Ульяновск Журнал Союза русских писателей №1(28) 2015 Содержание слово главного редактора
Скачать 2.6 Mb.
|
Жизнь Копайская. Кончина Сталина… Вернувшись из Усть-Шиша, мама устроилась работать на водонасосную станцию консервзавода, Мамка Старая работала в бондарно-ящичном цехе. Мама зарабатывала 360 рублей и ещё подрабатывала шитьём платьев, юбок и блузок для копайских баб. Появилась мода на кружева и вышивки. Вязали скатерти, занавески, подзоры, накидушки на кровати. У меня до сих пор хранится кое-что из этого рукоделья. Вязать я не учился, а вот вышивать — вышивал — и гладью, и простым крестом и болгарским, может быть похуже, чем вице-губернатор из «Мёртвых душ», но довольно сносно. Однако кропотливая мешкотная работа мне не нравилась, и я забросил рукодельные занятия, благо, что меня к ним никто не понуждал. Мы с Генкой Полевым, моим соседом и одноклассником, вдруг стали отчаянными вояками: принялись делать сабли, копья, щиты, луки со стрелами. Подобралось ещё с десяток соседских мальчишек, и мы всё свободное от школы время сражались друг с другом, строили снежные крепости, заливали их водой и брали атакой эти ледяные укрепления. Шишек и ссадин было много, были и слёзы обиженных, но проходило какое-то время, и мы опять принимались за своё. Взрослые в наши «войны» не вмешивались. У них своих забот был полный рот, а тут ещё назревали невиданные события: судьба беспощадно настигала того, кто был живым богом — Иосифа Виссарионовича Сталина. Одно чувство владело после смерти вождя всеми людьми — от мала до велика, один ножевой вопрос: как дальше будем жить? Смерть Сталина воспринималась народом как вселенская катастрофа, и плач великий стоял на всей одной шестой части земного шара. Но длилось это недолго, жизнь продолжалась и новые заботы заслонили и эту беду, тем более, что ничего не рухнуло, заводы работали, магазины работали, хлеб и водка были в свободной продаже, а тут ещё послабление вышло с налогами, словом, всё перемололось, и течение русской жизни вошло в своё русло. О смерти Сталина я услышал на построении всех учеников школы. Наш директор Кузнецов с хрипотцой и слезами в голосе сказал, что умер великий и гениальный вождь трудящихся всего мира. Завыла сторожиха, мы захлюпали носами, стали тереть глаза, а директор нравоучительно произнёс: — Я хочу подчеркнуть, что если б товарищ Сталин не курил трубку, то он бы ещё прожил лет десять, подумайте ребята о своём здоровье, а то в школьный туалет нельзя зайти, от дыма махорки хоть топор вешай. И так далее в том же духе. Ещё зима грозила стужей. Поземка снег свивала в жгут, Когда в честь Сталина из ружей Был погребальный дан салют. И заревел гудок завода В посёлке, родине моей. И тяжкий гроб вождя народа Был установлен в Мавзолей. И подобрав шубейки полы, Я шёл по снегу в третий класс. И посреди саманной школы Поспешно выстроили нас. Внесли портрет, оббитый крепом, И водрузили у перил. И наш директор, глядя слепо, Про смерть вождя заговорил. И мы со слов его узнали, Что если б трубку не курил, То друг детей — товарищ Сталин — Ещё б десяток лет прожил. Сказал директор и заплакал. Он старый, добрый был чудак. И полетели с шумом на пол Окурки, спички и табак. Не повторял директор дважды. Мы сразу бросили курить. Мы все усвоили, что даже Вождей куренье не щадит. Мама, Мамка Старая тоже плакали и горевали. Но через какое-то время всё стерлось, всё ушло. А в 1961 году бывшего вождя выкинули из Мавзолея. Так закончилась эпоха Сталина и началась эпоха распада и гниения великой страны. Время, в котором мне предстояло провести всю свою жизнь, чтобы на её закате увидеть позор и невиданное унижение России. Арестовали Лаврентия Берию, почему-то простой народ приписывал этот подвиг Маленкову. Может быть потому, что он снизил налоги колхозникам и был Председателем Совета Министров, как и Сталин. Во всяком случае, мне запомнилась такая частушка: Берия, Берия Вышел из доверия. А товарищ Маленков Надавал ему пинков! Берия был объявлен английским шпионом и расстрелян. И вот что интересно: сейчас на него свалили всю вину за репрессии конца 1930-х годов и почти ничего не говорят про таких выродков как Г.Ягода и Н.Ежов. Но Берия возглавлял наш атомный проект. Впрочем, что ему сейчас до мнения живущих. Если существует преисподняя, то он, несомненно, там, «но никаких вестей оттуда не поступает к нам сюда». Однако существует писаная история, и Берия в ней — ужасное пугало. Компания по разоблачению Лаврентия Павловича продолжалась недолго, но я, помнится, в ней поучаствовал: булавкой выкалывал глаза на портретах Берии в учебниках и старых газетах. Наступили времена крутых перемен, прошёл XX съезд КПСС, в заводском клубе прочитали мужикам и бабам письмо ЦК КПСС, у нас в землянке недолгое время, дожидаясь оформления документов, с неделю жил какой-то, выпущенный по чистой, политический зэк. Помню, я с ним о чём-то спорил, что-то доказывал, а он курил папиросу за папиросой и говорил: «Ну, ты, Николай, голова!». У меня от этих похвал чуть ли не павлиний хвост вырастал. Вскоре деревенским стали выдавать паспорта (нас это не касалось: мама работала на заводе), и началось великое переселение в города. Люди стали раскрепощённее излагать свои мысли, или то, что они за них принимали, словом, все болтали, и много. Появилось увлечение политикой, знания о которой черпались из газет и слухов, но это была особая хмелящая новизна свободы, которая, конечно, была лишь видимостью. Важно другое — осудив культ личности, все безоговорочно верили в то, что Ленин, компартия и цели коммунизма — вещи святые, и никто не пытался, даже в мыслях, на них покушаться. Все безоговорочно верили в неизбежную справедливость как основу жизни. Но пока мне было всего десять лет, я смотрел на мир доверчивыми и широко распахнутыми глазами, вбирая в себя всё, что было вокруг, как вбирает влагу семя, случайно брошенное в землю. «Дар напрасный, дар случайный» — пушкинская мысль так и не разрешена. Если жизнь — дар случая, отсюда может быть сделан только один вывод — всё позволено, и Достоевский на это указал. Если существует предопределение, то человеку на Земле уже не одиноко. Но эти «проклятые вопросы» ещё ожидали меня где-то впереди. В Копае я был не единственным, кто мечтал о далёких морях и жарких странах в холодные зимние дни. Генка Полев и его двоюродный брат Володька Пономарёв не только мечтали и фантазировали, но и летом 1953 года два раза убегали из дома «в дальние страны». Меня они с собой не позвали ни разу, за что я на них сильно обиделся. Готовились они основательно: в крутом склоне старицы вырыли пещеру и стали заготавливать в ней припасы: спички, соль, сухари, сгущёнку. Когда поднакопили, ушли в побег. Мимо Копая по Большереченскому тракту часто ездили грузовики в сторону Тары, на Север. Времена были добродушные, на перекрёстке Генка с Вовкой вместе с другими забрались в остановившийся пустой грузовик и пустились в путь. Отыскали их на второй или третий день в ста верстах от Копая. Отцы устроили им выволочку, но дней через десять они вновь убежали, на этот раз на лодке. Догребли до Иртыша, но в него войти не смогли, вода в старице стояла низкой, и перед Иртышем появилась широкая песчаная перемычка. На этот раз домой они вернулись сами. Трудно сказать, что подвигает подростков убегать из дома, а это было всегда, наверное, не всё хорошо в доме, только этим можно объяснить такую охоту к перемене мест. Летом 1953 года я открыл для себя водонасосную станцию, где работала мама. Водонасосная стояла наобочь от завода на берегу старицы. Внизу на самом краю берега размещался первый подъём — глубокий и широкий колодец, где стояли насосы, наверху был второй подъём: насосная станция, большие резервуары для очистки и хлорирования воды, насосы и дежурный дизельный двигатель, который обслуживали бывшие шофёры, списанные по нездоровью с автомашин. Здесь они коротали время, ожидая пенсию. Рядом с насосной находились два резервуара для воды, тоже на случай аварии, и водонапорная башня, куда закачивалась вода. В свою смену всем этим хозяйством распоряжалась мама. Посторонним на водонасосную вход был воспрещён, она была окружена до самой воды колючей проволокой и охранялась солдатами караульной роты, которые охраняли и другую водонасосную, снабжавшую водой паровозы на линии Омск — Называевка. Но в 1953 году охрану сняли, и водонасосная стала для меня доступна. Когда мама работала во вторую смену, а Мамка Старая тоже была на работе, вечера я проводил в водонасосной. Быстро сделав уроки, я осваивал новую территорию и находил много интересного. Ровно жужжали электромоторы, подмигивали на пульте электролампочки, всё это было как будто живым и загадочным. По крутой лестнице я спускался с мамой на первый подъём, пугаясь каждого шороха в кустах и криков ночных птиц, которые далеко разносились по воде. Боязнь первого подъёма я так и не сумел преодолеть, как и страха высоты, который угнездился во мне во время первого опрометчивого подъёма на водонапорную башню. Обычно вход в неё был закрыт, но однажды я увидел, что дверь в неё открыта, и начал подниматься по лестнице наверх. Помещение башни было пыльным, на лестничных ступенях валялись дохлые голуби, шумела, заполняя резервуары, вода. В небольшое оконце я глянул наружу и увидел как на ладони консервный завод, его цеха, машины, людей, огромный ледник, который заливали всю зиму и укрывали от солнца опилками. Рядом с заводом находилась пожарная команда с конюшней для лошадей, на которых выезжали по тревоге пожарные расчёты, чуть дальше стояла школа, баня и несколько бараков. Что-то меня толкнуло подняться ещё выше, я вылез через люк на металлическую крышу, ухватился за громоотвод и окостенел от пронзившего меня насквозь страха. Я не мог даже вскрикнуть. Сколько я так простоял не помню, может быть, даже на какой-то миг и потерял сознание, и опомнился только на земле, куда меня снёс на руках Казанцев, бригадир насосной. Это был добрый дядька, но жизнь его покрутила. В 1952 году его арестовали и два месяца продержали в тюрьме. Пришёл он оттуда едва живой. Года через два, уже после расстрела Берии, на дне рождения мамы, выпив браги, рассказал, что с ним было в тюрьме. Его забрали ошибочно, приняв за какого-то преступника, совершившего что-то ужасное где-то на Дальнем Востоке. Следователи не удосужились даже проверить его биографические данные. Сходились фамилия, имя, отчество, а остальное… Остальное из него выбивали смертным боем. Он уже готов был подписаться под всеми бумагами, но что-то помешало его мучителям, и его выпустили. Беда не приходит одна. Вскоре у него начался рак верхней губы, ему его вырезали, но обезобразили. В начале пятидесятых годов Омск был окружён множеством лагерей, населённых десятками тысяч заключённых. В одном таком лагере, строившим кирпичный завод № 1, работали тётя Дуся и двоюродная сестра Женя. Я несколько раз был у них в гостях. Особенно запечатлелась поездка осенью 1952 года. Я поехал с Валей Машкиной (Мамки Старой дочкой), они с Женей были почти ровня и дружили. Было это на октябрьские праздники. Тётя Дуся и Женя жили в бараке для вольнонаёмных в большой комнате с печкой. Рядом была столовая для солдат охраны, где они работали. Была казарма, несколько домов для начальства, а вокруг степь, поросшая колючим бурьяном и полынью. Сейчас Омск разросся, вобрал кирпичный завод №1 в себя, а тогда было именно так: лагерь, обнесённый забором и колючкой, стройка и постоянно дующий ветер. Случилось это на седьмое ноября. В гости к моим родственникам пришли трое солдат. Сели все за стол, подняли по стакану бражки и только выпили, как понеслось — стрельба, лай собак, крики. Солдаты убежали, я сунулся в окошко, но ничего не увидел, только забор лагеря и вышку, на которой двое солдат устанавливали пулемёт, а третий, вскинув автомат к плечу, короткими очередями стрелял во внутрь лагеря. Я выбежал из барака и увидел большую группу военных у ворот. Они были возбуждены и громко разговаривали. Почти все были вооружены автоматами. Со стороны стройки к лагерю приближались несколько грузовиков. — Баграми их, баграми! — заорал багроволицый майор и начал крыть всех матом. Судя по всему, это был начальник лагеря. Грузовики подошли, в них запрыгнули по десятку автоматчиков с собаками, заскрипели ворота, и колонна заехала в лагерь. Смотреть было больше нечего, и я вернулся в барак. Ближе к ночи вернулись наши утренние гости, солдаты, они были разгорячены и громко разговаривали. А в лагере произошло следующее. Основной состав заключённых были политические — бандеровцы, лесные братья из Прибалтики, бывшие полицаи, старосты, власовцы, болтуны и прочая публика, отмеченная грозной 58-й статьей. Весной 1952 года к ним добавили уголовников. Те стали устанавливать свои порядки, но натолкнулись на сопротивление. Наиболее стойкими были власовцы, которые сдались англичанам, пробыли какое-то время на рудниках в Африке, а потом были выданы Советскому Союзу. Их почему-то не раскассировали, не раскидали по всем лагерям, а всем батальоном с полтысячи человек направили в Омск. Между этими людьми существовала спайка, и они, что называется, «понесли уголовников по кочкам». Их поддержали многие политические из бандеровцев и прибалтов. Началась резня, прямо на плацу, где столкнулись до тысячи с лишком человек. Кое-как удалось автоматными и пулемётными очередями уложить всех на плац. Тот, кто поднимался, немедленно получал пулю. В лагерь вошли грузовики с солдатами. Они и эвакуировали блатных из лагеря. Делалось это просто: заключённого блатаря цепляли багром и волокли к грузовику, брали за руки, за ноги и бросали в кузов. Так и действовали целый день, пока не подобрали всех. Политических оставили. Они и построили завод, в посёлке которого мне предстояло прожить много лет. Думаю, нужно сказать, как мы жили в начале 1950-х годов в материальном отношении. Мама зарабатывала 360 рублей, Мамка Старая — 800 рублей, Валя — 600 рублей, на меня приходили алименты, около 300 рублей. Всего выходило где-то 2000 рублей в месяц. У нас была своя картошка, капуста, лук, чеснок. На зиму покупали двух баранов по 180-200 рублей тушка. Хотя мы жили на молочно-консервном заводе, сгущёнки на столе не было, сахар брали в магазине, молоко — у соседа деда Корпача. Помнится, было много красной рыбы — горбуши, в основном. Стоила 90 копеек за килограмм. Дешёвыми были рыбные консервы, хлеб, масло, молоко — рубль 80 копеек за литр. Все мы по тому времени добротно одевались, что видно по фотографиям. Но нужно учесть, что мы не покупали ни мебели, ни электробытовых приборов, ни телевизоров. У нас в землянке не было электричества, поэтому всё это нам было ни к чему. В 1955 году мне мама купила велосипед, очень нужную для меня вещь, ведь без своего велосипеда моё детство было бы обиженным, и мама это поняла. Как мы питались. Много ели щей, борщей, супов, картошки во всех видах, грибов, ягод, молока, каш, капусты, огурцов. А вот салатов и винегретов не делали. Или не умели, или не было в заводе у всей родни. Я до сих пор не ем винегретов и салатов, чем попадаю всегда в неловкое положение в гостях. А вот печёное, мучное, блины, пончики до сих пор люблю, поскольку от них пахнет моим детством. С завода тащили, несмотря на то, что тогда за баночку сгущёнки можно было схлопотать пять лет срока. Я всегда с любопытством смотрел на грузчиков, которые носили широченные штаны. Поговаривали, что в этих штанах они выносят с завода сахар и сгущёнку. Как-то мне повезло. Я шёл по дороге и наткнулся на большой, килограммов на десять, кругляк мороженых сливок. Он, видимо, выпал из проезжавшей машины. Маме тоже как-то раз повезло. Пошла она ночью на работе проверять запоры на водяных бассейнах. Смотрит, а рядом с крышкой лежит полмешка сахара. Но это были единственные случаи, поэтому и запомнились. А Мамка Старая видела настоящий голод. В 1944 году командировали её с вагоном сгущёнки в Ленинград. Это была её первая и единственная поездка в Россию. За Москвой она видела разбомбленные и сожжённые города и сёла. В Ленинграде ей за банку сгущёнки предлагали очень дорогие вещи, но ничего с собой она не привезла, кроме памяти о немыслимом людском горе. У меня долгое время о войне представления были киношными. В начале пятидесятых в Копай раз в неделю приезжала кинопередвижка. Крутили «Сталинградскую битву», «Падение Берлина», «Кавалер Золотой Звезды», «Кубанские казаки» и другие красочные фильмы. В них война и послевоенная жизнь страны были столь тщательно отлакированы, что ослепляли зрителей, и им верили безоговорочно. В Копае жили люди разных национальностей: русские, украинцы, немцы. Каждого привела сюда своя нелёгкая судьба. У нас в классе училось много немцев. Регинка Зигерс жила через землянку от нас. Мы с ней дружили, она свободно говорила по-немецки, её родители получали посылки из Голландии. Только закончилась война, казалось бы, отношение к немцам со стороны пострадавших русских должно быть очень плохим, но мы жили удивительно мирно, не думали, что этот русский, а этот немец. Сейчас вот подросшие русские немцы говорят о лишениях, которые они, якобы, перетерпели во время войны. Да, их выселили из Поволжья, но там была прифронтовая зона. Но немцев не призывали в армию, не посылали на фронт, хотя вполне могли бы всех загнать в штрафные батальоны. Их направляли в трудовые армии. Но у меня отец как близорукий был сначала в трудармии, а потом попал на Курскую дугу, был ранен, вполне мог быть убит, а немцы выжили. Дядя Петя о войне ничего не рассказывал, кроме некоторых, на его взгляд, смешных случаев. Один из них произошёл с ним в Германии. Они захватили какой-то хутор и, воспользовавшись передышкой, сели за обед. Хозяйка — немка — прислушивалась к их болтовне и всё поглядывала на дядю Петю. Наконец, спросила его о чём-то. Кто-то умел говорить по-немецки и перевёл вопрос. Хозяйка спрашивала дядю Петю о его национальности. Тот ответил, что он сибиряк. Хозяйка онемела от ужаса, который тотчас отобразился на её лице, и куда-то убежала. Скоро она вернулась с геббельсовской листовкой. На ней был изображён здоровенный рогатый русский солдат с подписью «сибиряк». А дядя Петя был медноволосым со светлыми глазами блондином, с чеканными чертами лица и вполне отвечал представлениям о чистокровном арийце. Это и поразило немку больше всего: сибиряк и совсем не рогат. Со мной в 70-х годах работал один тракторист, испытатель сельхозтехники. Под Сталинградом он был пулемётчиком и попал в плен. Его сразу же хотели расстрелять, но выручил один немецкий офицер, поражённый его нордической статью: рост под два метра, рыжина в волосах, белая атласная кожа. Попал он в Норвегию, добывал руду, затем — на наш советский лесоповал, где отмантулил до 1954 года. |
Похожие:
 | «Аргамак» (Татарстан), «Аманат» (Казахстан), «Настоящее время», «Автограф», «Отчий Дом», «Арина», «Невский альманах», «Бег», «Союз... | | Грамота ру, то слово "портфолио" обнаружится только в орфографическом словаре Российской академии наук (заметим, что в словаре методических... |
| В сельском хозяйстве | | П68 Проблемы гражданской и региональной идентичности в современной Росии. / Ульян гос техн ун-т. – Ульяновск: Улгту, 2015. – 341... |
 | Охватывает преимущественно, как уже было сказано выше, круг активных и заинтересованных в выстраивании контактов | | Автор Казанцев Геннадий Трифонович, крымский прозаик, публицист, поэт. Член Национального Союза писателей Украины |
| Редактирование страниц осуществляется с использованием визуального редактора. Общий вид редактора показан на рисунке | | Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... |
| Ли мсчшикова, доктор педагогических наук; З. В. Петухта, кандидат педагогических наук, заслуженный учитель профессионально-технического... | | П-44 Под часами : альманах / Смоленское отделение Союза российских писателей. – Смоленск : [б и], 2008 (печ. Изд отд. Соуб). – 239... |