Проблема достоверности в библейской герменевтике второй половины XVI начала XVIII вв
Скачать 2.59 Mb.
|
Основные положения диссертации, выносимые на защиту:
Апробация работы Результаты проведенного исследования представлены в следующих публикациях автора: Монография: [совместно с Ю. В. Ивановой] Кроме Декарта: размышления о методе в интеллектуальной культуре Европы раннего Нового времени. Гуманитарные дисциплины. М.: Квадрига, 2011. – 302 с. Статьи: Полемика о норме толкования и картезианском методе в библейской герменевтике XVII в.: Лодевейк Мейер и его критики // Полемическая культура и структура научного текста / Под ред. Ю. В. Ивановой. М.: ИД НИУ ВШЭ, 2012. С. 220 – 241 (в печати). Критика «эгоцентрической» эпистемологии и когнитивное достоинство предрассудка: альтернативы картезианскому epoche у Дж. Вико и И. Ньютона // Субъективность и идентичность / Под ред. А. В. Михайловского. М.: ИД НИУ ВШЭ, 2012. С. 154 – 168 (в печати). Physica sacra Исаака Ньютона в контексте трактатов о "теории Земли" // Гуманитарные исследования (ИГИТИ ГУ-ВШЭ). 2011. Вып. 2 (52). - 28 с. (эл. адрес публикации - https://www.hse.ru/data/2011/04/22/1210967963/WP6_2011_02ff.pdf) Соколов П. В. Апории реалистической герменевтики Джона Уиклифа // Вестник РУДН. № 1. 2011. С. 15-28. "Хрупкий авторитет диалектики": Роджер Бэкон против парижских аверроистов // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 30. М.: УРСС, 2010. С. 59-69. [совместно с Ю. В. Ивановой] Основные направления политической мысли и историографии Чинквеченто после Макьявелли и Гвиччардини // Гуманитарные исследования (ИГИТИ ГУ-ВШЭ). 2009. Вып. 8 (45). - 36 с. (эл. адрес публикации -https://www.hse.ru/data/2010/05/05/1216432345/WP6_2009_08.pdf) Историографический обзор До последних десятилетий XX в. история герменевтики присутствовала в европейском интеллектуальном горизонте преимущественно в двух аспектах: как раздел традиционной «истории догматов» и как историческое основание философской герменевтики. «Истористское» переосмысление ранненововрменной герменевтики было предпринято Дильтеем в ряде его сочинений – от «Воззрения на мир в эпоху Возрождения и Реформации» до «Возникновения герменевтики», а открытие философско-герменевтических потенций старопротестантского искусства толкования составляет заслугу Гадамера. Вильгельм Дильтей недвусмысленно определял значение истории герменевтики для современного ему состояния наук о духе как основополагающее, именно в искусстве толкования предполагая ресурс радикального обновления исторических наук о духе.10 Масштаб проделанной им прежде всего в «Воззрении на мир и исследовании человека в эпоху Возрождения и Реформации» историографической и критической работы поражает воображение. Однако парадоксальным образом Дильтей сделался не только первооткрывателем, но, в каком-то смысле, и злым гением истории герменевтики. В трехтомном «Словаре основных понятий философии», изданном под редакцией Рудольфа Эйслера в 1927 г., статья «герменевтика» умещается в три строки; в этой статье упоминаются лишь три автора – Аристотель, Вильгельм Дильтей и ученик последнего Иоганн Вах11. В многочисленных изданиях словаря Брогкауза, историю которых проследил Гюнтер Шольц, список имен постепенно расширяется, но не в сторону ante, а в сторону post: упоминаются О. Ф. Больнов, Т. Литт, Э. Ротхаккер. В 1969 г. – задним числом включается, выступает из тени, образуемой титанической фигурой Дильтея, его главный герой Фридрих Шлейермахер, а также возникают в роли второстепенных, с неясным еще статусом фигур Х.-Г. Гадамер и Э. Бетти. Авторитет Дильтея на долгие годы определил восприятие «дошлейермахеровской» эпохи в истории герменевтики: жесткие, почти авторитарные формулировки, перекочевавшие из «Герменевтической системы Шлейермахера…» в «Воззрение на мир в эпоху Возрождения и Реформации», исключили из пространства теоретического – или, шире, философского – осмысления не только вековую традицию католической экзегезы, но и чрезвычайно интенсивную в раннее Новое время теоретико-познавательную рефлексию о статусе герменевтики, об отношении ее к логике и к эпистемологическому идеалу ars critica. Под деспотическим влиянием Дильтея сформировалась своего рода нормативная генеалогия предтеч новой герменевтики, в каждом более позднем варианте прираставшая на одну персоналию: Августин, Флаций, Шлейермахер у самого Дильтея, Августин, Флаций, Шлейермахер и Дильтей у Г. Шпета и М. Хайдеггера, Августин, Флаций, Шлейермахер, Дильтей и Хайдеггер – у Г.-Г. Гадамера12. Аисторическое положение фигуры Дильтея, парадоксальное для энтузиаста «исторических наук о духе», в последние годы начинает пересматриваться. Так, Дени Туар, известный историк дисциплин филолого-герменевтического цикла в раннее Новое время, показал зависимость Дильтея от сформировавшейся еще в XVIII столетии протестантской историографии герменевтики13. Тем не менее, любые, в том числе критические, направления в истории герменевтики – а равно и интерпретативных дисциплин в целом – должны обращаться именно к Дильтею, ведь любые реформы в гуманитарных дисциплинах начинаются, как известно, с ревизии классиков. Наиболее полное изложение истории герменевтики содержится в трех трудах Дильтея: конкурсном сочинении 1860 г. «Герменевтическая система Шлейермахера в ее отличии от предшествующей протестантской герменевтики», сборнике статей «Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации» (1889-1904) и «Возникновении герменевтики» (1900), которое представляет собой исправленную и дополненную републикацию Preisschrift’а 1860 г. Раздел о старопротестантской герменевтике в первых двух текстах остался, впрочем, практически неизменным; в «Возникновении герменевтики» он был еще сокращен пропорционально размеру очерка. Таким образом, изменения объема оставляли неизменными пропорции: распределение внутритекстового пространства неизменно было таким, чтобы представить традиционную герменевтику лишь предварением философско-филологической герменевтики Шлейермахера. Помимо перечисленных выше сочинений, мы можем обнаружить своего рода сумму исторического развития герменевтики в «Набросках к критике исторического разума»: Герменевтика всегда отстаивала достоверность понимания в противовес историческому скептицизму и субъективистскому произволу. Сначала герменевтика вела борьбу против аллегорического истолкования, затем против тридентского скепсиса, отстаивая понимание Библии из нее самой и оправдывая учение протестантизма, а затем, несомненно, теоретически обосновывала в лице Шлегеля, Шлейермахера и Бека будущий прогресс филологических и исторических наук. В настоящее время герменевтика должна выразить свое отношение ко всеобщей теоретико-познавательной проблеме, показать возможность знания об историческом мире и найти средства к его осуществлению, фундаментальное значение понимания стало ясным; теперь же необходимо определить достижимую степень общезначимости понимания, начиная с логических форм понимания и двигаясь далее14. В основе конструируемой Дильтеем модели истории герменевтики отчетливо выделяются два конститутивных момента: отсечение традиции, этого «примечательного», или, как передает русский переводчик, «странного» понятия (ein merkwürdiger Begriff), столетиями делавшего невозможным превращение герменевтики из экзегетического искусства в науку, и прогрессивная автономизация феномена понимания. Однако еще важнее для нас то, в какую конструкцию истории помещает Дильтей эту историко-герменевтическую часть. В соответствии с тем, что пишет сам автор «Воззрения на мир в эпоху Возрождения и Реформации», предметом истории не может быть смена метафизических систем; внимания заслуживают лишь «изменения в целостном человеке в его жизненности и действительности». В этой перспективе главным событием начала Нового времени становится возникновение «естественной системы» (с тремя главными ее частями – естественной теологией, естественным правом и естественной моралью). Принципиально важно при этом, что «естественная система возникла методом абстракции, не осознававшей своего отношения к конкретной действительности человека, общества и истории». Для системы этой характерны «абстракция, недействительность, механическая бесчеловечность»; все эти свойства найдут свое отражение и в облике возникающей в это же время герменевтики, обусловив ее внутреннюю противоречивость. С одной стороны, первый шаг в превращении искусства толкования в органон универсальной способности понимания был сделан именно тогда в «Ключе Священного Писания» Матвея Флация Иллирийского (1567 г.): герменевтика была освобождена от власти Предания, и принцип герменевтической недостаточности Писания уступил место протестантскому завету «постигать Писание как единое целое, исходя из его тотальности». С другой стороны, однако, привязанность Флация и его современников к архаическому риторическому инструментарию и – прежде всего – господство логического метода воспрепятствовало этой герменевтике превратиться «из служанки догматики в органон истории», что стало бы исполнением ее подлинного назначения. Не гнезиолютеранин Флаций, а социниане и ремонстранты, провозгласившие разум верховным критерием толкования (norma expositionis), ближе всего подошли к освобождению герменевтики от гнета догмы, в которую для протестантской герменевтики, как показал еще Ришар Симон в своей критике Флация, превратился сам ее господствующий принцип – sacra scriptura sui ipsius interpres. Однако рациональный принцип сам по себе был бы недостаточен, необходим был переход от «абстрактно-логического» понимания единства Писания, свойственного протестантской догматике, к осознанию исторической относительности библейского канона. Это могло быть достигнуто лишь с развитием библейской критики. До конца XVIII в. историчность (Geschichtlichkeit), согласно Дильтею, не мыслилась вовсе – одинокая фигура Иоганна Мартина Хладениуса высится посреди этой бесплодной логической пустыни. «Отцом исторической школы» провозглашается Зигмунид Якоб Баумгартен, выступивший посредником между «свободным от духа системы» (systemfrei) английским эмпиризмом и немецким контекстом. Иоганн Шломо Землер, Иоганн Давид Михаэлис и Иоганн Август Эрнести, следуя по стопам Баумгартена, впервые отказались от протестантского догматического принципа единства Писания, предложив рассматривать библейский текст как гетерогенное и исторически изменчивое целое. Таким образом, текст был осознан как «жизненное единство», а библейский канон наделен статусом исторического свидетельства. Мы могли убедиться в том, каким важным фактором, направляющим размышления Дильтея, является неприязнь к системе – даже Шлейермахера Дильтей в молодые годы обвинял в излишней «склонности к логическим конструкциям» (Neigung zur logischen Konstruktion). Этот ученик Ранке и Дройзена с таким подозрением и такой неприязнью относился к любым формам рационализма, что инициированное им искусственное рассечение ранненовоременной герменевтики на архаичную логическую и перспективную – историко-риторическую части на долгое время сделало более взвешенное отношение к этому материалу затруднительным. Критика протестантской логической герменевтики предваряет расправу над главным врагом – Христианом Вольфом, которому посвящены наиболее полемически острые пассажи «Введения в герменевтику». Редукционизм Дильтея имеет своим основанием общие принципы его философии, ведь понятие системы, подчинение исторического и риторического толкования логическим принципам суть для него формы рационального догматизма, который «критика исторического разума» была призвана преодолеть. Логическая экипировка ранненововременных трактатов, подобных «Ключу» Флация, мыслилась им поэтому лишь как помеха на пути к основанию уже в XVIII в. историко-грамматической школы. Знаменитый критик «иллюзорности исторического Просвещения», возвещенного Дильтеем, и, вместе с тем, артикулированной им модели истории герменевтики, Ганс-Георг Гадамер в «Истине и методе» (1960) отводит значительное место ранненововременному искусству толкования. Онтологизация понимания Хайдеггером должна приобрести историческое расширение, следовательно, аналитика Dasein должна быть дополнена герменевтикой традиции. В противоположность Шлейермахеру и Дильтею Гадамер отказался считать освобождение герменевтики от догматических предвзятостей кульминационным пунктом ее истории. На роль подобного поворотного события может претендовать, по мнению философа, не освобождение герменевтики от догматических пут, а изменение ее природы – нормативность классической или библейской древности перестает быть «предпосылкой герменевтической задачи», и возникает осознание того, что «опыт чуждости и возможность недоразумения универсальны». Для Гадамера обращение к истории раннонововременной герменевтики – топике Джамбаттисты Вико, эстетике вкуса Шефтсбери и кембриджских неоплатоников – оказывается одним из существенных моментов его собственного герменевтического проекта. Возвращение философской герменевтики к ее историческим прообразам и истокам способно, согласно Гадамеру, напомнить ей о ее связи с практическим разумом и существенной историчностью человеческого существования: обратившись к собственной истории, герменевтика может обогатиться категориями здравого смысла и аристотелевского фронесиса, заново открыть потенциал римской риторики и гуманистической историографии. Парадоксальность конструкции истории герменевтики у Гадамера его критики усматривают прежде всего в амбивалентности его исходной претензии соединить философскую герменевтику в духе Хайдеггера с историей традиционной герменевтики. Превращение ранненововременной герменевтики в исток и предварение то ли «Введения в науки о духе», то ли «Истины и метода» имело печальные следствия для ее истории – так, в классической Storia dell’ermeneutica Маурицо Феррариса (1988 г.) интерпретативным дисциплинам раннего Нового времени посвящено двадцать страниц из 44715. Переосмысление сложившейся нормативной модели истории герменевтики было связано прежде всего с возрождением интереса к эпистемологии и теории науки Возрождения и Барокко. Новые возможности для исследования ранненововременной герменевтики были открыты благодаря реабилитации принципа системы, отвергнутого, как мы видели выше, и Дильтеем, и Гадамером. В. Шмидт-Биггеманн, опубликовавший в 1983 г. программную монографию под титулом «Topica universalis», именно в открытии понятия системы (Systembegriff) усматривал главное достижение науки раннего Нового времени. Отправной точкой рассуждений Шмидта-Биггеманна становится констатация проблематического статуса «объектов» исторических изысканий гуманистических авторов. По мнению немецкого исследователя, в роли структурирующих принципов аморфной предметной области исторического знания использовались особого рода «конституэнты» - Leitfossilien, Leitmodelle, Leitbilder, Leitbegriffe16. В качестве таковых выступили риторические топосы – поэтому гуманитарные науки, еще не имеющие четкого представления о собственном предмете и методе, начались с топики. Революционная роль в открытии топики отводится нидерландскому гуманисту Рудольфу Агриколе, автору трактата «О диалектическом нахождении» (De inventione dialectica, 1479 г.; изд. в 1515 г.). Счастливой находкой Аргиколы стала контаминация элементов логики и риторики и предметная спецификации топосов, позволившая в каждой дисциплине учредить собственные «главы метода». Именно в прививке гуманистического идеала риторики (vir universalis Цицерона) к формалистической науке поздней схоластики состояло значение «диалектики» Аргиколы17. Благодаря этой прививке произошел обмен свойств между аргументами, являющимися традиционно достоянием риторики, и понятиями, составляющими основное содержание схоластической науки: первые обрели коммуникативный потенциал, а вторые – формальную строгость и систематическое значение. Вслед за этим в недрах тяготеющей к энциклопедической форме и претендующей на универсализм ренессансной модели науки сформировались критерии, позволившие ей приобрести подлинно систематическую форму. Эти критерии были сформулированы Петром Рамусом в форме трех законов: lex de omni, lex per se и lex de universali, т. е. закона необходимости, однородности и «кафоличности» аксиом18. Тот же Рамус выдвигает идею единого метода, сообщающего зданию ренессансной науки необходимую завершенность и цельность. Восстановление в правах понятия системы открыло новые возможности для исследования тех аспектов ранненововременной науки – а тем самым и библейской герменевтики как ее части, – на которые ранее было как бы негласно наложено veto. Теоретическая – то есть прежде всего эпистемологическая – рефлексия, сопровождавшая развитие интерпретативных дисциплин на протяжении всего ранненововременного этапа их истории, сделалась вполне легитимным предметом исследования19. Вполне закономерным представляется поэтому то обстоятельство, что десятилетием позднее, в 1990-е гг. в историографии герменевтики появилось и сразу же завербовало многочисленных сторонников новое направление, провозгласившее отказ от редукционистских установок «исторических наук о духе» и «философской герменевтики» и поставившее своей целью открытие «логического потенциала» hermeneutica generalis Просвещения. Своего рода манифестом этого направления стал сборник «Несвоевременная герменевтика» (Unzeitgemäβe Hermeneutik), вышедший под редакцией Алекса Бюлера в 1994 году. Дальнейшую разработку этот подход получил в исследованиях Луца Даннеберга, Оливера Шольца, Луиджи Катальди Мадонны, Раймунда Сдзуя, Дени Туара. Критики классической (т. е. освященной авторитетом Дильтея и Гадамера) модели истории герменевтики, поставившие себе целью «открыть доселе лежащий во тьме континент герменевтики»20, указывают на то, что и Дильтей, и Гадамер выделяли теологическую сторону ранненововременной герменевтики в ущерб логической21. Однако не менее важной, чем обоснование догматического единства канона, целью, которую ставили перед собой авторы таких текстов, как «Ключ к Священному Писанию» или «Священная герменевтика», были, с одной стороны, экспликация логической структуры текста (analysis как коррелят genesis), а с другой, создание логической конструкции истории (конструирование истории methodo synthetica). В своей логической части «универсальная герменевтика» была укоренена в общей теории познания – в форме реформированной аристотелевской эпистемологии, как у Даннхауэра, или адаптированной картезианской, как у Клауберга; в частности, она включала в себя довольно развитую теорию суждения (judicium), элементы которой, по мнению Д. Туара, мы можем обнаружить в философской традиции вплоть до Канта. Ирония этого «логического поворота» в герменевтике заключается в том, что традиционно именно герменевтика воспринималась как альтернатива аисторической и фаворизирующей логический анализ аналитической философии. Таким образом, возникновение этого направления можно рассматривать как своего рода «подкоп» под исторические основания философской герменевтики. Одновременно с возвращением в поле исследовательского интереса логического измерения герменевтики по-новому начинает мыслиться и философское достоинство ранненововременной филологии – дисциплины, связь которой с герменевтикой очевидна сама по себе. Это событие также непосредственно связано с переосмыслением отношений естественных наук и гуманитарного знания в XVII – XVIII вв. Энтони Графтон в целом ряде работ22 опровергает доминирующее в исследовательской литературе мнение, согласно которому в гуманитарном знании, начиная с 1600 г. не происходит ничего существенного (за некоторым исключением, например, Р. Бентли и Р. Симона). Новое «Возрождение» в этой сфере начинается только после Французской революции, когда в лоне романтического движения появляются такие фигуры, как Ф. Шлейермахер, А. Бек, Ф. Люке и др. XVII столетие представляет собой эпоху триумфа естественных наук и рационалистической метафизики, вытеснивших эрудитские studia humanitatis на периферию. Парадигматические монографии по истории науки эпохи Возрождения и Просвещения, принадлежащие перу Роберта Мандру23 и Роберта Болгара, исходят именно из этой установки. Главное заблуждение классической истории науки, по мнению Графтона, состоит в том, что она упускает из вида влияние филолого-герменевтических дисциплин, сформированных ими эпистемологических принципов и методологических моделей на естественные и точные науки (new science, как называет их Графтон). Графтон пытается показать, что между «эрудитскими» - филологическими и историческими – методами гуманистов и аппаратом science раннего Нового времени существует тесная связь, причем связь, предполагающая симметрию отношений и взаимность концептуальных и фактологических заимствований. Сама композиция известной книги Графтона – «Defenders of text» - призвана проиллюстрировать этот тезис. Название почти каждого очерка – это имя гуманиста, известного филологическими открытиями, в соединении с названием какой-либо естественной науки – космологии, физики и других – на которую он сам или его «гуманитарные» достижения оказали влияние. Таким образом, Графтон стремится показать, что отношения гуманитарных и естественных наук в раннее Новое время, точно так же как отношения гуманитарных наук и метафизики, не могут мыслиться по модели механической рецепции или интервенции. Прежде всего потому, что в научной литературе этого времени дисциплины и проблемные поля, которые для нововременного научного мышления представляются радикально несоизмеримыми и лежащими в разных плоскостях, образуют непрерывный континуум. Уже в начале 1980-х гг. после «открытия» Р. Вестфаллом богословских и исторических рукописей Ньютона вопрос о вкладе гуманитарных дисциплин в событие Научной Революции вполне естественным образом оказался на повестке дня24. На наш взгляд, правильнее всего было бы описать отношения между гуманитарными и естественными науками как взаимное «узнавание». Так, некоторые базовые понятия натурфилософского языка Исаака Ньютона и язык его экзегезы обнаруживают удивительную близость25; верно и обратное: категориальный аппарат философии и естественных наук зачастую выступает своего рода несобственным языком гуманитарных дисциплин. Рассмотренные нами направления в истории studia humanitatis, выросшие из критики философской герменевтики, с одной стороны, и классической позитивистской модели истории науки – с другой, сводятся, однако, лишь к критике различных форм редукционизма и попыткам прояснения структуры дисциплинарного поля, в которой герменевтика, как Fachwissenschaft, должна быть расположена. Таким образом, мы имеем дело здесь лишь с позитивистской критикой, апеллирующей к несоизмеримости определенного философского инструментария – в данном случае, инструментария философской герменевтики, - эмпирическому материалу. Действительно радикальной новацией в исследовании наук о языке, тексте и истории стало появление работ о ренессансной и барочной историографии, созданных в русле «новой истории риторики» Н. С. Стрьювер. «Новая история риторики» возникла в начале 1970-х гг. на пересечении целого ряда тенденций. Прежде всего, по словам самой Стрьювер, стимулом для этого стала «недавно произошедшая смена моды» (recent change in fashion), т. е. переосмысление отношения философии и риторики в промежуточных между структурализмом и постструктурализмом текстах Ролана Барта (разделение в 1967 г. стурктурализма как науки и структурализма как риторики). Однако, говоря о риторике, Н. Стрьювер не просто следует «новомодным веяниям», как, по-видимому, склонен был полагать Карло Гинзбург. Прежде всего, «риторический поворот» в исследовании гуманистической и барочной литературы должен быть помещен в контекст тенденций, имевших место во вполне академической ренессансистике: именно в 1960-х – 1970-х гг. Пауль Оскар Кристеллер указывает на возвращение общественно-политических функций риторике в гуманистической культуре как на один из ключевых моментов в истории Ренессанса. Несколько позднее в работах таких оппонентов Кембриджской школы истории понятий, как Виктория Кан и Шелдон Волин26, центр тяжести в работе с ренессансными политическими текстами смещается к анализу языка, аргументатитвных структур и прагматических импликаций политического дискурса. Именно такой способ работы с текстами политических авторов Барокко – в первую очередь, Джамбаттисты Вико и Томаса Гоббса – позволил Стьювер в программной работе 1970-го г. «Язык истории в эпоху Возрождения» (Language of History in the Renaissance) объявить радикальной новацией этих авторов смещение модальности рассуждения о социально-историческом мире. В противоположность апологетам нормативистской гуманистической риторики и протестантским богословам-догматистам, подчинившим библейскую историю априористским логическим конструкциям, такие авторы, как Вико, начали видеть свой предмет «не как историческую константу, но как одну из многих в целой палитре разных возможностей выбора, из которых гуманисты вполне сознательно ткали сеть решений и мотивов действий – так их историческое сознание и историографические свершения обретали форму, плотность и силу»27. Инструментом работы с такими текстами призвана стать, по мнению американской исследовательницы, модальная риторика, которая может быть представлена как своего рода дополнение к модальной логике28. Философским ресурсом, к которому апеллирует Н. Стрьювер, оказывается не философская герменевтика, а прагматизм в духе «Fixation of Beliefs» Чарльза Пирса. Но не только: вновь, как и в случае Гадамера, обращение к опыту риторики раннего Нового времени оказывается мотивировано Хайдеггером29. В лекциях летнего семестра 1924 г. «Основные понятия философии Аристотеля» Хайдеггер обращается к тексту «Риторики» Аристотеля, чтобы истолковать и заново осмыслить важнейшие понятия всех философских дисциплин: метафизики, физики, политики, этики. По Хайдеггеру, в политическом дискурсе греческой жизни главное место принадлежало риторике – дисциплине, которая этот дискурс изучала и упорядочивала. В мире «человека как политического животного, наделенного языком», там, где язык – это способ осуществления политической дееспособности и способ политического действия, риторика – это «фундаментальная герменевтика временности совместного существования». Риторика освещает область Dasein, бытия-в-мире, специфической историчности существования. Высшая задача обновленной риторики, необходимость которой для Стрьювер очевидна, видится в том, чтобы заново отвоевать для философии то, что греки отдали риторике, разделив философию как область чистого и абстрактного и риторику как область низшего – смутного и релятивистского. И философская герменевтика, и «новая история риторики», вдохновляемая Хайдеггером с одной стороны и Пирсом – с другой, ищут у ранненововременных оппонентов Просвещения альтернативное нововременному представление о практическом разуме. Показательны в связи с этим слова Гадамера о здравом смысле у Вико и Шефтсбери: «Может быть, у него, строго говоря, нет метода, но скорее некоторый способ действования». Эти слова о «способе действия» не могут не вызвать в памяти habits of action Пирса – категорию, регулярно используемую американской исследовательницей для характеристики риторической науки раннего Нового времени. По мнению Стрьювер, обращение к ранненововременным наукам о социальном мире дает нам возможность увидеть упущенные возможности Модерна. В литературе раннего Просвещения мы находим целый ряд очень разных, но в то же время постоянно пересекающихся и образующих между собою причудливые (подлинно барочные) синтезы способов мыслить scientia civilis, т. е. науку о социально-историческом мире. Основной вопрос этих дискуссий можно было бы сформулировать следующим образом: как создать науку об объектах, которые бесконечны по числу, индивидуальны и, изменяясь во времени, никогда не равны себе? Аристотелевскую апорию res singularis и аристотелевский же запрет на науку об акциденциях пытаются обойти самыми разными путями – от дискредитации самого понятия аподиктической науки до обоснования особой «логики контингентного». В таких разных по времени и по декларируемым целям явлениях интеллектуальной культуры раннего Нового времени, как «прагматическая историография» Чинквеченто, риторика Лоренцо Валлы, «естественная диалектика» Петра Рамуса, «гражданская наука» Джамбаттисты Вико Стрьювер усматривает общее основание – это поиск науки о контингентном, возможность которой связывается с восстановлением на новых основаниях единства ratio и oratio. Эта обновленная риторика предстает как герменевтика политических действий30. Кульминации эта тенденция достигает у таких авторов, как Никколо Макиавелли, путеводительствующих читателя своих сочинений по «возможным мирам» (adjacent worlds) политического рассуждения. Главная цель этой «новой риторики» - не выработка позитивной этико-политической программы, а формирование навыка успешно действовать в постоянно меняющихся контекстах, определяемых свободным выбором акторов социально-политической жизни. Позднее, уже в XVII столетии под эту риторическую науку о контингентном теоретиками барочной эпистемологии, среди которых можно упомянуть М. Перегрини, Э. Тезауро и Дж. Вико, был подведен мощный фундамент. Как показал Дж. Гуч, традиционная ренессанская топика, хорошо знакомая нам по исследованиям Уолтера Онга и Френсис Йейтс, в XVII в. преобразуется, посредством нового «риторического» прочтения Аристотеля, в методологический базис политической науки. Переосмысливая ренессансную логико-методологическую традицию и предлагая новое, риторическое прочтение Аристотеля, барочные критики рационализма формируют богатейший инструментарий для анализа политических действий и мотивов социального поведения. Однако с победой рационалистической метафизики и естественнонаучной модели знания заложенные в ранненововременной «риторике контингентного» возможности оказались невостребованными на несколько столетий. Как неоднократно подчеркивали апологеты «новой риторики» уже в XX в., - например, Ж. Женетт - одним из центральных «трагических» моментов в истории риторики стало вытеснение ее литературной критикой в XIX – XX вв.; однако этому событию предшествовала дискредитация риторики в рационалистической науке просвещения. Риторическая традиция должна была умереть, чтобы Новое время могло начаться: с первых своих шагов Новое время «отдавало предпочтение порядку, проверяемой достоверности и ясности понятий»31, в то время как риторике по нововременным стандартам «недоставало объяснительного потенциала». Таким образом, риторическая наука «мятежных мыслителей» (secessionist thinkers) Барокко, таких как Вико или Гоббс, сама являет собой лишь одну из скрытых возможностей в нововременном научном мышлении32. Герменевтика должна была определить свое отношение не только к универсальному феномену понимания, не только к смежным дисциплинам и нарождающейся рациональной метафизике, но и к риторике как антистрофе философии. В библейской герменевтике проблема контингентности была поставлена в очень специфической перспективе. В протестантской экзегезе мы постоянно имеем дело со стремлением редуцировать историческое содержание к логическому или вовсе элиминировать тот элемент библейского текста, который обыкновенно именовался circumstanciae – контингентные обстоятельства, в которых разворачивается действие священной истории. Наиболее репрезентативные проявления этой тенденции - апоретика res singularis у Флация, отождествление синтетического метода в логике и метода исторического, разделение Писания на рациональную этическую и непостижимую историческую часть у Спинозы и Локка – будут рассмотрены нами ниже. Однако, как мы надеемся показать, именно негативное решение проблемы контингентности в библейской герменевтике позволило создать конструкцию «аисторической истории», возведенную в регулятивный принцип в одной из самых сложных и продуктивных из scientiae civiles Барокко – «новой науке» Джамбаттисты Вико. |
Похожие:
 | Выступления профессиональных цирковых артистов были известны еще в Древнем Египте, Древней Греции, Древнем Риме, Византии и других... | | I. Сибирские архивы в системе приказных учреждений русского государства (Конец XVI начало XVIII вв.) |
 | Датой начала и окончания погашения Облигаций выпуска является 1 092-й (Одна тысяча девяносто второй) день со дня начала размещения... | | Голикова: c начала октября в РФ уволены 29 тысяч человек, около половины сразу трудоустроились 31 |
| «Виноградовские чтения в Петербурге. Мастер-класс-2012. Фарфор Европы и России XVIII xx веков: аналогии и различия. Проблема подделок»... | | Охватывают 8 уездов губернии: Вятский (ф. 1143, 11 ед хр.), Котельничский (ф. 1138, 8 ед хр.), Малмыжский (ф. 798, 9 ед хр.), Нолинский... |
| Ссср второй половины 30-х годов. Написанная на основе уникальных документов, многие из которых и поныне носят гриф «секретно», она... | | Ссср второй половины 30-х годов. Написанная на основе уникальных документов, многие из которых и поныне носят гриф «секретно», она... |
| Охватывает временной отрезок с 1690-х по 1761 гг., когда шло целенаправленное усиление административной централизации и власти монарха,... | | Одна тысяча) рублей каждая со сроком погашения в 1092-й (одна тысяча девяносто второй) день с даты начала размещения Облигаций, размещаемые... |