном, помещенным в вышеназванный госпиталь 7-го февраля на основании приказа корпусного командира от 7-го февраля для наблюдения над его умственными способностями. АНАМНЕЗ. О прошедшей жизни д-ра Шкарвана, преимущественно на основании его собственных показаний, могут быть установлены следующие данные анамнеза. Он родился в 1869-м году в Турдошипе, имеет в живых брата и сестру, которые совершенно здоровы. Его отец умер в 1881-м году от delirium tremens. Его мать жива и здорова. Шкарван говорит о ней, как о женщине религиозной, добросердечной, которая, несмотря на свой преклонный возраст, еще очень энергична и деятельна. Первый класс гимназии Шкарван проходил в Лайчау, со второго до 4-го учился в Игло, остальные высшие в Кэзмарк. По его показанию, он, будучи гимназистом, никогда не был особенно прилежен и предпочитал веселую компанию товарищей, или же занимался чтением рассказов для юношества, венгерской и иногда славянской поэзией. Он был настолько мало религиозен, что нанимал за несколько крейцеров других мальчиков для того, чтобы они отбывали за него обязательную исповедь. Он признает себя, свободно и открыто, врагом католической церкви и говорит, что, несмотря на то, что он католик, он посещал в гимназии классы закона Божия у протестантского профессора, державшегося рационалистических убеждений. По окончании гимназического курса 1886-го года, он поступил на медицинский факультет при Буда-Пештском университете. Здесь он пробыл один год и также, как в предшествующие годы, занимался не особенно прилежно, и посещал часто только лекции анатомии. В этот год он в широкой мере испытал все удовольствия, которые большой город может представить молодому человеку. Он много занимался также английской, русской, итальянской беллетристикой и часто бывал в театре. Но не будучи в состоянии отказаться в Буда-Пеште от беспорядочной жизни, он в следующем году поступил в Пражский университет. Там он сошелся с земляками, которые отвлекли его от научных занятий и он опять стал веселиться и кутить с ними. В этот период ему попали в руки сочинения Толстого, которым он приписывает свой внутренний переворот и возрождение. Под влиянием этих сочинений он насильно вырвался, из своей беспутной жизни в Праге, перешел на 8-й семестр в университет в Инсбрук, где совершенно отдался изучению медицины. Здесь случилось то, что одна молодая девушка, вследствие несчастной любви и ревности к Шкарвану, застрелилась. Случай этот, по показанию самого Шкарвана, подействовал на него потрясающим образом. Несмотря на то, что он с полной серьезностью занялся изучением медицинских наук, христианско-социальный вопрос тем не менее интересовал его. Вероятно на интерес этот оказали влияние те знакомства, которые он свел с первыми панславистами настоящего времени, а также с русскими студентами и патерами иезуитами. Первые полгода он отслужил в пехотном № 67 полку, в Эпериес в 1889-м году. В октябре 1894 г. для отбывания второго служебного полугодия он поступил в императорский и королевский госпиталь № 20 в Кашау. В течение первых трех месяцев он исполнял свои обязанности в отделении, куда он был назначен, и своею точностью, послушанием и прилежанием заслужил полное одобрение своего начальства. В течение первых трех месяцев он большею частью проводил свое время в обществе своих коллег, обедал и ужинал всегда с ними, был всегда весел и в хорошем настроении. Приблизительно в первой половине декабря 1894 г. он стал отстраняться от своих товарищей, по вечерам не приходил в их общество, а всегда оставался дома и вместо ужина пил русский чай без рома. В свободное время, как в госпитале, так и у себя, он читал русские газеты, произведения Толстого и переводил русские сочинения на немецкий язык. В последнее время он избегал всякого общества, но обыкновенно с 1 часу дня и до 7 час. веч. оставался в госпитале, углубившись в русские книги. То одиночество, в котором он провел последнее время, та бурная борьба между идеалом и разумом, которая происходила внутри его, могли вероятно привести его к тому шагу, который он сделал 7-го февраля. В этот именно день он написал письмо, находящееся в копии при журнале наблюдений и послал его с ефрейтором-швейцаром начальнику госпиталя. В этом письме он заявил, что с этого времени он решил не исполнять своих служебных обязанностей, и в истинном смысле этого слова перестает быть солдатом, так как это противоречит его убеждениям, его образу мыслей, его совести и его религиозному чувству. Он вполне поэтому сознательно понимает то, что он делает и знает, что будет посажен в тюрьму, но тем не менее не может поступить иначе, так как находится под властью, стоящей выше власти всех великих европейских держав. Начальник госпиталя послал к д-ру Шкарвану двух старших ординаторов, чтобы они уговорили его явиться на службу. Но все увещания гг. старших ординаторов были напрасны, и только тогда, когда начальник госпиталя прибыл сам к нему в сопровождении одного офицера, он изъявил готовность следовать за ним в госпиталь. Там он был помещен в 1-е отделение для наблюдения за его умственными способностями. STATUS PRAESENS. Д-р Шкарван, высокого роста, костяк его крепкий, мускулатура довольно сильная. Форма головы нормальная, окружность ее 56 с. Зрачки поставлены равномерно, реагируют быстро. Левая Naso-labial’ная сладка выражена сильнее правой. Коленный рефлекс повышен в сильной степени, а также и кожные рефлексы. С закрытыми глазами и сомкнутыми ногами стоит твердо, при перемене этого положения покачивания не замечается, и походка его совершенно уверенная. Чувство локализации во всех частях тела очень понижено. Чувствительность же, напротив, повышена. Кроме того в нем замечается легкая возбужденность. Деятельность сердца нормальная, тоны чистые; пульс 79. В обеих верхушках легких притупленный звук. Исследование мокроты дало: туберкулезные бациллы и эластические волокна. Исследование нижней части живота не показало никаких болезненных изменений. Температура нормальная. Аппетит и стул правильны. НАБЛЮДЕНИЕ. 7- Февр. — Наблюдаемый чувствует себя легко и довольно хорошо. Ход его мыслей утверждает его в том, что он действовал правильно, не смотря на то, что его коллеги, оба старших ординатора и начальник госпиталя указывали ему на последствия его поступка. Аппетит хороший, сон спокойный, общий вид порядочный. 8-9 Февр. — Ничего особенного. 10 Февр. — Его посетила невеста со своею матерью, после того, как узнала о его поступке. Посещение было для него неожиданно и взволновало его. Его будущая теща просила его не делать свою невесту несчастной. Во время последующего разговора, происходившего в присутствии врача, она спрашивала его о побудительных причинах его поступка и о том, остается ли он при своем намерении, и если да, то что должна делать его невеста? Он ответил: „пусть будет что будет, я остаюсь при своем решении, а что делать моей невесте, это она сама должна знать, это зависит от ее воли, а я влиять на нее не хочу". Результат этого разговора он определил следующим образом: „отношения к великой моей радости остались прежние, именно: я люблю, и она меня любит". Но ближайших оснований такого вывода он не дал. 11-12 Февр. — Пациент страдает диареей. 13 Февр. — Д-ру Шкарвану предложено сообщить письменно некоторые данные, могущие иметь ценность для анамнеза. Между этими данными есть несколько мотивом, на которых он основывает свою душевную борьбу, пережитую им во времена студенчества, которые характеристичны. Сам католик, он ненавидит католическую религию с ее обрядами, и только религиозность народа и некоторых интеллигентных людей заставляла его относиться к ним с уважением. В последние два года пребывания в гимназии, он делал все то дурное, что more patrio (до обычаю предков) привыкли проделывать все молодые люди. Он отдавался удовольствиям всеми силами своей души, думая, что в них и заключается человеческое счастье. И он сначала испытывал его действительно, потому что внутренняя сущность его еще не пробудилась; он не видал темных сторон беспорядочной и развратной жизни, так как она ослепляла и увлекала его своим кажущимся блеском. Буда-Пешт в особенности представил ему возможность в широкой мере пользоваться удовольствием. Он был желанным товарищем в серьезном, менее серьезном, легкомысленном и совсем беспорядочном обществе, так как он до сих пор обладает в достаточной степени способностью приспособляться. Так безнравственно проходила вся его жизнь; он проводил, ночи, играя в карты, танцуя, пьянствуя и занимаясь любовными похождениями и все еще не имея понятия о своей нехристианской, противной Богу, жизни. Его душевное состояние представляло собою смешение благородного и низкого. Вскоре разочарование и сомнения стали все более и более проникать в его душу, и его пребывание в Праге только способствовало тому, чтобы сделать из него пессимиста, ищущего в окружающей жизни и в книгах помощи, и находившего вместо дел только одно одурение. Любимым его местом пребывания в это время был анатомический театр, и не то, чтобы наука, а картина разрушения, тления, уничтожения, — было то, что влекло его туда. Описывая это состояние, он изображает его в следующих патетических выражениях: „Ты и все вы, наблюдающие зернистое перерождение легких при пневмонии, — вы также будете безжизненными трупами, и все перестанет быть для вас. Зачем мы радуемся, зачем живем, если нынче или завтра придет конец жизни. Нет спасения от смерти". Он терял веру все более и более, не веру, которой учит катехизис, а веру в социальные порядки нашей жизни, в жизнь вообще. Он переживал ужасные дни, он завидовал неодушевленным предметам, потому что они ничего не видят, ничего не знают. О пережитом им в это время он вспоминает неохотно и говорит, что он дошел до той границы, где люди сходят с ума. В этот период своей жизни, период внутренних усилий и борьбы, он познакомился с сочинениями Толстого, которым он приписывает совершенную перемену его образа жизни. Толстой, говорит он, сказал ему, что жизнь кажется ему только потому такою ужасною, что сам он живет скверно; человек должен перестать считать свою жизнь своею собственностью; человек должен искать не наслаждений, а истину и любовь; внутренний человек должен преобразоваться, и тогда преобразуются и внешние социальные отношения. Он поверил в то, — что так жить возможно и что его существование станет вновь полно смысла. Он оставил кутежи, карты, товарищей, женщин и ему стало легче. Он углубился в себя, и начал ту новую работу, которая хотя и была трудна, но вознаградила и вознаграждает его. Толстой научил его любить Христа и следовать ему. Под влиянием этих сочинений он начал вести порядочную жизнь, начал прокладывать свой путь наперекор общему течению, не поддаваясь его волнам. С тех пор он стал искать как в чтении, так и в своих поступках только правду. Он охотно внимал истине, кто бы ни провозглашал и ни указывал ему ее — Сократ ли, Будда ли, или Конфуций. ........................................................................................................................... *) *) Выпускаются медицинские наблюдения, касающиеся физического состояния здоровья А. Ш., не имеющие интереса для читателя. — Ред. 15. Февраля. Невеста с своей матерью посетила его во второй раз. Он был рад видеть их обеих успокоенными и довольными, но приписывает это тому, что они надеются на его освобождение. 16 Февраля. Пациент чувствует себя несколько слабым, жалуется на вялость и спит мало. 17 Февраля. Пациент жалуется на боли в плечевом сочленении, активные движения невозможны, пассивные же с трудом и сильными болями............... 20 Февраля. Его навестил его брат. Он жалеет его судьбу, судьбу матери и необеспеченной сестры. Он требовал от наблюдаемого от имени матери, его знакомых и друзей, чтобы он отказался от своего намерения. Но все эти требования остались без успеха. Малодушие брата огорчило д-ра Шкарвана более, чем малодушие женщин, и он — довольно резко отстранил тягостное для него требование. Он сказал брату: — Я был бы низкий человек, если бы поступил иначе, внешний мир не даст мне ничего, мой внутренний мир дает мне радость и удовлетворение; вы не понимаете этого: мне лучше, чем вам. 21 Февраля. Пациенту предложено мотивировать свой последний поступок, и он обещал через несколько дней представить аргументацию письменно. ……………………………………………………………………………………………. 26 Февраля. Пациент передает требуемые данные для объяснения своего поступка. Написанное им передается здесь дословно: „Хотя я никогда не занимался специально вопросом о войне и общей воинской повинности, но как только новый свет учения Христа осветил меня, мое внимание обратилось невольно на него. Правда, я всегда питал естественное, свойственное всем людям, отвращение к милитаризму, но не задумывался над этим, и, не размышляя, склонялся к общему мнению, что война есть неизбежное зло, которое будет существовать до тех пор, пока существуют люди. Дарвиновская теория о постоянной борьбе за существование, на которую так часто и неуместно ссылаются люди, поддерживала — и во мне это мнение. Ибо хотя верно, что жизнь есть борьба, но неверно, что это есть борьба железом — брата против брата. Уже и в настоящее время человек выходит на борьбу за существование вооруженным более благородным оружием и начинает понимать, что ему выгоднее быть в братстве со своими ближними, чем враждебно отделять себя от них. И весь ход истории в особенности ясно со времени Христа доказывает, что люди все более и более отвращаются от грубости, и нравы и сознание их облагораживаются. И потому сознательно или бессознательно, но мы движемся вперед единственно только теми мыслями, которая возбудил Христос. Мы не переросли учения Христа, как это думают европейцы новейшего времени, а мы скорее не доросли до истинного понимания его, не говоря уже об умении устроить нашу жизнь сообразно ему. Важную, можно сказать, главнейшую заповедь дал людям Христос, отменивший до тех пор действовавший закон: „око за око, зуб за зуб" (действующий и до ныне), сказав: „а я говорю вам: не противься злому" или как это сказано в другом немецком переводе: „Wiedersetzt euch nicht dem Ruchlosen" *). Заповедь эта должна быть принята в ее обширнейшем смысле, и тот кто ее принял, для того уже разрешены многие угнетающие вопросы. Заповедь эта, когда она будет принята человечеством (а это должно совершиться), приведет также *) Немецкий перевод Эсса. к разрешению всех жгучих вопросов. Не парламенты или анархисты, а то обстоятельство, что люди дадут другое направление своему сознанию, произведет изменение к лучшему. Не извне, а изнутри должна придти реформа. Практическое учение и вывод, которые должны вытекать для человека из этого учения относительно милитаризма заключается в следующем: „я знаю, что милитаризм стал громадной и ненужной тяжестью для человечества; кроме того, он есть зло в мирное и военное время, и потому я не буду с ним бороться насилием, так как это было бы дурно и бесполезно, но я просто не приму участия в зле. И я буду поступать так только в том случае, когда это даст мне внутреннее удовлетворение и когда поступок этот будет для меня выгоднее, чем продолжать быть рабом государственного закона. Какая радость? Какая выгода? Какая польза?! спрашивает плоть человеческая. Разум отвечает на это, и все мое внутреннее существо подтверждает этот ответ: „Дух не знает пределов, а жизнь духа — единственная истинная жизнь — действует и живет вне препятствий; ни время, ни место не имеют на нее влияния. „Ветер воет в пустыни, ты слышишь его шум, но не знаешь, откуда он приходит и куда уходит". Так же и жизнь духа: ощущаешь блаженные последствия ее деятельности, сознаешь правоту ее и не спрашиваешь: зачем? для чего? Не чувствуешь даже потребности таких вопросов. Уже долгое время были таковыми мои чувства, мои мысли, моя внутренняя деятельность, но я все еще продолжал тянуть старую лямку. Противоречие между тем во что я верил и моею жизнью лежало тяжелым бременем на моей совести. Но я не мог освободиться от него, потому что я не созрел достаточно для того, чтобы свободно стряхнуть его с себя. Ибо учение это не есть предписание, не есть долг и обязанность; оно есть свобода, „благая весть", как оно названо, самим Христом. В особенности сильно возбужден был во мне интерес к вопросу о воинской повинности во время службы моей в Кашау, потому что мне тут часто представлялся случай обсуждать его с разных точек зрения вследствие общения с офицерами. Чем более я слышал, чем более я видел, тем более подтверждались мои мысли. Угнетающее меня чувство и напряжение мысли заставляли меня вперед уже предчувствовать, что мне предстоит какой-то психический толчок. Этому немало способствовало и то, что я ежедневно наблюдал из своих окон ученье солдат, слышал этот хаотический шум в казармах. Я слышал из своей комнаты звяканье ружей, вскидываемых по команде на приклад и при целевых упражнениях; при помощи воображения я видел уже тот день, когда они также механически, как машина, лишенные воли, возьмут заряженные ружья на приклад, будут стрелять, а целью будут такие же живые и чувствующее люди, как и они. Невольно приходили на память слова Л. Толстого из его сочинения „Царство Божие внутри вас: „и вот скажет один дипломат другому какую-нибудь глупость и они пойдут все, как скотина, которая идет на бойню, понукаемая кнутом погонщиков, будут испытывать страдания и опасности и причинять страдания и смерть таким же невинным, не имея никаких разумных оснований того, что они делают. — Все народы исповедывают один закон любви, терпения и прощения и изобретают новые лучшие ружья и взрывные машины для того, чтобы завтра же, может быть, иметь возможность лучше убивать друг друга. Каждый в отдельности чувствует эту неправду, но не может ничего сделать сам и повинуясь только палки и голосу своего погонщика, ради него терпит все опасности и даже смерть, только потому что не может, и у него нет ничего высшего, на что бы он мог опереться. И как может перемениться и стать лучше мир, когда общество состоит только из таких членов. Как можно строить дом, когда бревна гнилы и кривы". Так приблизительно говорит Толстой. В среду вечером, в то время как голова моя была занята этими мыслями, тяжесть сознания того, что и я участник войны угнетало мою совесть. Тяжесть эта, наконец, стала так велика, что я почувствовал, что мне ее более не вынести. Но как только борьба моя окончилась, и я решил сделать то, что я сделал, и что вам уже известно, мне стало легче. Около полуночи я писал письмо, и после этого спокойно заснул до утра. До половины дня я чувствовал беспокойство от ожидания, но с тех пор — состояние моей души опять обычное, такое же как прежде. Я не знаю удалось ли мне, хотя бы приблизительно, сделать понятным г-ну старшему врачу мой поступок. Я желал этого тем более, что я охотно делюсь своими мыслями с теми, кто меня об них спрашивает и с теми, к кому я питаю доверие или же любовь". 27-28 Февраля. Пациент чувствует себя хорошо, в оба дня не случилось ничего достойного замечания. 3 Марта. В течении 14 дней д-р Шкарван ходит гулять по саду в сопровождении надзирателя. Цвет лица пациента, за последние дни, то краснеет, то бледнеет. Сам пациент грустен и часто лежит в раздумьи на своей кровати. 6 Марта. Г-н старший врач, д-р Людвиг, который при своих обходах только кратко осведомлялся о состоянии наблюдаемого, вступил с ним в более продолжительный разговор. Г-н старший врач старался примерами из истории культуры человечества, сравнениями цивилизованного человека с дикарем, на основах психологии, убедить испытуемого в том, что люди с древнейших времен всегда образовывали государство и уполномочивали управлять им того из своей среды, который по своим выдающимся качествам был достоин такого высокого назначения. Благополучие и безопасность людей, живущих в таких государствах, требуют, чтобы с искони веков существовавшее учреждение вооруженной силы, существовало бы и впредь. Но всякое убеждение было напрасно. Д-р Шкарван упорно оставался при своих мыслях, которые он считал единственно верными и о которых он утверждает, что, с развитием сознания людей, они будут распространяться все боле и более. При изложении своих взглядов, а также и при защите их он часто приводит цитаты из сочинений Толстого. Каждый раз, как только он упоминает имя Толстого, в глазах его можно заметить особенный блеск в связи с общим возбуждением. 10 Марта. Д-ра Шкарвана посетила его мать. Посещение это было для наблюдаемого неожиданностью, и так как он не был приготовлен к нему, то оно взволновало его. И просьбы матери, которая надеялась на материальную поддержку со стороны его, остались тщетны: он остается при своих убеждениях. После посещения его мать была спрошена о том, не заметила ли она перемены в испытуемом, но она утверждает, что он всегда был таким, каков он и сейчас. 13 Марта. Мать наблюдаемого пишет письмо, в котором она объясняет, что при своем посещении сына она потому ничего не хотела сказать относительно его поведения, что боялась, чтобы ее показания не послужили поводом к лишению его диплома. Она допускает в своем письме, что ее сын, который всегда был серьезен, теперь часто смеется; эта перемена заставляет ее опасаться, что ее сын наследовал сумасшествие от отца. 15 Марта. Старший врач д-р Людвиг обращает внимание д-ра Шкарвана на последствия его поступка. На предупреждение, что он может потерять свой диплом, он отвечает, что в таком случае он выучится английскому языку, чтобы иметь возможность практиковать в Америке. Когда же ему было объяснено, что в Америке практика допускается только по предъявлении диплома, то он заметил, что он может очень легко достигнуть возврата своего диплома в Дерпте, где у него есть знакомое влиятельное лицо. Ему было сообщено, что его может быть заключат в тюрьму, и это вызвало в нем большую радость. Но когда ему разъяснили, что заключение в тюрьме не то, что здесь в госпитале, и что ему может быть придется жить с другими, грубыми и необразованными людьми, то он сделался грустен и задумался. Но в заключение высказал, что он предпочитает тюремное заключение потере диплома. 17 Марта. В этот день были присланы в госпиталь найденные императ.-королевским гарнизонным судом в Кашау в квартире д-ра Шкарвана письма и выписки из русских сочинений Толстого. Копии приложены к актам. Из этих писем и выписок можно усмотреть, что д-р Шкарван находился в письменных сношениях с последователями Толстого, и что, кроме того что на него влияли эти идеи, уговоры (?) его единомышленников имели также большое значение в отношении его решения насильственно освободиться от воинской повинности. Описание поступков этих последователей Толстого, которые были заключены в тюрьму за свои убеждения, могло значительно способствовать тому, что одинаково и наблюдаемый тоже пожелал стать мучеником за правое дело и пожертвовать собой. Meжду идеями и чувствами д-ра Шкарвана противоречие (?) в том, что, насколько это можно заметить из его бумаг, он присоединяется к взгляду Толстого на то, что воздержание от брака облагораживает нравы как мужчин, так и женщин, и следовательно он не должен бы был питать намерения жениться, но тем не менее по поводу посещения его невестой выразил, что он очень рад тому, что отношения между ним и его невестой остаются прежние, т. е. что он уверен теперь, что она будет и впредь его любить, несмотря на совершенный им поступок и на то, что он остается при своем намерении. Не согласно также с христианским учением, выраженным в найденных записках, и то обстоятельство, что на вопрос, играл ли он раньше в карты, наблюдаемый ответил, что иногда и даже за последнее время он играл и всегда радовался, если его партнеры проигрывали (?!). 25 Марта. Около 8 дней наблюдаемый очень грустен, говорит мало и имеет дурной вид. На вопрос не произошло ли какого-нибудь изменения в его взглядах с тех пор, как он поступил в госпиталь, он отвечает: — Нет, я думаю совершенно так же, как и при поступлении в госпиталь. 28 Марта. Вследствие запроса гарнизонного госпиталя гарнизонному суду последний получил через гражданское начальство справку, из которой видно, что отец д-ра Шкарвана умер от белой горячки, а дед его по матери от сумасшествия. Кашау 4 Апреля 1895 г. Подписано д-рами Францель и Людвиг. Примеч. от редак.: В этом „Докладе" много нелепых и неверных утверждений, которых, впрочем не стоит опровергать, за исключением одного, более важного, по нашему мнению. А именно: не только никто не „уговаривал" Шкарвана отказаться от службы, но никто решительно из его друзей и знакомых не знал о том, что он собирается сделать этот шаг. Ч. Конец. ОГЛАВЛЕНИЕ *) *) От редакции. Предисловие |
Похожие:
 | Сознательный отказ от военной службы перевод общепринятого в европейских языках выражения conscientious objection (СО). В русском... | | Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... |
| Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... | | Гражданин Российской Федерации в случае, если его убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы, а также в иных... |
 | Назначение и выплата пенсий по случаю потери кормильца родителям военнослужащих, погибших (умерших) при исполнении обязанностей военной... | | Законом Челябинской области от 26. 06. 2003 г. N 167-зо "О социальном обеспечении родителей военнослужащих, погибших (умерших) при... |
| Целью разработки настоящего Административного регламента является повышение качества предоставления государственной услуги, в том... | | ... |
| С 1 января 2017 года перевод военнослужащего органов военной прокуратуры к новому месту службы будет осуществляться в соответствии... | | В соответствии пунктом 4 статьи 51 фз «О воинской обязанности и военной службе» военнослужащие, проходящие военную службу по призыву,... |