Лекция 11. Русское Просвещение
Преодолевая статичность и нормативность, характерные для средневековья, русская культура XVIII века начала проникаться принципом историзма: история отныне воспринималась в России не как предопределение, не как застывшая вечность или постоянно воспроизводимый эталон, не как идеал мироздания (что было характерно для древнерусской культуры), но как иллюстрация и урок современникам, как результат участия человека в ходе событий, итог сознательных действий и поступков людей, как поступательное движение мира от прошлого к будущему. История отныне предстает как память, как искусственное «воскрешение» прошлого (с целями воспитания или назидания, ради осмысления, анализа извлеченного опыта или отталкивания от прошлого), как «аппликация» на современность, как «урок» настоящему; вместе с тем рождается и ориентация русской культуры на будущее, ее апелляция к идеям и установкам развития, а не сохранения; динамики, а не желанной стабильности.
Отсюда развитие в XVIII веке профессионального научного интереса к изучению национальной истории – становление отечественной истории как науки. В России появляются историки-профессионалы (В. Татищев, М. Ломоносов, Г.Ф. Миллер, М. Щербатов, И. Болтин, А.Л. Шлёцер и др.); возникает опыт художественного осмысления национальной истории в поэзии, прозе и драматургии (А. Сумароков, М. Херасков, Екатерина II, Я. Княжнин, Н. Карамзин и др.). Переживая свою современность, начиная с Петровских преобразований, как совершающуюся историю, как активизацию России на европейской исторической арене, новоявленные русские историки обращают особое внимание на истоки российской государственности, нередко ассоциируя Киевскую Русь с античностью (русской античностью). Тем самым, вольно или невольно, национально-историческое самосознание России проникалось европейскими критериями историзма.
Но самое главное – Россия начинает соотносить себя с другими странами, со всем европейским и мировым историческим развитием, стремясь определить свое место в истории. Российские политики и деятели культуры начинают остро и болезненно сознавать свое отставание от Европы по тем или иным позициям; возникает отчетливое стремление поравняться с Европой и сократить дистанцию в социально-историческом и культурном развитии. Российская культура все более отчетливо и определенно хочет видеть себя разновидностью европейской, для чего стремится определить то общее, что объединяет Россию с Европой, и подчеркнуть то особенное, что делает Россию самой собою. И в том и в другом случае желаемое нередко выдается за действительное; национальные успехи преувеличиваются; отставания сглаживаются. В результате Россия признается наряду с развитыми европейскими странами просвещенным государством, а русская культура XVIII века предстает как Русское Просвещение.
Однако при всем внешнем сходстве между Просвещением русским и западно-европейским была огромная разница.
Западно-европейское Просвещение было характерным результатом раннебуржуазного, демократического развития стран, продвинутых в социально-экономическом и политическом отношении. Эпоха Просвещения в этих странах пришла на смену классицизму или Реформации, которым, в свою очередь, предшествовало Возрождение. В России же Просвещение, начатое «Петровскими реформами», заместило собой вялое средневековье, осложненное в XVII веке заимствованным на Западе и плохо переваренным барокко. Поэтому ни прав и свобод, дарованных всем гражданам общества, ни системы детализированных законов, включая конституцию, ни самодеятельности различных слоев общества, ни массового распространения наук, искусств, образования – признаков новоевропейского развития – русская культура XVIII века не знала и не могла знать, кроме как по западным книгам и путешествиям в Европу тех немногих представителей отечественного дворянства, которые на это решились.
В XVIII веке русская культура сохранила тенденцию ускоренного развития, совмещающего разные исторические этапы в рамках одной эпохи. Если в Западной Европе эпохе Просвещения с ее культом Разума предшествовал классицизм, а ей на смену приходил сентиментализм, утверждавший культ Чувства, то в России XVIII века эпоха Просвещения совпадала с классицизмом, почти одновременно включая в себя и классицизм, и сентиментализм.
Схема 22. Европейское влияние на культуру Просвещения в России
В век русского Просвещения русскому классицизму принадлежала централизующая, «имперская» роль: дисциплина, норма, система ставились в культуре и жизни во главу угла; отказ от центробежных и произвольных тяготений лиц, местных, провинциальных стремлений и традиционных групп общества во имя национально-государственного единства и единообразия принимал формы преклонения перед общим и абстрактным, логическим и над человеческим законом государства. Однако возникший практически параллельно с классицизмом русский сентиментализм противопоставил культу безличного Государства личность человека с его чувствами, индивидуальными переживаниями, миром частных интересов, абстрактному бесчеловечному Разуму – Чувство – гуманизм, эмоциональную впечатлительность, сердечность. А. Кантемиру, В. Тредиаковскому, М. Ломоносову, А. Сумарокову и Г. Державину «резонировали» И. Богданович, М. Муравьев, И. Хемницер, И. Дмитриев и Н. Карамзин; а творчеству августейшей писательницы Екатерины II во всем противостоял А. Радищев.
Идеи западного Просвещения на русской почве не могли обрести реальности и были обречены оставаться «чистой теорией», абстрактными примерами, оторванными от практики, более того, отделенными от практического воплощения непреодолимой бездной политических запретов, религиозных предубеждений и суеверий, бытовых привычек и житейской инерции, поддерживаемых институционально и идеологически. Более того, идеи буржуазно-демократического развития, взятые на вооружение аристократами, просвещенным дворянством, в российских социально-политических и культурных условиях имели шанс быть переосмысленными и переоцененными до полной их неузнаваемости, т.е. стать совсем иными идеями. Неудивительно, что Русское Просвещение лишь отчасти совпадало по своим идеалам, концепциям, художественным и философским воплощениям с западно-европейским, а в своей основе было типологически ему близким, но качественно другим культурным явлением.
Наконец, культурная политика просвещения, проводимая социальными «верхами» общества, дворянством из императорского и правительственного окружения, не могла не отличаться принципиальным образом от культурной политики, проводимой западно-европейским «третьим сословием» в интересах если не буквально социальных «низов» или «всего народа», то уж во всяком случае – достаточно широких демократических масс. И содержание, и направленность, и цели, и результаты одного и другого варианта просвещения были безусловно различными. Просвещение «сверху», притом в государстве, во многом сохранившем феодальную иерархическую структуру, феодальные институты, феодально-сословные предрассудки, неизбежно было и классово-избирательным, и дозированным, и вариативным, и тенденциозным. В буржуазных же демократиях Запада (или под соответствующим их идейным влиянием) Просвещение тяготело к идеям равенства, социальной справедливости, всеобщности, доступности и т.п. Сословно-классовое просвещение тяготело к функционированию по вертикали; буржуазно-демократическое – по горизонтали. Отечественная и западная модели просвещения не совпадали между собой не только по своему социальному пафосу и культурному смыслу, но и по способу функционирования в обществе.
Русское Просвещение сильно отличалось от западно-европейского еще и тем, что идеология просвещенного абсолютизма не предшествовала демократической идеологии всеобщего просвещения, как это было, например, во Франции, а «сопутствовала» последней, точнее – ее сама и осуществляла. Идеи социального равенства и реализации равных возможностей, внесословной ценности человека, органичности человеческих чувств природе, воспитания творческих способностей человека независимо от его происхождения и т.п., развивавшиеся на Западе под влиянием буржуазно-демократических процессов, в России XVIII века вступали в неразрешимое противоречие с крепостнической системой хозяйства, деспотическим неправовым государством, самодержавием – средневековым национальным идеалом централизованной абсолютной власти, тяжеловесной сословной и бюрократической иерархией как незыблемой основой стабильности российской цивилизации, пренебрежением к личности (в том числе творческой), консерватизмом огосударствленного православия с его ориентацией на «предание» и мессианскими установками, перенесенными из конфессионального самосознания на государство в целом, включая атрибуты светской власти. Все это чрезвычайно ограничивало возможности реализации просветительской программы в России как таковой, да и саму концепцию Просвещения в контексте русской культуры искажало до неузнаваемости.
В. Ключевский говорил в своих лекциях о своего рода «политической квадратуре круга», созданной Петром и не разрешенной вплоть до начала XX века – о соединении просвещения и рабства, деспотизма и свободы. При этом рабство препятствовало и свободе, и просвещению, а деспотизм – и просвещению, и свободе. Если свобода и просвещение, соединившись, образовывали смысловое целое, то, со своей стороны, рабство и деспотизм также соединяли усилия. В результате Русское Просвещение одновременно и походило на западноевропейское, и контрастировало с ним.
Образ Европы и европейской культуры в обиходе русского образованного дворянства с самого начала «Петровских реформ» приобрел характер единой, целостной, семантически нерасчлененной системы, в реальности никогда не существовавшей. Для образованных русских европейская культура, начиная с ее «открытия» для России, была наднациональным целым, искусственно сконструированным русским модернизированным сознанием, – своего рода «новоделом» или «симулякром», важным для русской культуры Просвещения в качестве своего рода матрицы, эталона, примера для подражания и т.п. Модель европейской культуры, сочиненная русским полупросвещенным дворянством, сочетала в себе черты голландской и немецкой, французской и английской, античной – греческой и латинской – культурных традиций и образцов, причудливо переплетенных между собой в соответствии с наивными представлениями русских неофитов о Европе и европеизме, порожденными периферийностью и отсталостью России. Образ «общеевропейского дома» был предвосхищен «русскими путешественниками» за три века до того, как он стал реализовываться в истории европейской цивилизации (на рубеже XX–XXI веков).
Тот язык европейской культуры, на котором изъяснялись между собой представители русской духовной и социальной элиты XVIII века, был принципиально важен не только для складывавшейся социокультурной ситуации (инициировавшей развитие науки и философии, науки и общественной мысли, журналистики и канцелярского делопроизводства), но и для понимания назревавших тенденций дальнейшего исторического развития русской культуры.
Прежде всего бросается в глаза появление в русской «высокой» культуре XVIII века огромного числа иноязычных заимствований (из голландского, немецкого, латинского, позднее французского и других языков); затем борьба «архаистов» и «новаторов» в русском языке (речь шла об употреблении церковнославянизмов, русских калек с европейских языков, варваризмов и неологизмов, используемых для наименования новых явлений в быту и общественной жизни, в культурном обиходе и политике, в науках и искусствах); показательна здесь и полемика Тредиаковского, с одной стороны, Ломоносова и Сумарокова – с другой; позднее – «шишковистов» и «карамзинистов». Привлечение новых слов, выражений, терминов, понятий не было самоцелью языкового творчества русских европейцев. Новая лексическая ситуация в России отображала интенсивное освоение русской элитарной культурой тех предметов и явлений, которые были ей до сих пор неизвестны, но практически или теоретически необходимы. Изучение языковых процессов и коллизий в России XVIII века (в том числе впервые возникшего в массовом порядке феномена полиглотии) дает ключ к объяснению всей культурной парадигмы Русского Просвещения и ее дальнейшей эволюции в начале XIX века.
Стремление русской культуры стать «равновеликой» культуре общеевропейской опиралось на этот искусственно сконструированный образец наднационального синтеза. Поразительна настойчивость, с которой, например, М. Ломоносов стремился в своих риторических наставлениях представить «российский язык» универсальным и всемирным, сочетающим в себе достоинства греческого, латинского, немецкого, французского, испанского, итальянского и других европейских языков, отдельно взятых, а в достигнутом русским языком синтезе – даже превосходящим любой из них, по крайней мере потенциально. Неограниченные возможности духовного роста и самосовершенствования в русле общеевропейского развития открывались в представлении русских просветителей и перед отечественной культурой, нуждавшейся лишь в толчке и достойном подражания примере.
Однако пример для подражания русской культурой был вымышлен, сфантазирован; Европа и европеизм в российском сознании были порождением самой русской культуры: как таковые они представали в зеркале национально-русского самосознания (становление которого как раз пришлось на XVIII – начало XIX веков). Подражая Западу, каким его себе представляли сами русские, Россия испытала западное влияние лишь в той мере, с какой его допускала, и не столько интегрировалась в Европу, сколько интегрировала ее в себя. В результате русская культура вступала с культурой европейской в определенные отношения, но эти отношения были далеки от какой-либо однозначности: здесь было и восхищение, и соперничество, и отталкивание, и зависть, и подражание, и возмущение, и недоумение... Отношения России и Европы, русской и европейской (обобщенно-синтетической) культур были с самого начала противоречивыми, амбивалентными, взаимополемичными, по своему типу близкими антиномии «любовь – ненависть», т.е. выражались в форме конфронтации, все того же «взаимоупора».
Однако по контрасту с идеологией западного Просвещения как его абсолютный антипод – крепостничество (подобно тому, как это происходило в США с движением аболиционизма в XVIII и XIX веках) выполняло и специфически медиативную функцию, сплачивая русских идеологов Просвещения под знаменами борьбы с рабством как вопиющим нарушением прав Человека, заставляя их задуматься о должном единстве национальной культуры, не разделенной на классовые и сословные ее варианты, о соотношении национального и общечеловеческого в социальной и культурной истории, о различиях и кричащих противоречиях культурного и социального в национальной истории (когда социальные реалии и отношения отстают от культурных идеалов и теоретических представлений, а культурные императивы мало способствуют нравственному и иному совершенствованию социальной действительности). Носители идей Просвещения, рефлексируя окружающую российскую социальную действительность как противоречащую основополагающим принципам и идеям Просвещения, стали переживать крепостничество, государственный деспотизм, бюрократию, коррупцию и т.п. как искажение и нарушение идеалов Просвещения, как воплощение непросвещенности России, ее «нецивилизованности» и «некультурности», хотя все эти явления, казалось, были освящены и авторитетом Петра Великого, и разумностью екатерининского либерализма.
Русское Просвещение, начиная с «Петровских реформ» и кончая «золотым веком» Екатерины, выступало как амбивалентная, обновляющая и разрушительная сила по отношению к древнерусской культуре и ее ценностям, традициям и нормам Святой Руси, допетровской цивилизации, и в этом ярко проявлялся его модернизационный характер и смысл. Просветительское обновление, однако, коснулось не одного только прошлого, но и настоящего, в том числе и собственных начинаний Просвещения; в этом отношении оно было не только отрицанием иного («непросвещенного»), но и самоотрицанием самого Просвещения. Так, последовательное претворение идеалов Просвещения в России вело к распаду и в конечном счете уничтожению главного плода русского Просвещения – русской дворянской культуры как органической целостности. Просвещение в такой же степени привлекало своих сторонников, в какой ожесточало противников, а колеблющихся и сомневающихся – одновременно и притягивало, и отталкивало, и восхищало, и страшило – в зависимости от того, казался ли путь западно-европейского Просвещения универсальным и подходящим для любой национальной культуры или, напротив, губительным для самобытного развития нации и страны.
Можно говорить далее об амбивалентном характере русского Просвещения, одновременно и созидавшего, и разрушавшего культуру и цивилизацию в России, и объединявшего нацию (как раз в это время формировавшуюся) вокруг идеалов западно-европейского Просвещения (как их могли и умели понимать просвещенные русские люди), и раскалывавшего российскую культуру и цивилизацию на поляризованные части. Тем самым резкий и драматический для русской культуры переход от ее относительно целостного (кумулятивного) состояния к последовательно дихотомичному, бинарному принял характер цивилизационного «слома» с переменой «кода» цивилизации. Дальнейшее культурно-историческое и цивилизационное развитие России (в XIX веке) приобретало принципиально новый, более динамичный и противоречивый характер.
Так, известный западный историк и политолог Р. Пайпс обратил внимание на то, что главные критики правления Екатерины II были стимулированы и даже порождены ею же самой: всемогущее русское государство сумело создать даже противодействующую себе силу, идейную оппозицию. Возникшая вслед за рождением отечественных журналов публичная полемика по нравственно-философским, политическим и культурным вопросам между государыней и подданными (Екатериной и Новиковым, например) показала, насколько стремительно развиваются в стране, понимаемой властями как вотчина и соответственно этому управляемой по личному произволу, свободомыслие и критические оценки, подрывающие стабильность деспотического правления и желанную для него монолитность официальной культуры, воспроизводящую «идеальную» и непротиворечивую модель просвещения нации «сверху».
Н. Новиков развернул бурную общественно-благотворительную деятельность, которую Р. Пайпс справедливо охарактеризовал как политическое новшество революционного размаха. В лице Новикова и его соратников гражданское общество впервые в российской истории начало функционировать отдельно от централизованного универсального государства, а в чем-то и вопреки ему. Официальным просветительским идеям, исходящим сверху, от главы государства, стали противостоять оппозиционные просветительские идеи, содержавшие критику официального Просвещения. В среде духовной элиты России XVIII века стало развиваться идеологическое инакомыслие, в полной мере развернувшееся в идейной борьбе XIX века. По существу, в России екатерининского времени существовало два национальных Просвещения, две его философско-политические концепции – авторитарная, монархическая и либерально-демократическая, во многом противоположные по своей идейной направленности, пафосу, общественно-политическим целям и средствам; полемические по отношению друг к другу, а нередко и непримиримые между собой.
Русское Просвещение сильно отличалось от западно-европейского уже тем, что классицизм, реализовавший идеологию абсолютизма, не предшествовал ему, как это было, например, во Франции, а «сопутствовал», точнее – его осуществлял. Идеи социального равенства, внесословной ценности человека, органичности человеческих чувств природе, воспитания творческих способностей человека независимо от его происхождения и т.п., развивавшиеся на Западе под влиянием буржуазно-демократических процессов, в России XVIII века вступали в неразрешимое противоречие с крепостнической системой, неправовым деспотическим государством, самодержавием как средневековым идеалом национально-государственного устройства, тяжеловесной сословной и бюрократической иерархией как незыблемой основой стабильности российской цивилизации, пренебрежением к личности (в том числе творческой), консерватизмом огосударствленного православия с его ориентацией на «предание» и мессианскими установками, перенесенными с конфессионального самосознания на государство в целом, включая атрибуты светской власти.
Схема 23. Противоречия Русского Просвещения
Сам факт существования крепостных художников и музыкантов, актрис и архитекторов, получавших образование и обучавшихся мастерству за границей, но при этом не перестававших быть «крещеной собственностью» (А. Герцен) своих помещиков, был вопиющей социальной несправедливостью и воплощенным нарушением принципов гуманизма, свободы творчества и самовыражения личности – основополагающих в западно-европейской культуре Просвещения. В то же время вне крепостничества как своеобразной формы дворянского меценатства в России XVIII века было невозможно становление и развитие театра и балетного искусства, роговой музыки и домашних портретных галерей, дворянских усадеб как архитектурных ансамблей и садово-паркового искусства – неотъемлемых компонентов русской дворянской культуры XVIII – начала XIX веков. Выступая в одном отношении как тормоз российского просвещения и культурно-исторического развития, крепостничество парадоксальным образом оказывалось в другом отношении культуроформирующим и культуротворческим фактором, стимулируя, с одной стороны, антикрепостнические, вольнолюбивые мотивы (как у Радищева, Новикова, а затем у Пушкина и нескольких поколений русских писателей и мыслителей XIX века, включая Тургенева и Гончарова), а с другой – способствуя формированию определенных культурных институтов, традиций, потребностей и профессиональных навыков в России.
Русская культура XVIII века развивалась на протяжении большей части столетия в атмосфере нестабильности – сменяющих друг друга дворцовых переворотов, реформ и контрреформ, борьбы за власть и влияние в бюрократических структурах, интриг, фаворитизма и т.п. С началом царствования Екатерины II («век Екатерины»), несмотря на то, что многие из перечисленных особенностей послепетровского развития России сохранились в том же виде, наступил период консолидации социальных и культурных сил просвещенного дворянства: складывается альянс правящей и духовной элиты страны, возникают предпосылки для либерально-правового преобразования государства в форме конституционной монархии (екатерининский «Наказ» Комиссии Уложения), Россия вступает на путь поступательно-эволюционного развития. Личность Екатерины II с ее культурной и социально-политической программой (сама императрица выступает как драматург и прозаик, как издатель и основной автор журнала «Всякая всячина», как инициатор конституционного проекта – «Наказа», как «друг по переписке» французских просветителей Вольтера, Дидро и т.д.) все более заметно проявляет себя как персонифицированное воплощение «государственного либерализма», по необходимости непоследовательного, вялого, осторожного, но тем не менее авторитетного и влиятельного – как на различные направления национально-культурного развития, так и на всю атмосферу общественной жизни в России, т.е. выступает как медиативный (срединный) фактор российской социокультурной истории.
Однако разразившаяся Крестьянская война (восстание под руководством Е. Пугачева), а затем и отзвуки Французской революции в России положили конец официальному развитию литературного и политического либерализма, привели к ужесточению консервативно-охранительных тенденций в культурной политике Екатерины: началась борьба с инакомыслием в лице А. Радищева и Н. Новикова, был законсервирован конституционный и в значительной мере антикрепостнический проект графа Н. Панина и Д. Фонвизина, были запрещены масонские организации, введена цензура. Не зависимая от власти духовная культура подозревалась в антиправительственных намерениях и политической оппозиционности. Характерна легендарная фраза Екатерины, сказанная ею в связи с выходом в свет книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), где содержались выпады против самодержавия, крепостничества, социального неравенства и других нарушений «человеческого естества»: «Бунтовщик хуже Пугачева».
Представитель идейной оппозиции квалифицировался как политический враг, причем даже худший, нежели самозванец, бунтовщик, развязавший в стране гражданскую войну и поставивший власть на грань национальной катастрофы. Так, только сложившаяся в России во второй половине XVIII века как единое целое дворянская культура уже к концу века раскололась на официальную и оппозиционную, т.е. фактически выделились два конфронтирующих между собой крыла – консервативно-охранительное и либерально-реформистское, что предопределило драматические процессы и движущие противоречия классической русской культуры XIX века.
Впрочем медиативность централистской культурной политики Екатерины была весьма специфической: пытаясь сформулировать «срединную» позицию по кардинальным вопросам общественно-политического устройства, философии, нравственности, права и т.п., Екатерина сопрягала такие крайности, в отношении которых даже трудно было представить некую «равнодействующую». Вот, например, некоторые тезисы знаменитого екатерининского «Наказа»: «Гражданское общество, так как и всякая вещь, требует известного порядка; надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим, которые повинуются»; «Какого бы рода покорство ни было, надлежит, чтоб законы гражданские с одной стороны злоупотребление рабства отвращали, а с другой стороны предостерегали бы опасности, могущие оттуду произойти»; «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных»; «Слова не вменяются никогда во преступление, разве оныя приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному». Фактически многие суждения и назидания Екатерины несли на себе печать непреодолимых противоречий, несовместимых требований и исходных установок – отражение противоречий русской культуры XVIII века.
Дарование Екатериной II новых «вольностей» дворянству было органически связано с усилением крепостничества, а апология «просвещенной монархии» была не более чем парадный фасад (украшенный западно-европейской либеральной фразеологией и символикой) все того же восточного абсолютизма (Державинская Фелица – недаром именно «киргиз-кайсацкая царевна», а ее придворный сановник – лирический герой Державина – носит титул «мурзы»). Однако не следует преуменьшать роли знаковых атрибутов и культурной семантики российской власти и общественной жизни России в XVIII веке: и опыты высочайшего законотворчества (знаменитый екатерининский «Наказ»), и апелляция к европейским авторитетам Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо, Лессинга, Гельвеция, и сама либеральная стилистика официальной идеологии, и игра императрицы в демократические принципы, и апология «просвещенной монархии» в «век Екатерины» – создавали определенную духовную и эмоциональную атмосферу, благотворную для развития русской культуры не по одному лишь «мановению» монаршей воли, но в соответствии с логикой имманентного ее саморазвития, содействовали расцвету профессионального творчества во всех сферах культуры, стимулировали идейные, стилевые и жанровые искания деятелей культуры.
Все это создавало условия для расцвета русской дворянской культуры и развития плюрализма в различных сферах: литературе и философской мысли, науках и искусствах, архитектуре и государственном строительстве, эстетических вкусах и нравственно-религиозных представлениях; это создавало также предпосылки для все более широкого распространения идей и концепций западно-европейского Просвещения среди образованных людей. Тот язык культуры, на котором изъяснялись между собой представители русской духовной и социальной элиты XVIII века, был принципиально важен не только для складывавшейся социокультурной ситуации, но и для понимания назревавших тенденций дальнейшего исторического развития русской культуры. Поэтому изучение языковых процессов и коллизий в России XVIII века дает ключ к объяснению всей культурной парадигмы русского Просвещения и ее дальнейшей эволюции в начале XIX века.
Впервые обретенный русской культурой действительный плюрализм вкусов и стилей, ценностей и норм, традиций и идеалов не мог не отразиться на бытовом поведении людей XVIII века, которые, по сравнению с человеком Древней Руси, могли развиваться и реализовывать себя с неизмеримо большей степенью потенциальной свободы. Однако эта потенциальная свобода была осложнена принципиально новыми культурными функциями как феноменов быта, так и особенностей поведения, открывшимися в результате «Петровских реформ». По существу, в бытовом поведении русского дворянства произошла настоящая революция: оно оказалось вписанным в иную нормативную систему и обрело новый культурный смысл.
Вот как характеризует смену культурной парадигмы в этом аспекте Ю.М. Лотман: «Русское дворянство после Петра I пережило изменение, значительно более глубокое, чем простая смена бытового уклада: та область, которая обычно отводится бессознательному, «естественному» поведению, сделалась сферой обучения. Возникали наставления, касающиеся норм бытового поведения, поскольку весь сложившийся в этой области уклад был отвергнут как неправильный и заменен «правильным» – европейским. В результате русский дворянин в петровскую и послепетровскую эпоху у себя на родине чувствовал себя «в положении иностранца»: «чужое, иностранное приобретает характер нормы»; «правильно вести себя – это вести себя по-иностранному, т.е. некоторым искусственным образом, в соответствии с нормами чужой жизни» (или «правилами неродного языка»).
Формы поведения и бытового общения, бывшие на Западе «естественными и родными», а значит, «неощутимыми», в России приобретали акцентированный, демонстративный характер. Получалось, что «европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта, ибо для того, чтобы постоянно ощущать собственное поведение как иностранное, надо было не быть иностранцем», «надо было усваивать формы европейского быта, сохраняя внешний, «чужой», русский взгляд на них, надо было не становиться иностранцем, а вести себя как иностранец». С другой стороны, «усвоение иностранных обычаев отнюдь не отменяло, а порой даже усиливало антагонизм по отношению к иностранцам». Те сферы жизни, которые поначалу воспринимались как «естественные» и незначимые, стали ритуализированными и семиотизированными при инверсии. «Образ европейской жизни удваивался в ритуализованной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения». Таким образом, «бытовая жизнь приобретала черты театра».
Парадоксы культурно-исторического развития России в XVIII и в первой половине XIX веков получили концентрированное выражение в явлении, получившем наименование «демократия несвободы» (выражение К. Маркса), т.е. противоречивой нравственно-духовной связи «верхов» и «низов» общества. Речь идет в данном случае о том, что русское дворянство испытывало на себе пресс, бремя тех же самых тягчайших условий, в которые оно само в силу исторической диалектики поставило большинство населения своей страны в прошлом. Нельзя быть свободным, угнетая других, не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. Но народ, который несвободен, стремится к свержению этой несвободы. И поскольку он стремится к ее свержению, постольку интересы его освобождения совпадают с интересами всех угнетенных. И вот на известный период времени интересы освобождения дворянства несомненно совпали с интересами освобождения других слоев в России (М.А. Лифшиц).
Так, характерные исторические личности – «солдатские полководцы» Суворов и Кутузов, соединявшие в себе деспотизм и чудачество (как форму выражения социального протеста), были сами солдатами,, «слугами» русской империи. «Демократию несвободы» очень характерно выражал И.А. Крылов: едва ли есть что-либо более народное, чем произведения Крылова, его басни, изречения, сказки, хотя сам он по своей идеологии был консервативен и никак не может быть отнесен к революционерам. Подобным же образом можно оценить, например, творчество скульптора Ф. Шубина, портретистов Ф. Рокотова, Д. Левицкого и В. Боровиковского, композиторов В. Пашкевича, М. Березовского, И. Хандошкина, Д. Бортнянского и других деятелей русской культуры XVIII века, соединявших как в своем творчестве, так и в социальном поведении черты демократизма и сословной психологии, тягу к фольклору, народному быту и изысканный аристократизм вкуса, а также создававших подлинно народное искусство и воплощавших в своих произведениях русские национальные характеры.
Диалектика русской «демократии несвободы», как показал М. Лифшиц, выражалась в том, что, с одной стороны, русское дворянство, изведав на себе все бремя всеобщего закрепощения, выступало в известном смысле как освободительная сила и противостояло самодержавию как действенному фактору своей несвободы; с другой стороны, само самодержавие являло собой своего рода «демократию наизнанку»: оно было демократично в том смысле, что мешало «аристократии развернуться до полной свободы» и не давало дворянской культуре окончательно оторваться от народной культуры и общенациональной психологии. Русское самодержавие и русское дворянство выступали в XVIII веке как факторы взаимного «торможения» и «ограничения» – как в отношении свободы, так и демократии.
В целом русское общественное движение, по наблюдениям М. Лифшица, отличает направленность «сверху вниз»: от дворянства к разночинству, от интеллигенции к народу; лучшие представители дворянства уже в XVIII веке умели улавливать идущие снизу токи, идущее снизу нравственное напряжение, воспринимать его и выражать в форме русского народного дворянского искусства. Все эти противоречия в совокупности способствовали тому, что в России было накоплено «больше всего взрывчатого материала», что именно в России развивалось то «последовательное радикальное стремление к освобождению», которое в дворянской культуре вылилось в движение декабристов, позднее петрашевцев и т.д.
Если русское самодержавие во всех своих социокультурных проявлениях выступало как централизующая сила, то представители русской культуры XVIII века (дворянской и начавшей складываться разночинской), выражавшие тенденции демократизма, духовного освобождения, радикального обновления, динамичного развития, представляли силу децентрализующую. Таким образом, в ядре русской культуры XVIII века обозначились два взаимоисключающих тяготения – центростремительное и центробежное, которым в дальнейшем предстоит играть в русской культуре главенствующую роль. Однако уже в рамках культуры Просвещения эти тенденции заявили о себе достаточно ярко и определенно, выступая как движущее социокультурное противоречие эпохи. Причем чем острее заявляло о себе это противоречие, тем значимее оно было для русской истории, для истории отечественной культуры. Важно отметить, что обе силы в русской культуре XVIII века – и центростремительная, и центробежная – были тесно взаимосвязаны и часто выступали как причина и следствие друг друга. Более того, и центростремительная, и центробежная тенденции русской культуры XVIII века были ярко выраженными функциями смыслового Центра (политического и эстетического, сакрального и дидактического и т.п.) и диктовались то притяжением к нему, то отталкиванием от него.
|
