Проблема достоверности в библейской герменевтике второй половины XVI начала XVIII вв
Скачать 2.59 Mb.
|
| Глава II. Герменевтика в преддверии «нового критического искусства» § 1. Между Аристотелем и Декартом: hermeneutica generalis Конрада Даннхауэра и картезианская герменевтика Лодевейка Мейера В своем трактате «О способе толкования» (De ratione interpretandi, 1559) г. Лаврентий Гумфред с недоумением констатировал, что учение о толковании, в отличие от других дисциплин, до сих пор не возведено в ранг искусства (ars)143. Положение изменилось лишь к 1630-м гг., когда Иоганн Конрад Даннхауэр в трактате «Идея хорошего толкователя и злоискусного клеветника» (Idea boni interpretis et malitiosis calumniatoris) сформулировал условия превращения герменевтики в «философскую науку» (scientia philosophica). Однако на статус «философской науки» герменевтика может, согласно Даннхауэру, претендовать лишь в том случае, если приведет в систему (economia) имеющиеся у нее интерпретативные средства (media interpretationis). Именно Даннхауэр впервые определил задачу герменевтики как исследование истинного смысла (verus sensus) текста, в отличие от логики, предметом которой является истина (veritas). В 1654 г. выходит в свет «Новая и старая логика» (Logica vetus et nova) Иоганна Клауберга. Для Клауберга, в противоположность Даннхауэру, логика – это не наука о выводах и доказательствах, а теория познания, т. е. о том, как образуются и диагностируются истинные суждения. Его логика разделяется на аналитическую и генетическую: если задача первой – анализировать высказывания других, до цель второй – научить формулировать истинные высказывании самому.144 Рамистская идея exercitatio (практической реализации) как главной цели диалектики отчетливо видна и здесь: анализ текста должен научать генезису. Основная задача логики – устанавливать соответствие мыслей их предметам; для решения этой задачи формальный инструментарий традиционной логики не пригоден. Первое требование на этом пути – отсечение предрассудков – было подсказано Клаубергу Декартом. Соответствующие своему предмету мысли (cogitationes) могут образовываться только при этом предварительном условии. Аналитическая логика Клауберга имеет своей предпосылкой наличие определенных коммуникативных правил и «горизонта ожидания», которым анализируемого текста автор должен соответствовать, определенных поэтологических правил, которых он должен был придерживаться. Таким образом, идея универсальной герменевтики имеет своим условием идею универсальной поэтики. Далее мы увидим, как эта скрытая предпосылка проявится уже в другой версии рациональной герменевтики, а именно в герменевтике картезианской. В истории метода, даже если речь идет только о методе гуманитарных наук, невозможно обойти стороной «картезианский поворот». Соблазн обретения «несокрушимого основания» достоверности и «непогрешимого метода» был слишком велик, чтобы представители гуманитарных дисциплин остались к нему равнодушны. Этому ни в малой мере не помешало пренебрежительное отношение самого Картезия как к историографии, так и к библейской герменевтике. Его критические высказывания против истории хорошо известны: вся польза истории, согласно Декарту, заключается в том, чтобы узнать чужие нравы и обычаи и не считать по невежеству варварским все, что кажется непривычным. Однако чрезмерное увлечение ею лишает способности ориентироваться в актуальной действительности; к тому же в исторических сочинениях чрезвычайно трудно отличить истину от лжи145. Столь же бесполезной оказалась для Декарта и герменевтика. Как проницательно отметил В. Карро, в «Посвящении», которое Декарт предпослал своим «Первоначалам философии», цитируются именно те места из Писания, которые доказывают возможность богопознания, не основанного на Библии146. Даже его учение о пресуществлении св. Даров обходится почти без ссылок на священный текст. Писание упоминается в текстах Картезия всего около десяти раз, преимущественно в переписке. Впрочем, по крайней мере один опыт экзегетического обоснования собственной философской конструкции у Декарта был. Однако этот опыт растянулся на несколько лет и закончился неудачей: в 1619 – 1637 гг. Декарт напряженно работал над согласованием собственной космологии (трактат «О мире») и библейского рассказа о сотворении мира. Казалось, что успех близок – в конце 1641 г. в письме Босуэллу Декарт заявил, что ему почти удалось привести Книгу Бытия и «О мире» к согласию. Но после 1644 г. энтузиазм сменился разочарованием: отчаявшись найти способ истолковать Шестоднев в желательном для себя смысле, Картезий в конце концов объявил, что библейский текст слишком темен, в нем слишком много метафор, и привести рациональную его интерпретацию представляется невозможным. Некоторые эрудиты, например Пьер-Даниэль Юэ, пытались спасти положение, разоблачив ложность философских оснований картезианства. Другой крайней формой реакции на «картезианский вызов» были попытки механического перенесения элементов картезианской философии в гуманитарные науки, прежде всего, в библеистику: так, в 1669 г. в Амстердаме в издательстве наследников Томаса Лейрцмы вышел трактат Иоганна Амерпула (?-1671) «О согласии Картезия и Моисея, или Очевидное и простое примирение картезиевой философии с историей творения, изложенной Моисеем в первой главе Бытия»147. Никаких внутренних оснований родства картезианской космологии и библейского рассказа о шести днях творения в трактате Амерпула не приведено – текст представляет собой простой коллаж фрагментов библейского рассказа и избранных высказываний Декарта, позволяющий, по мнению автора, судить об их совершенном согласии между собой. Однако наряду с этой – весьма инструментальной и механической – рецепцией разными авторами регулярно предпринимались попытки обнаружить в картезианском методе, inscio et nolente auctore, «гуманитарный» потенциал. Наиболее, пожалуй, известный образец такого рода синтезов – трактат нидерландского философа, богослова и медика Лодевейка Мейера (1629-1681) «Философия – толкователь Священного Писания» (1666 г.)148. Трактат возник в специфической интеллектуальной атмосфере, когда вопрос о поиске принципа достоверности и вопрос о политической стабильности представлялись связанными между собой так тесно, что от решения одного из них прямо зависело разрешение другого. Сочинение Мейера полно эйренического энтузиазма, особенно свойственного нидерландским гражданам республики ученых. В «Прологе» автор торжественно объявляет о том, что ему удалось найти универсальный аргумент, способный примирить все враждующие религиозно-политические фракции на общей основе. Этой основой должна стать безошибочная норма, т. е. общезначимый критерий толкования библейского текста (norma expositionis). Коль скоро естественный разум в равной мере присущ всем людям, то именно рациональная – или философская – интерпретация Писания может привести к согласию христианский мир149. А какая же философия может гарантировать большую свободу от предвзятых мнений, более прочное основание достоверности суждений, большую «ясность и отчетливость» своих положений, чем философия Декарта? Трактат 1666 г. – не первое картезианское сочинение Мейера. За три года до выхода в свет этого сочинения он составил предисловие к трактату Спинозы «Основы философии Декарта, изложенные геометрическим способом», тщательно обозначив согласия и расхождения автора с идеями Декарта150. В «Философии» Картезий удостаивается величайших похвал: Мейер именует его «ярчайшей звездой, воссиявшей в наш век на горизонте философии», «несравненным мужем», возвратившим философии ее древнюю славу, сокрушив господство предрассудков и сделав основанием философского знания лишь ясные и отчетливые идеи151. Мейер берется завершить великое дело Декарта, преобразовав при помощи его метода богословие так же, как тот преобразовал философию, и создав универсальный инструмент толкования, который сделает невозможным конфликт интерпретаций (вспомним, что формулирование единого метода толкования считали панацеей от религиозных споров и Спиноза, и Локк). В соответствии с принятой в его время системой условностей Мейер уподобляет противостоящие друг другу христианские партии античным догматикам и скептикам152. В новых догматиках без труда угадываются протестанты, по мнению которых «Писание ясно само по себе» и в самом себе содержит источник своей достоверности (testimonium internum). Возражая им, Мейер указывает на то, что принятие догматов без доказательства равносильно непониманию этих догматов, ибо доказательство именно и является «ясным познанием смысла» (nisi illius sensus cognitus est, atque perspectus)153. Тем самым Мейер отрицает центральный герменевтический принцип протестантов – принцип «непосредственной ясности Писания» (perspicuitas Scripturae)154. Догматики сами не понимают тех положений, которые исповедуют, и именно поэтому в догматическом богословии царит хаос и произвол: каждая фракция стремится утвердить свои толкования на авторитете Писания, словно «священном якоре», и приводит в поддержку своих «убогих рассуждений и ничтожных толкований» (ratiunculis et interpretatiunculis) множество различных фрагментов Писания. Однако интерпретация этих фрагментов остается неизменно произвольной и легко опровергается оппонентами155. Изложение позиции скептиков в трактате Мейера воспроизводит аргументацию так называемых «католических пирронистов»156: язык Писания темен и нуждается в исправлении (рассмотрении «sub correctione»), всякая интерпретация библейского текста не идет дальше вероятных и правдоподобных заключений. Итак, христианский мир зажат в тиски между воинствующим невежеством догматиков и нигилизмом скептиков. Здесь-то и появляется на сцене «счастливейший и превосходнейший» метод Рене Декарта. Метод повотряет этапы философского рассуждения, изложенные Мейером в «Предисловии» к «Началам философии Декарта…»: 1) отсечение предрассудков; 2) открытие оснований, на которых здание науки должно быть построено; 3) разоблачение причин заблуждений; 4) принятие только ясных и отчетливых идей. Соответственно, первым шагом на пути к «достоверному и безошибочному методу толкования» должно стать картезианское ἐποχή, - отказ от предрассудков, то есть, применительно к герменевтике, прежде всего от конфессиональных пристрастий157. Избавившись от предрассудков и полагаясь отныне только на собственные силы, разум приходит к герменевтическому аналогу картезинаского cogito, которым оказывается не что иное, как протестансткий Schriftprinzip: «Книги Ветхого и Нового Завета – непогрешимое слово лучшего и величайшего Бога»158. Основываясь на этом первопринципе, экзегет должен поверить «лидийским камнем разума» все смыслы, которые приписываются толкуемому им фрагменту библейского текста159. Метафора «лидийского камня» появляется в этом контексте неспроста: «лидийским камнем», каковым поверяется истинность любых учений, Кальвин называл Слово Божие160. Критерием, позволяющим судить о соответствии той или иной интерпретации геометрическому разуму, является ее «ясность и отчетливость»161. Достоверность библейского текста приравнивается к математической, а математическая достоверность объявляется самоочевидной: те, кто сомневается в истинах математики, просто больны, им было бы неплохо выпить настойку морозника, чтобы рассеять затуманивший их мозг облак предрассудков162. Философия дает истинное, достоверное и не подлежащее никакому сомнению знание, которое наш разум, свободный от покрова предрассудков, укрепленный светом и остротой естественного интеллекта, при помощи и поддержке усердия, упражнений, опыта и знания природы вещей выводит из незыблемых и самоочевидных начал посредством легитимных выводов и аподиктических доказательств, воспринимаемых ясно и отчетливо, и возводит к свету в высшей степени достоверной истины163. После установления оснований следует основная часть, в которой приводится философское обоснование главнейших христианских догматов, в том числе триединства Бога, воскресения мертвых, сотворения мира из ничего; здесь же мы находим и «физическое» доказательство невозможности транссубстантинации, очевидно, направленное против католического учения о Евхаристии. Необходимым условием возможности философского исследования Писания для Мейера является отождествление «истинного смысла» (sensus verus), т. е. того смысла, который хотел сообщить библейскому тексту его автор, и «истинного положения дел» (veritas). Некоторые современные Мейеру авторы полагали, что далеко не всегда в Писании можно установить соответствие «истинного смысла» истинному положению дел. Уже позднее Спиноза в «Богословско-политическом трактате» приводит пример подобного расхождения: строители Храма Соломонова полагали отношение длины окружности к длине ее диаметра равным 3,1, в то время как в действительности оно составляет, как известно, 3, 14164. Мейер, однако, полагал, что sensus verus и veritas в Писании совпадают – в противном случае оно ничем бы не отличалось от сочинений языческих авторов, которые вполне могли заблуждаться и утверждать вещи, несогласные с истиной165. Освобождая место для естественного разума в истолковании библейского текста, Мейер отвергает протестантское учение об analogia fidei (аналогии веры). Основанием этого принципа было положение о тождественности смысла Писания интенции его божественного Автора, гарантирующей единство содержания священного текста. Принцип «Писание истолковывает само себя», или analogia fidei, предполагает превращение контекстного толкования в универсальный инструмент изъяснения смысла библейского текста. Для Мейера контекстное толкование неприемлемо потому, что, по его мнению, разные фрагменты Писания радикально несопоставимы друг с другом166. Библейский текст в представлении Мейера предстает как дискретная последовательность автономных друг от друга смысловых единиц167. Кроме того, согласно Мейеру, экзегет не может избежать произвольности в выборе того якобы «очевидного» фрагмента Писания, к которому он прибегает для изъяснения «темного» места: почему одна перикопа должна скорее привлекаться для толкования, чем другие? В протестантской литературе этот аргумент был хорошо известен: впервые его артикулировал Жан Кальвин, который ставил в упрек Меланхтону избирательность при отборе фрагментов Писания, включавшихся им в перечень «общих мест» теологической науки. Обращение к любому другому методу, кроме картезианского, согласно Мейеру, имеет следствием утрату библейской герменевтикой статуса строгой науки: устранив рациональный принцип толкования, экзегет выходит за пределы теологии и оказывается на территории истории168, а исторические истины, как писал другой голландский картезианец и оппонент Мейера, Ламберт ван Вельтхёйзен, контингентны и недостоверны – знание о них основывается только на доверии к свидетельству169. Другой авторитетный протестантский богослов, упоминаемый и самим Мейером в прологе к трактату, Джон Шарп, отзывался о распространении исторической достоверности на истины христианского вероучения еще более резко, говоря, что исключительно историческое познание догматов веры – удел демонов и нечестивцев170. Равным образом, Мейер ни в коем случае не считает филологию заменой философии в деле интерпретации Писания, отдавая преимущество Декарту перед critica sacra Каппеля171. Хотя Мейер в «Философии…» нигде открыто не полемизирует с адептами loci communes, он очевидным образом отрицает возможность имманентного самому библейскому тексту герменевтического принципа. Кроме того, в другом сочинении Мейера – предисловии к трактату Спинозы «Основы философии Декарта, изложенные геометрическим способом», мы находим полемический выпад против метода определений и классификаций, опирающемуся на вероятные аргументы172. Но ведь именно из определений и классификаций, сведенных в громоздкие таблицы, составлены протестантские трактаты по систематическому богословию. Как мы помним, «определения и подразделения» (definitiones et divisiones), о которых говорит здесь Мейер, – не что иное, как этапы деятельности суждения в диалектике Рамуса. Единственный легитимный «толкователь» Писания – философия – не может пользоваться топическими аргументами, ибо ее выводы должны быть аподиктически достоверными173. В трактате Мейера парадоксальным образом сочетается радикальность исходной методологической установки, претендующей на то, чтобы утвердить толкование Писания на «несокрушимом фундаменте» - и архаичность инструментария, который привлекается для осуществления этого намерения. Отчасти это можно объяснить просто тем, что Мейер оказался введен в заблуждение терминологическим сходством: некоторые важнейшие категории картезианского словаря, такие как «fundamentum» (основание), «prejudicium» (предрассудок) или «notiones insitae» (врожденные понятия), имели богатую традицию употребления в протестантской догматике. Неудивительно поэтому, что редуцированное картезианство Мейера обрастает длинной родословной: так, говоря об «отсечении предрассудков» как важнейшем этапе герменевтической работы, он ссылается на Занхия, Полана и Раванелла, Цвингли и еще целый ряд авторов174. Равным образом, для него не составляет труда найти аналог в протестантской литературе декартовым врожденным идеям, сославшись на комментарий Меланхтона на послание Павла к Колоссянам, где тот говорит об «истинных естественных понятиях, вложенных в умы людей при их сотворении» (notiones naturales veras, in creatione mentibus hominum insitas)175. Характерно, что даже само fundamentum certitudinis (основание достоверности), долженствующее возникнуть после отсечения предрассудков совершенно на пустом месте, приобретает неожиданное «аристотелианское» расширение: Мейер обосновывает истинность своего первопринципа восходящей к Стагириту школьной формулой «с отрицающим основания и спорить нечего». Конфликт между требованием ясности и отчетливости идей, могущих служить единственным достойным предметом разумного познания, и темнотой и многозначностью библейского текста разрешается в трактате Мейера посредством более чем традиционных риторических и грамматических средств. Анализу этих средств посвящены первые главы трактата (praelibamina), воскрешающие в памяти грандиозные экзегетические компендиумы наподобие «Ключа» Матвея Флация: в этих главах мы находим пространные, с примерами из античных авторов, изъяснения амфиболий, омонимий и стилистических погрешностей, встречающихся в священном тексте176. Эклектическая герменевтика Мейера, представляющая собой действительно «парадоксальный» сплав из редуцированного картезианства, школьной риторики и замаскированных аксиом протестантской герменевтики, обнаруживает специфическую ущербность картезианской философии в отношении гуманитарных дисциплин. П. Николь, один из авторов «Логики» Пор-Рояля, говорил о необходимости в каждой науке найти «point fixe»177 - точку, из которой ее содержание можно было бы заново «пересоздать». Однако в дисциплинах, предмет которых не может быть сконструирован, так как он является самостоятельной смысловой инстанцией, картезианский метод терпит неудачу. Так, весьма неудачной оказалась «гипотетическая» картезианская космология, которую современники – в их числе Лейбниц и Ньютон – единодушно именовали «физическим романом». Столь же неудачной была и попытка использовать картезианский метод в гуманитарных науках, назначением которых всегда было, по знаменитому выражению Августа Бека, Erkentnis des Erkannten – познание познанного. Эту особенность картезианства отмечал еще Вико178, утверждавший, как известно, что философия Декарта хороша только для умозрительных наук, которые «мы сами создаем». Именно этот родовой дефект картезианского метода служит объяснением тому, что у авторов, поставивших своей целью любой ценой распространить этот метод на все дисциплины, в том числе гуманитарные, образовавшийся вакуум заполняется фантазией, как у Декарта, или осколками традиции (содержанием школьного курса по логике и риторике, максимами протестантских толкователей Писания), как у Мейера. В конечном счете, поиск «непогрешимого метода» толкования сводится к простой транскрипции на картезианском языке общих мест протестантской герменевтики, или же, как у самого Декарта с его несостоявшейся гармонией «Le monde» и Шестоднева, приводит к полному и решительному отказу от практики толкования. |
Похожие:
 | Выступления профессиональных цирковых артистов были известны еще в Древнем Египте, Древней Греции, Древнем Риме, Византии и других... | | I. Сибирские архивы в системе приказных учреждений русского государства (Конец XVI начало XVIII вв.) |
 | Датой начала и окончания погашения Облигаций выпуска является 1 092-й (Одна тысяча девяносто второй) день со дня начала размещения... | | Голикова: c начала октября в РФ уволены 29 тысяч человек, около половины сразу трудоустроились 31 |
| «Виноградовские чтения в Петербурге. Мастер-класс-2012. Фарфор Европы и России XVIII xx веков: аналогии и различия. Проблема подделок»... | | Охватывают 8 уездов губернии: Вятский (ф. 1143, 11 ед хр.), Котельничский (ф. 1138, 8 ед хр.), Малмыжский (ф. 798, 9 ед хр.), Нолинский... |
| Ссср второй половины 30-х годов. Написанная на основе уникальных документов, многие из которых и поныне носят гриф «секретно», она... | | Ссср второй половины 30-х годов. Написанная на основе уникальных документов, многие из которых и поныне носят гриф «секретно», она... |
| Охватывает временной отрезок с 1690-х по 1761 гг., когда шло целенаправленное усиление административной централизации и власти монарха,... | | Одна тысяча) рублей каждая со сроком погашения в 1092-й (одна тысяча девяносто второй) день с даты начала размещения Облигаций, размещаемые... |