1. Систем а современного русского языка Прочитайте тексты
Скачать 0.81 Mb.
|
СТАТЬЯ № 2 ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКСТРЕМИЗМ И ТЕРРОРИЗМ: СОЦИАЛЬНЫЕ КОРНИ ПРОБЛЕМЫ ЛЕОКАДИЯ ДРОБИЖЕВА, ЭМИЛЬ ПАИ Проблемы терроризма, стоящие перед всем мировым сообществом, не могут быть поняты без совместных усилий политиков и ученых разных научных дисциплин. В данной статье мы попытаемся представить те аспекты проблемы, которые требуют внимания с точки зрения социально–политического дискурса и социальных практик. Мы рассматриваем природу терроризма в рамках концепции единого мира, в котором разные сегменты человечества "совместными усилиями" не сумели предотвратить это зло. При этом во всех частях мира существуют, в большей или меньшей мере, внутренние предпосылки для развития терроризма. Базой ему могут служить политический экстремизм, достаточно распространенный во всем так называемом "цивилизованном мире", и такое еще более массовое явление, как ксенофобия, заметно возрастающая в последнее время в России. Предметом статьи являются идеологические и политические течения, навязывающие свою "единственно верную" идею государству, социуму или мировому сообществу, и социальные факторы, которые могут становиться предпосылками для распространения экстремизма и проявлений его в виде терроризма. Если трактовка ксенофобии как страхов, подозрительности, недоброжелательства ко всем "чужим" достаточно однозначно понимается в научном сообществе, то в отношении экстремизма нет единства мнений. Более того, в России попытки принять удовлетворительный федеральный закон о политическом экстремизме потерпели неудачу, во многом из–за расхождений в толковании этого явления. В данной работе мы тоже не беремся дать универсальное определение этого понятия и ограничимся лишь анализом некоторых проявлений политического экстремизма. Политический экстремизм всегда содержит в себе зерно ксенофобии, но относится к явлениям социально более узким и, в отличие от преимущественно стихийной ксенофобии, более организованным. Не всякий политический экстремизм может быть назван терроризмом, а лишь тот, который допускает (и реально применяет) политически мотивированное насилие против гражданского населения. Таким образом, терроризм является разновидностью политического экстремизма в его крайнем – насильственном – проявлении. Это узкое по своей социальной базе явление зарождается в замкнутой, конспиративной группе или может быть характерно даже для отдельного индивида. В этом смысле некорректно использовать словосочетание "государственный терроризм". Для обозначения нелегитимного государственного насилия существует другое понятие – "террор" ("якобинский", "гитлеровский", "полпотовский" и др.). Следует различать террористов, осуществляющих акты насилия против гражданского населения и невоенных объектов по всему миру, и комбатантов, применяющих оружие в своей местности против пришедших туда вооруженных сил центрального правительства. Действия комбатантов, как известно, признаются незаконными с точки зрения национального и международного права, но не считаются террористическими. Из всего множества проявлений политического экстремизма и терроризма мы ограничиваемся в данной статье анализом лишь этнических и религиозных проявлений экстремизма. Декларируемой целью подобных политических акций является защита интересов этнических и конфессиональных общностей (групп). При этом декларируемые цели экстремистов могут быть мнимыми и фальшивыми, а их притязания представлять интересы этнической или конфессиональной общности – необоснованными. В публицистике и в научной литературе распространены попытки напрямую увязать рост политического экстремизма с бедностью, социальным неблагополучием и низким культурным уровнем неких региональных, этнических или религиозных групп. Но влияние социальных факторов намного сложнее. Исторические примеры подтверждают, что в замкнутых, застойных обществах, например у бушменов Южной Африки или у индейцев майя в Мексике, находящихся на крайне низких уровнях экономического и социального развития, ничего похожего на политический экстремизм, а тем более терроризм, не проявляется. Эти явления заметны в обществах, вступивших на путь трансформаций, и концентрируются в маргинальных слоях социума, характеризующихся причудливым сочетанием традиционных и новых черт культуры, неполным изменением статуса и условий жизни, и в современных постмодернизированных обществах с выраженной поляризацией населения по этно–социальному признаку, обществах социальных контрастов. На личностном уровне предпосылки этнического и религиозного экстремизма в форме роста этнической агрессии, неприязни и страха перед чужими вызываются изменениями социального статуса. Многими социологическими исследованиями фиксировалось нарастание ксенофобии и агрессивности в сознании людей, понизивших свое социальное положение, потерявших работу, т.е. в иммобильных группах населения. Эта ситуация фиксировалась и в наших исследованиях в 1994, 1997, 1999 гг. в Саха (Якутия), Туве, Оренбургской, Магаданской областях, в Татарстане и была характерна как для русского, так и для нерусского населения. Понижение статуса создает почву для ксенофобий и роста агрессивных настроений отнюдь не только в низших слоях общества, а во всех стратах. Ту же закономерность обнаруживали зарубежные социологи, работая в богатых, демократических странах! (Taylor, 1987; Class, Status and Power, 1953). И "благополучные" общества не избавлены от опасностей ксенофобий и агрессии. Там даже более выражено действует закон возвышающихся социальных потребностей. Чем образованнее общество, тем больше во всех группах потребности к комфорту, продвижению. Но удовлетворить эти потребности могут не все. Если увеличивается разрыв между притязаниями личности и возможностями их удовлетворения, нетолерантные и даже агрессивные установки возрастают. Неудовлетворенность обычно приводит к поиску "козла отпущения". Им становится кто–то другой – власть, конкурентные группы. В полиэтническом, поликонфессиональном обществе, особенно с высоким притоком мигрантов, в "образ врага" попадают меньшинства. Но сами они еще больше характеризуются фрустрациями и потому нуждаются во внимании со стороны общества во имя нераспространения агрессивных настроений и экстремизма в их среде. Российское общество мы не можем отнести к благополучным. Оно находится на начальных этапах движения к нему. Но это, без сомнения, общество значительных социальных контрастов. Не будем говорить, сколько у нас действительно богатых людей, поскольку не всегда они "открыты". Сошлемся на мониторинговые социологические исследования. По опросам на январь 2002 г. доля тех, кто полагал, что "все не так плохо и можно жить", составляла в стране 17%, и при этом 22% считали, что "терпеть наше бедственное положение уже невозможно". Но еще в 1998 г. соотношение этих групп было 7,7% и 45% (Мониторинг общественного мнения, 1999; 2002). По данным Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ – RLMS), который осуществляется Институтом социологии РАН совместно с Университетом Северной Каролины в Чэпел Хилле, в 1998 г. 39% домохозяйств в России жили с доходом ниже прожиточного минимума. В 2001 г. таких домохозяйств было 19%. Во второй половине 90–х годов 38 – 55% детей в возрасте до 6 лет жили именно в таких семьях. Они росли с постоянными материальными ограничениями, и вместе с тем те, кто жил в городах, особенно больших, видели роскошь автомобилей, домов и лакомства на витринах, недоступные им. Самый высокий уровень бедности детей при мониторинге экономических условий в Российской Федерации (руководители от России П.М. Козырева, М.С. Косолапов) фиксировался на Северном Кавказе (40,7%). Там же были и одни из самых высоких показателей безработицы, что вместе с другими причинами не могло не влиять на рост экстремизма и проявлений терроризма в этом регионе. Итак, не просто бедность или низкий уровень социально–экономического положения провоцируют агрессию, создают почву для терроризма, а именно социальные контрасты. Приведем выдержку из интервью Л. Закирова: "Крылатые слова Станислава Говорухина "так жить нельзя" крутились в моих детских мозгах днем и ночью". Он рассказывает, что жил в бедной семье, "выглядел почти дистрофиком из–за недостатка еды", старался обходить детей посильнее и из семей с достатком. "А вот они–то как раз частенько забавлялись над моими костями", – рассказывает Лукман. И дальше он повествует о том, как "изобрел" железный кастет и однажды, съев украденное сырое яйцо (чтобы "подкрепить организм"), пошел мимо стайки ребят, которых всегда боялся. А когда "упитанный мальчик" сбил его с ног, он, поднявшись, "внезапно ударил по мясистому лицу" пальцами с кастетом. "Я тоже был террористом", – заключил Л. Закиров (Звезда Поволжья, 2002, с.4). То, что пережил Л. Закиров, могут испытывать и целые группы обездоленных, сравнивая себя с "другими" – благополучными. Это не просто отчаяние от бедности (оно ведь нередко делает людей слабыми, безвольными), а и чувство унижения или попранного достоинства. Это чувство люди способны ставить выше других. В ходе исследований, которые мы проводили в республиках России в 1999г. по проекту "Социальное неравенство этнических групп и проблемы интеграции в России" (руководитель Л.М. Дробижева), на вопрос "Что для Вас лично очень важно, важно или не важно для ощущения равенства или неравенства?" 80% и более татар, башкир, якутов и русских в числе "очень важных" или "важных" факторов назвали "равное уважение к достоинству каждого народа". Причем среди тех, кто относился к "низшему классу", доля людей, давших этот ответ, была даже выше, чем среди более благополучных. Не случайно в развитых странах стремятся увеличить "средний класс" для стабилизации общества и задумывают специальные программы, снижающие неравенство, хотя это не всегда удается. На уровне социума, этнических и религиозных общностей проявления экстремизма нарастают в периоды начавшихся, но не завершенных исторических перемен, модернизаций. В таких условиях почти неизбежен так называемый "кризис идентичности", связанный с трудностями социального и культурного самоопределения личности. Стремление к преодолению этого кризиса порождает ряд следствий, которые могут выступать предпосылками политического экстремизма, а именно: возрождается интерес людей к консолидации в первичных, естественных или, как их еще называют, примордиальных общностях (этнических и конфессиональных); усиливаются проявления ксенофобии; возрастает влияние идеологии традиционализма, перерастающей зачастую в фундаментализм (идея "очищения от нововведений и возврата к истокам"). Все эти тенденции тесно связаны между собой. Так, уже сам процесс консолидации в примордиальных общностях способен порождать рост ксенофобии, поскольку в ее основе лежат те же социально–психологические механизмы противопоставления первичных общностей по принципу "мы" – "они". К такому противопоставлению в переломные периоды обычно добавляется еще и негативная оценка чужаков ("они" хуже "нас", "мы" – жертвы "их" происков), поскольку поиск внешнего врага, виновника "наших" бед почти неизбежен в условиях дискомфорта, сопровождающего исторические перемены. Ксенофобия, как предтеча этнического и религиозного экстремизма, возникает также вследствие самоутверждения примордиальных общностей на основе негативизма. При этом социологи фиксируют две противоположные формы такого самоутверждения. С одной стороны, это негативизм по отношению к группам, оцениваемым как стоящие ниже "нас" на цивилизационной лестнице. Этим, например, объясняют взрыв погромных антицыганских настроений в новых независимых государствах на территории бывшего СССР, а также в постсоциалистических Чехии, Словакии, Венгрии и ряде других стран Восточной и Центральной Европы (Гудков, 1999). С другой стороны – негативизм к группам, по отношению к которым "мы" испытываем соперничество, ущемленность или обиду. Этот феномен хорошо проявляется в антиамериканских настроениях, но он имел место и по отношению к прибалтам, украинцам. Обратим внимание: этот негативизм, как показывают социологические опросы, растет в периоды массовой дезориентированности, неуверенности и тревоги. Так, антиамериканские настроения в России были наиболее выражены, по данным ВЦИОМ, в 1999 г., т.е. после дефолта, в связи с антинатовскими настроениями после бомбежек на Балканах. Тогда антиамериканские настроения (к США относились "очень плохо" или "скорее плохо") были выражены у 50–54% россиян, в то время как в другие годы (с 1991г. по январь 2002 г.), – не более чем у 8 – 28%. Антиамериканизм распространен не только в России, но и в Европе (среди патриотически ориентированных французов, а также немцев, итальянцев), и в Латинской Америке. Но там тоже растут такие настроения в условиях повышающейся нестабильности, когда радикальные патриоты имеют расширяющуюся базу для распространения своих идей. Переломные периоды закладывают предпосылки для экстремизма еще и тем, что значительно повышают интерес людей, испытывающих фрустрации и депрессии, к историческим традициям. Традиционализм же, доведенный до своего логического конца, выступает основной предпосылкой различных проявлений такого радикального идеологического течения, как фундаментализм. Известный социолог Ю. Левада отмечает, что в постсоветский пери од позитивное самоутверждение русских осуществлялось главным образом за счет реанимации традиционных национальных ценностей и символов, также мифологизации и героизации прошлого своего народа (Левада, 1994). Однако еще более заметны подобные тенденции у других этнических общностей в бывших союзных республиках СССР и в бывших национальных автономиях России. Не случайно Северная Осетия стала Аланией, в Татарстане отмечают день памяти погибших при взятии русскими Казани, армяне отмечают день геноцида и т.д. Рост традиционализма, в свою очередь, усиливал стремления людей к культурной изоляции, обусловливал рост ксенофобии, вызывал противоречия в развитии, препятствуя процессам модернизации и глобализации. Тезис о том, что важнейшей предпосылкой развития этнического и религиозного экстремизма выступают некие дисгармоничные, незавершенные исторические процессы, требует пояснений. Прежде всего необходимо очертить круг таких процессов. К их числу, несомненно, относятся системные кризисы, подобные тем, которые пережили народы бывшего Советского Союза и Югославии, вынужденные одновременно в короткие сроки изменять свой политический режим, экономическую систему и национально–государственное устройство. Известный польский социолог П. Штомпка называл такую переориентацию травматической трансформацией. Порождающими экстремизм могут быть незавершенная урбанизация, специфические формы индустриализации, изменения этнодемографической структуры общества, особенно в условиях бурных нерегулируемых миграционных процессов. Практически всегда политический экстремизм возникает в период национально–государственного строительства, если оно сопровождается борьбой центрального правительства с этническим сепаратизмом и региональной автаркией. Перечисленные исторические факторы экстремизма свидетельствуют о возможности его проявления практически в любой части мира, но в наибольшей мере – в зонах концентрации процессов незавершенной модернизации и, культурной маргинализации. Именно этим в значительной мере можно объяснить вспышки экстремизма в так называемом "исламском мире". Так, если мы возьмем для анализа страны и регионы, в которых сосредоточено свыше 3/4 всего исламского населения (Индонезию, Пакистан, Афганистан и арабские страны), то без труда заметим специфические формы их развития, незавершенность и деформированность многих социальных и культурных процессов. Примером может служить урбанизация, которая привела во всех этих странах и регионах к гигантской концентрации недавнего сельского населения в городах, но не обеспечила неоурбанитам возможностей культурной адаптации, поскольку сами города утрачивают черты городской культуры и как бы дезурбанизируются. Такая среда обеспечивает расширенное воспроизводство маргинальных слоев населения – массовой социальной базы экстремизма. В этой же части мира не завершены процессы национально–государственной консолидации, что порождает целую гроздь последствий, благоприятствующих развитию экстремизма. Так, в условиях постоянной напряженности взаимоотношений центрального правительства с локальными сообществами, этническими меньшинствами главную роль в консолидации населения берет на себя ислам. В связи с этим существенно повышается политическое значение религии, которая оспаривает у светской власти ее роль в управлении государством. Мечети и медресе зачастую становятся центрами пропаганды политического экстремизма. Возникают военизированные религиозно–политические организации и движения, такие, как "Талибан", "Хамаз", "Братья мусульмане", "Аль–Каида" и др. В исламском мире в большей мере, чем, скажем, в христианском, религия становится основой межгосударственных, международных альянсов, что само по себе создает предпосылки для появления идей глобального противостояния. Иногда теоретические основы подобных противопоставлений черпаются из работ, не имеющих ничего общего с религиозными движениями и конфликтами. Например, в указанных целях часто используется концепция профессора Гарвардского университета С. Хантингтона об истоках глобального цивилизационного кризиса (Huntington, 1994; Хантингтон, 1994). Именно его работы чаще всего используют для обоснования существующей якобы несовместимости исламской и иудео–христианской цивилизаций. Разумеется, важную роль в распространении этнического и религиозного экстремизма в указанной части мира играет и преобладание здесь авторитарных политических режимов. Они провоцируют насилие как форму разрешения политических противоречий и придают ему характер культурной нормы. Существенную роль в создании предпосылок экстремизма играют и особенности индустриализации, характерные для указанных стран. "Ресурсная индустриализация" – нефтяная индустрия в арабских странах и в Индонезии, производство наркотиков в Афганистане и Пакистане – в большой степени приводит к маргинализации культуры. Занятость в этих областях влечет за собой изменения лишь неких внешних атрибутов бытовой культуры, но не стимулирует комплексных изменений культурных навыков, ценностных ориентаций, социальных связей. В зонах такой индустриализации возникают весьма причудливые многоуровневые социальные и культурные образования, пригодные для развития экстремальных политических течений. Если говорить только о наркобизнесе, то он не только не побуждает к социальным и культурным переменам, но и всячески эксплуатирует традиционные связи и этническую солидарность как условия для конспирации, необходимой для данного бизнеса. Экстремизм и нелегальная экономика развиваются в теснейшем переплетении и сотрудничестве. Однако и легальный нефтяной бизнес, особенно если на нем сосредоточена вся экономика страны, также способен отрицательно воздействовать на культурный и политический климат развивающихся стран. Сверхдоходы нефтяных королей и баронов, получаемые без особых усилий с их стороны, порождают неадекватность восприятия мира и чрезмерные амбиции. Иногда эти амбиции реализуются в погоне за роскошью, а иногда вызывают приступы политического мессианства, стимулируют появление идей переустройства мира с помощью заговоров и конспиративных групп. Итак, экстремизм и терроризм нельзя сравнить с вирусом, который человечество откуда–то подхватило. Это его внутренний недуг, порождаемый главный образом дисгармоничным развитием в социальной, политической и культурной областях. Однако сами по себе инерционные процессы способны лишь создать предпосылки для экстремизма. Превращение его в особую идеологию и политическую практику – это всегда дело рук конкретных людей и групп. Социологи отмечают, что в качестве носителей идей нетерпимости, политического экстремизма и терроризма выступают представители двух полярно противоположных групп социума: с одной стороны, его низов, как правило, из среды распадающегося аграрного общества или новых горожан, неадаптированных к новым условиям жизни (это "сырье", "пушечное мясо" экстремистских и террористических группировок); с другой – представители образованных и состоятельных сословий, но также характеризующиеся некоей социальной, культурной или сугубо психологической маргинальностью (это идеологи и организаторы экстремистских и террористических группировок и движений) (Гудков, 1999). К аналогичным выводам приходят и антропологи. Они подчеркивают элитарный характер идеологии насилия. "Те, кто производит субъективные предписания к насилию или создает морально–доктринальную аргументацию, – отмечает В.А. Тишков, – сами, как правило, не воюют. Рекрутирование исполнителей насилия идет из другой среды. Этой средой чаще всего являются сельские молодые мужчины или городские маргиналы. Именно так обстоит дело в Шри–Ланке, Ольстере, среди латиноамериканских геррильяс и других рядовых участников "движений", "революций" и других коллективных насильственных действий" (Тишков, 2001). Эти рекрутированные группы выступают всего лишь трансляторами элитных призывов к насилию. В современной этнополитологии сложилось весьма разветвленное научное направление, которое уделяет главное внимание изучению роли так называемых "этнических и религиозных предпринимателей", т.е. людей, наживающих политический капитал на акцентировании межгрупповых различий и эксплуатации ксенофобии. Представители этой школы – Дж. Ротшильд, П. Брасс, М. Эсман и другие – внесли большой вклад в изучение механизмов группового манипулирования как инструмента консолидации этнических и религиозных групп в ходе межгрупповых конфликтов. И все же в наиболее завершенном виде механизмы подобного манипулирования были изложены в небольшой статье А. Попова, бывшего сотрудника Центра этнополитических и региональных исследований (Москва) (Попов, 1997). Он выделяет три основные стадии этого процесса. Первая стадия – "эмоциональная актуализация ксенофобий", при которой все прошлые и настоящие, действительные и мнимые обиды должны быть выведены на поверхность общественного сознания и поданы в болезненно–заостренной форме как свидетельства и символы национального унижения и оскорбления. Такая психологическая обработка, осуществляемая с помощью специальной литературы и средств массовой информации, направлена на то, чтобы задеть наиболее чувствительные струны человеческой психики, затрагивающие честь и личное достоинство каждого представителя данной религиозной группы или этноса. Так, подготовка чеченского общества к вооруженному сопротивлению федеральной власти проводилась задолго до ввода федеральных сил в Чеченскую Республику. Инструментом возбуждения массового сознания и мобилизации общества для борьбы с центральной властью "были некоторые литературные произведения чеченских авторов, многочисленные публикации местных и московских историков и других обществоведов, переводные сочинения, националистическая литература из других регионов СССР, которые пестовали трагико–драматический или геройский облик чеченской истории и чеченцев и взывали к "восстановлению исторической справедливости", к реваншу над прошлым" (Тишков, 2001, с.7). Вторая стадия группового манипулирования – "практическая ориентация групп". Она состоит в том, что массовое сознание ("соотечественников" или "единоверцев"), разогретое пропагандой "народного возмущения", направляется на конкретные свершения с помощью привлекательных политических целей, программ, перечня популярных практических шагов. Это весьма непростой этап в системе манипулирования общественным мнением, требующий сосредоточения усилий интеллектуалов. От умелости их действий зависит многое. Так, "изготовленная ими программа, – пишет А. Попов, – может быть примитивной, сработанной по лекалам погромных кличей и рассчитанной исключительно на люмпенов, но может быть и развернута в эстетически привлекательную... идеологическую систему, способную мобилизовать широкие слои населения..." (Попов, 1997, с.282). Как правило, подобные программы строятся на двух уровнях – публичном ("программа для масс") и эзотерическом ("программа для вождей"). Последняя содержит технические детали планируемых акций, будь то захват власти или дестабилизация ситуации в некоем регионе, в стране, в мире. Наконец, третья стадия – "моральная легитимизация насилия" – завершает процесс группового манипулирования. На ней намеченные к реализации цели, конкретные программные установки и практические шаги должны быть морально санкционированы господствующим в данной среде общественным мнением, после чего любые акции этого национального движения, даже если они сопряжены с неминуемыми беспорядками и кровопролитием, заведомо будут восприниматься как нравственно оправданные, отвечающие высшим интересам нации или конфессии. Механизмы легитимизации насилия неплохо изучены как в социологии, так и в антропологии. Сошлюсь лишь на один из антропологических сборников – "The Legitimization of Violence", изданный в Лондоне в 1997 г. и посвященный специально этой проблеме. Его редактор и составитель в предисловии так характеризует общий механизм морального оправдания насилия: "...Насилие, – пишет Д. Эптер, – придает смерти характер ритуальной жертвы... Когда смерть становится мерилом преданности благородному делу, даже жертвы становятся соучастниками насилия, если они принимают это как некую историческую необходимость. Для политического насилия это один из путей обрести свою легитимность" (The Legitimization of Violence, 1997, p. 1–2). Накоплено множество способов снятия морального табу, устранения психологических запретов на участие людей в действиях погромного характера, в акциях насилия. Самый простой и потому наиболее распространенный из них – организация провокаций, которые позволяют представить насильственные действия "своих" всего лишь как ответную реакцию на оскорбления, глумления, "несправедливость" со стороны "чужих". Бесчисленные примеры тому предоставляет затяжной палестинско–израильский конфликт. В его ходе множество раз возникала ситуация, при которой стороны, как бы соревнуясь друг с другом в твердости позиций, в проведении "ответных действий", доводили конфликт до практически тупикового состояния. Так, вслед за террористическим актом в каком–либо из израильских городов немедленно проводились акции возмездия на палестинской территории. Их жертвами порой становились не только виновные в терроризме. Тогда "ответом на ответ" израильской армии следовали новые террористические акты палестинцев – возникала цепная реакция "справедливого возмездия". При этом расширялась и зона террористической активности. Теперь за действия израильских солдат, например в секторе Газа, могут последовать "ответные действия" в Нью–Йорке, поскольку в глазах палестинских террористов сложился единый американо–израильский блок, который они называют то "антиарабским", то "антиисламским". Как бы в ответ на реальные или мнимые союзы в "иудео–христианском лагере" возникают и оппозиционные им военно–политические группировки в исламском мире. Не случайно в рядах палестинского сопротивления сегодня можно встретить не только арабов, но и боевиков других национальностей из разных стран и многочисленных радикальных исламских организаций. На такой основе складываются международные сети террористических организаций. Реальность их существования, казалось бы, укрепляет позиции тех, кто считает основной причиной нынешнего всплеска экстремизма и терроризма заговор международного терроризма. Однако, признавая важное значение подобных организаций и их сетей, нельзя не задаться вопросами о внутренних факторах развития политического экстремизма, играющих главенствующую роль в каждой стране. Так, если экстремистские политические организации столь влиятельны, то почему в одних районах они появляются и укореняются, а в других нет? Почему, формируясь во многих районах, они добиваются своего лишь в некоторых? ... важно помочь сплочению и развитию тех групп, которые могли бы стать не только носителями, но и "сеятелями" современных либеральных ценностей, таких, как ценности человеческой жизни, индивидуальных свобод, прав человека, а также компромисса как основной формы разрешения конфликта. Например, в Татарстане после распада СССР возникло несколько организаций, стремившихся актуализировать "исторические обиды" татарского народа, начиная со времен покорения Казани Иваном Грозным, и направить их на борьбу с "имперской" Россией. Однако если центристски ориентированные организации типа Всетатарского общественного центра (ВТОЦ) добивались повышения статуса Республики, то радикально настроенный "Иттифак" требовал независимости Татарстана. Но радикальные организации своего не добились. В Татарстане не сложились вооруженные организации сепаратистского или радикального исламского толка, как в Чечне или Дагестане. Те же вопросы возникают и в связи с повышенным вниманием к связи лидеров исламских организаций в республиках России с их зарубежными спонсорами. Так, международные исламские организации проявляют к Татарстану не меньший интерес, чем к Чечне, но это пока не поколебало политической стабильности в поволжской республике. Популярность идеи заговоров в современной России объяснима, она согласуется с массовыми представлениями о том, что причиной большинства бед являются злой умы сел и действия неких скрытых сил, будь то "олигархи", мафия, коррупционеры и др. Подобного рода гипотезами буквально переполнена российская пресса. Повышенное внимание нынешней российской интеллигенции к идеям мировых заговоров отражает не только влияние предрассудков массового сознания, но и модное в наше время старание во что бы то ни стало угодить власть имущим. Ведь если всему виной внешние заговорщики, то меньшая ответственность лежит на властных структурах, на территории которых наблюдаются проявления экстремизма и терроризма. Между тем власти должны нести ответственность уже за то, что зачастую бездумно ввязывались в эскалацию "справедливого возмездия". Сейчас проявляется особая, новая функция террористических актов. Классический терроризм всегда был формой шантажа властей или мирового сообщества и открыто (и даже демонстративно) выдвигал свои требования, например, выплатить выкуп, освободить из тюрем единомышленников, прекратить военные действия и т.п. Но в последнее время все чаще совершаются анонимные террористические акты с неявными целями. Одной из них может быть стремление к сплочению или расширение собственных рядов в ответ на спровоцированные акции возмездия. В этом случае государство (или группа государств), проводя подобные акции, играет по сценарию, навязанному ему (или им) экстремистами. Политический экстремизм, терроризм были бы невозможны без неких, иногда ошибочных, ответных действий властей. "Терроризм, – отмечает А. Кара–Мурза, – это действия, направленные на уравнение шансов или на слом игры... С точки зрения самих террористов их действия – это форма восстановления попранной справедливости" (Грушин, Делягин, Кара–Мурза, Тарасов, 2001). Это извращенные представления о справедливости, однако важно отметить, что терроризм всегда является асимметричным ответом слабейшей стороны на действия сильнейшей. Если основной причиной развития экстремизма в некоей стране выступает незавершенная модернизация, то, казалось бы, напрашивается вывод о том, что содействие модернизации может стать предпосылкой устранения экстремизма. Однако во всем мире представители академических кругов с большой настороженностью относятся к различного рода внешним вмешательствам в социокультурные процессы. В связи с событиями 11 сентября и последовавшей за ними военной операции в Афганистане эти опасения не только не уменьшились, но и еще больше возросли. Типичную, на наш взгляд, точку зрения на этот счет высказал социолог Б.А. Грушин: "Мир начинен разными цивилизациями, разными культурами. И речь не идет о том, какая выше, какая ниже. Их просто надо оставить в покое, не тянуть насильно к единому образцу евро–американской цивилизации" (Грушин, Делягин, Кара–Мурза, Тарасов, 2001). "Тянуть насильно" культуры к единому образцу, разумеется, не нужно, но ведь и "оставить в покое" их тоже не получится. Процесс глобализации затрагивает даже наиболее изолированные общности. Такое якобы "естественное" развитие чаще всего ведет к маргинализации культур и образа жизни народов, попавших в стихию незавершенных модернизаций. Развивающиеся страны сами выбраться из этой стихии вряд ли смогут. И дело не только в отсутствии у них необходимых ресурсов, но и в чрезвычайной малочисленности и слабости тех внутренних сил, которые способны быть носителями культуры позитивного развития и терпимости. Мы отмечали, сколь значительна роль культуртрегеров фундаменталистского типа в распространении политического экстремизма. И хотим подчеркнуть, что в противодействие им не меньшей должна быть роль и идеологов согласия и диалогового решения противоречий и конфликтов. Культуртрегеры прогресса и толерантности должны получить всемерную поддержку и общественное признание. К сожалению, экстремисты могут плодиться и размножаться без особых усилий, как сорняки или инфекция, тогда как появление носителей прогресса и толерантности возможно только в результате упорного культивирования социальной среды. Итак, не вызывает сомнения справедливость утверждения о том, что "каждая цивилизация должна выталкивать собственную патологию на периферию самостоятельно" (Грушин, Делягин, Кара–Мурза, Тарасов, 2001). Однако зачастую цивилизациям, культурам, общностям нужна помощь для создания "первичных очагов сопротивления" этим патологиям. На международной арене в этом отношении содействие, которое Россия и Америка оказали Северному альянсу и новому коалиционному правительству Афганистана, может быть примером формирования очагов такого рода. Разумеется, не стоит идеализировать меру развития политической культуры этих сил, но бесспорно одно – пока они обеспечивают большую открытость Афганистана для проникновения туда культуры прогресса и оставляют меньше пространства для вольготного существования здесь международных террористических организаций. Наибольший эффект может дать поддержка культуртрегеров прогресса и толерантности на стадии раннего предотвращения этнического и религиозного экстремизма, когда политическая ситуация еще не грозит перерасти в вооруженные этнические или религиозные конфликты, и не появились террористические организации. В этой ситуации важно помочь сплочению и развитию тех групп, которые могли бы стать не только носителями, но и "сеятелями" современных либеральных ценностей, таких, как ценности человеческой жизни, индивидуальных свобод, прав человека, а также компромисса как основной формы разрешения конфликта. Группы, исповедующие подобные принципы, не всегда находятся в большинстве в кризисных ситуациях, особенно в условиях "кризиса идентичности". Однако имени они при определенных условиях могут повести за собой основные массы населения. Определяя возможные подходы к предотвращению экстремизма, нам хотелось подчеркнуть, что таким факторам роста экстремизма и терроризма, как незавершенная модернизация, социальные контрасты и действия идеологов и организаторов экстремизма, должны противостоять симметричные процессы в сфере модернизации общества – социально ориентированная экономическая политика, становление новой политики и идеологии антиэкстремизма. При этом последняя задача, включающая формирование групп, способствующих изменению культурного климата в обществе, создающих, по крайней мере, конкуренцию тем, кто эксплуатирует человеческие страхи и предрассудки, является ключевой при формировании гражданского общества. ЛИТЕРАТУРА 1. Грушин Б., Делягин М., Кара–Мурза А., Тарасов А. Слабость, которую не победить силой: Как быть большинству, если меньшинство желает уравнять шансы ценой терроризма // Общая газета, 2001, 20–26 сентября. 2. Гудков Л. Антисемитизм в постсоветской России // Нетерпимость в России: Старые и новые фобии / Под ред. Г. Витковской, А. Малашенко. М.: Московский центр Карнеги, 1999. 3. Звезда Поволжья, 2002, 8–15 мая. 4. Левада Ю.А. Новый русский национализм: амбиции, фобии, комплексы // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. М., 1994, N 1, с.15–17. 5. Мониторинг общественного мнения//Экономические и социальные перемены, 1999, N 1, с.61;2002, N2, с.60. 6. Попов А. Причины возникновения и динамика развития конфликтов // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах / Ред. М. Олкотт, В.Тишков. М., Московский центр Карнеги, 1997, с.273–297. 7. Тишков В.А. Насилие: хрестоматийные подходы: Тезисы доклада на конференции: Conflicts in Multiethnic Societies. Washington, November 5–8, 2001. 8. Huntington S.P. The Clash of Civiliztions // The International System After the Collapse of the East–West Order. 1994; См. также: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис, 1994, N1. 9. Taylor L Britain Now // Illustrated London News, 1987, October, p.54–58; Class, Status and Power/ R. Bendix, S, Upset (ed.) – Free Press, 1953, p.117–120. 10. The Legitimization of Violence / D.E.Apter (ed.). L.: MacMillan Press, 1997. |
Похожие:
 | Задание Прочитайте слова, обращая внимание на подвижность ударения в некоторых грамматических формах | | Задание Прочитайте слова, обращая внимание на подвижность ударения в некоторых грамматических формах |
| Цель настоящей работы заключается в рассмотрении особенностей разговорного стиля современного русского языка |  | |
| | Цель: научить слушателей составлять и редактировать тексты служебных документов с учетом требований официально-делового стиля современного... | |
| Вариативность интонационного оформления эмоции удивление в речи носителей современного русского языка | | Данный курс эффективен при организации занятий, ориентированных на подготовку к итоговой аттестации, где учащиеся должны продемонстрировать... |
| Комментарий: мастерская проводится на уроке русского языка в 9 классе. Учащиеся объединяются в 2-3 группы и рассаживаются вокруг... | | Рекомендуемые словари и справочники |