Ульяновск Журнал Союза русских писателей №1(28) 2015 Содержание слово главного редактора
Скачать 2.6 Mb.
|
Жизнь Копайская В детстве я любил подолгу смотреть на небо, на воду широкой старицы Иртыша, вслушиваться в стенания вьюги, завывание ветра в печной трубе, скрипы деревьев за окном и шум листьев. Во мне постоянно рождались какие-то музыкальные мотивы и, возможно, я мог бы стать музыкантом, но кроме балалайки и гармошек «двадцать пять на двадцать пять» в округе не было никаких музыкальных инструментов. Из всех своих братьев и сестёр, а их выжило из четырнадцати десятеро, только мама закончила семь классов и год проучилась в бухгалтерском техникуме. Остальные были малограмотные, а Мамка Старая вообще не знала азбуки. Учёба в материнской родне шла туго, даже сейчас, я кажется, единственный, кто имеет высшее образование. Остальные — шахтёры, лесорубы, механизаторы, словом, достойные люди со своим определённым местом в жизни. Они, конечно, книг не читали, а мама была запойной читательницей. В самом начале пятидесятых годов советские писатели создавали нетленки социалистического реализма под Шолохова. Каждый год появлялись объёмистые романы в несколько томов, такие как «Семья Рубанюк», «Даурия», «Белая берёза», «Сибирь», и прочие творения. Всё это мама читала и, что характерно, вслух, потому, что наша землянка была своеобразным клубом для «красноармеек» — вдов солдат, погибших на Отечественной войне. И вот, бывало, соберутся вечером у нас три-четыре вдовы, мама протрёт стеклянный колпак «десятилинейки» — керосиновой лампы, поправит фитиль, и начинается читка. Слушательницы сидят, не шелохнувшись, впитывают в себя незамысловатое повествование, иногда громко смеются, иногда в особенно чувствительных местах краешками головных платков утирают набежавшие слёзы. И какая в людях жила тогда непоколебимая вера, что всё написанное — правда! Какой тогда был честный и чистый народ в своей основе! И всё это за последние каких-нибудь двадцать-тридцать лет было в нём изгажено! Мама читала громко и выразительно. Увлёкшись, представляла действие романа в лицах, а я, свернувшись на деревянном самодельном диванчике калачиком, слушал, нет, жадно впитывал происходившие на страницах романа события. Конечно, сейчас можно сомневаться, то ли я слушал, может быть полезнее для меня в это время было учиться латыни, древнегреческому, но где всё это было взять в сибирской глухомани, вот и вырос я одноязычным, о чём можно, конечно, пожалеть, но страдать вряд ли стоит. Я выучился читать быстро, едва ли не в один присест. Впервые я свою грамотность продемонстрировал Мамке Старой в Омске. Мы приехали с ней туда в гости к тёте Дусе и моей двоюродной сестре Жене, которые жили на окраине города и работали поварами в охране политического лагеря. Помнится, мы шли с мамкой старой по центральной улице Ленина, и я читал по складам: «Продукты», «Вино», «Овощи», и т. д. Своих книг, по бедности, у нас не было. Я брал их в библиотеке. Почему-то сразу мне больше всего понравилась поэзия, может быть потому, что запоминал очень долгое время стихи с первого прочтения. Уже в двадцать один год в армии я выучил наизусть всего «Евгения Онегина» всего за три прочтения. Впоследствии, начав писать стихи всерьёз, я долго подавлял в себе эту способность, которая очень мне мешала работать: написанное вчера стихотворение никак не уходило, торчало в мозгах занозой. Постепенно я выучился его сразу забывать после того, как поставлена последняя точка. А может быть, это стало получаться потому, что я научился относиться к поэзии трезвее. Владимир Соколов сказал: «Я думал это охлажденье, а это было мастерство». Но не будем о мастерстве. Я всегда считал и считаю, что это понятие к поэзии имеет самое незначительное отношение, всё-таки поэзия это не деланье табуреток и не тачание сапог, иногда поэт выдохнет в один миг такое, что потом всю жизнь он и его критические читатели в недоумении чешут затылок: как это у него получилось. Проза нуждается в мастерстве, живопись, исполнители, актёры, а музыка и поэзия, как не крути, это божий дар и таковыми пребудут всегда. И действительно, какое мастерство в гётевском «подожди немного, отдохнёшь и ты»?.. А вот глубина поэтической мысли такая, что мороз по коже. Мамка Старая была большая любительница стихов и поощряла мою тягу к ним самым прозаическим образом — дешёвыми карамельками, которые называла «смутьянками». Я читал наизусть стихотворение, а взамен получал кулёчки конфет, тогда я был сладкоежкой, не знал ни горького, ни кислого… Навсегда запомнилось: мама с Мамкой Старой окучивают картошку, а я, стоя почти по пояс в высокой ботве, читаю им наизусть первую главу «Кому на Руси жить хорошо». В таком возрасте очень многие начинают писать стихи… Удивительно, но я не ощущал к писательству никакого стремления. И в детстве, и в юности я не написал ни одной строчки. Худо это или хорошо, судить не могу, но именно так. Это самый серьёзный парадокс моей творческой биографии, который для меня необъясним и даже загадочен. Этот вопрос без ответа, позволяющий делать самые фантастические выводы, однако в чём будет польза для других, если этот случай будет разгадан? Я никогда не относился к стихам как к «деланью» по Маяковскому, и, слава богу. Если что-то у меня и вышло стоящее, то этому я в самой малой степени обязан себе, всё вымолвил Некто, а я просто озвучил. Вот и всё. Такова, по моему убеждению, всякая истинная поэзия. А выстраивание творческого пути, поисков, накапливание литературного мастерства — всё это литературоведческий бред, который интересен только авторам различных критик, эссе, творческих биографий. Мой поэтический опыт говорит о том, что стихи пишутся тогда, «когда поэт слышит музыку времени» (А. Блок), когда он ощущает, иногда почти телесную, связь с той неизречённой силой, которая движет его рукой. Но вот приходит момент, и всё это рушится, и поэт умер, хотя физически он жив. Но это уже всего лишь телесная оболочка без духовного содержания. И бессмысленно пытаться как-то воздействовать на эту, без преувеличения, божественную связь. Поэтому в поэзии есть многое от религии, а поэт — смиренный богомолец или еретик в этом сияющем храме. Это придаёт стихам величие, ныне почти утраченное: стихи нашего времени потеряли обаяние молитв. Да и последний век звучал какофонически. И сейчас можно сказать, что поэзия умерла. И это неудивительно, потому что в поэзии умер Бог, а всё что написано по инерции в XX веке — всего лишь тепло от остывающих углей сгоревшего костра. Сейчас слова холодны как пепел, а вместо мыслей мировых человеком повелевает аппетит. Своим довольно неплохим для нашего времени образованием я обязан не школе, где мне пришлось нормально учиться лишь восемь лет, а только себе, своей неутолимой тяге к чтению. Из школьных предметов мне нравились география и история, русского языка я панически боялся, потому что никак до сих пор не могу совладать с синтаксисом. В прозе, в стихах вроде расставляю знаки препинания без ошибок. А в Литинституте диктанты были для меня очередным стихийным бедствием. По своей тогдашней наивности я считал, что все писатели должны быть безукоризненно грамотными людьми. Оказалось, это далеко нет так. Но беда писателей нашего времени не в слабой грамотности, а в том, что они, в своём подавляющем большинстве, не знают и не любят литературу. Постепенно география и история заслонили от меня поэзию. Лет до четырнадцати я буквально бредил великими географическими открытиями, древним Римом и древней Грецией. Начиналось моё отрочество — наиболее воинственная и мечтательная пора в жизни человека, — и я грезил героями Гомера, тремястами спартанцами во главе с царём Леонидом, Спартаком, Магелланом, Куком, Дрейком, нашими первооткрывателями дальневосточных российских окраин —Берингом, Дежневым, Невельским. Я возмечтал стать кораблестроителем, и это в краях, где до ближайшего моря, по меньшей мере, четыре тысячи километров, но отрочество тем и прекрасно, что оно удивительно, и человек, пребывая в нём, как правило, не совершает таких поступков, о которых потом сожалеет всю жизнь. У меня была книга нашего русского мореплавателя капитана Головнина о его путешествии вокруг мыса Доброй Надежды к Аляске, снабжённая великолепными рисунками. Увидев изображение парусного судна, я был пленён им и всю зиму делал модель парусника, причём полнопарусного, с фоком, гротом и бизанью — мачтами и набором парусов. Умения и знаний, как делать судомодели у меня не было, но я что-то сделал, правда, не испытывал его на воде, поставил на окно и к морю охладел. И сейчас оно меня не трогает. Много воды, а человек живёт на земле. Посёлок, где я прожил почти восемь лет, начиная с семилетнего возраста, назывался Копай, потому что в своём подавляющем большинстве он состоял из землянок. Рубленых домов не было, только у тех немногих мужиков, что вернулись с войны живыми, стояли насыпные избы. Вдовы с ребятнёй, все до одной, жили в землянках. Я с мамой, Мамкой Старой и её дочерью Валей жил тоже в землянке. Она возвышалась над землёй не более, чем на полтора метра, и была сложена из дерновых пластов, щедро обмазанных по бокам глиной, замешанной на воде и конском навозе. Крыша была тоже пластяной и мазаной глиной. Окна находились на уровне земли, а стены от окна вниз были стенами земляной ямы, тоже обмазанные глиной и побеленные извёсткой. Была в землянке печка, сени и дровяной сарай. Наше жилище было крохотным, но я жил в нём нисколько не ощущая тесноты и низкого потолка. Было радио, сначала картонная тарелка, потом откуда-то появился приёмник в виде ящика. Зимой, когда мама не читала вслух, мы слушали радиоспектакли «Театр у микрофона». Так я познакомился с драматургической классикой, в первую очередь, с Шекспиром, с «Соловьём» Алябьева, услышал сладкоголосых Лемешева, Бунчикова, Нечаева, нашего омского певца Леонида Шороху, который обладал своеобразным и запоминающимся голосом. Радио рассказало мне о смерти Сталина, целине. Оно было единственной отдушиной в большой и неведомый мир, который поджидал подростка из Копая. До 1954 года я раза три болел воспалением лёгких. Это были очень тяжёлые затяжные болезни. Кажется, в 1953 году я заболел весной, когда ещё снег не сошёл, и лето провёл в полнейшем беспамятстве. Очнулся, когда уже полетели первые снежные мухи. Часто меня мучила ангина, от которой я избавился в 1966 году, вырезав гланды. В первом классе ещё зимой, едва упали две-три капели, мы с Мамкой Старой стали мечтать о том, как сделаем скворечник. — Я принесу заготовки из цеха, — говорила Мамка Старая. — У нас как раз сейчас идёт фугованная доска, как шёлк, гладкая. А дома сколотим. Фугованная доска — это доска с идеально гладкой поверхностью, обработанная фуганком. В начале марта эти доски появились в нашей землянке, и Мамка Старая тут же сколотила скворечник гвоздями. Припасла она и берёзовую жердь, на которой скворечник был поднят над крышей. Весна пришла в один день. На улице воды — вброд, сугробы осели. На тополе и берёзе возле дома напыжились почки, и мы решили, что пора скворечник поднимать, ибо шла последняя неделя марта. Мы возились со скворечником, и тут подошёл к нам сосед. Посмотрел и говорит: — Не будут у вас жить скворцы… — Это ж почему? — вскинулась Мамка Старая. — А потому: доски у вас гладкие. Скворец залезет внутрь, а обратно будет скользить коготками, а ему цепляться нужно. Потом, скворечник проконопатить надо, чтобы в нём темно было… — Да… — растерялась Мамка Старая. — А я думала, как красивше… — Не расстраивайся. Я сейчас свой принесу — у меня их штук пять понаделано. Поставим твой и мой. Посмотрим, где заживут скворцы. Поставили два скворечника. Фугованный подняли над крышей, а соседский воткнули в угол огорода. Только закончили работу, как налетели всем кагалом воробьи (откуда только взялись!) и давай драться за комфортабельное жильё. — Пускай воюют, — усмехнулся сосед. — Скворец, если выберет себе скворечник, живо их оттуда повышвыривает. Прилёт скворцов я проглядел. Иду из школы и вижу, что вокруг соседского скворечника бушует птичья драка. Летит мусор из домика, летят в разные стороны взъерошенные от полученной взбучки воробьи. Скворец выпрыгнул из лаза на приступку, выбросил из клюва последний кусочек ваты, принесённый воробьями, огляделся, поднял голову и запел. Он выщелкивал один звук за другим, выводил трели и рулады и, наверное, изнемог бы в своём усердии, но прилетела его верная подруга, скворчиха. Они разом взметнулись в воздух, исчезли, но уже через минуту явились назад с какими-то веточками в клюве. Скворцы приняли скворечник и начали вить гнездо. А наш, поблескивающий гладкими боками, скворечник, который мы сделали с Мамкой Старой, надолго остался стоять пустым. Даже воробьи в нём не поселились, хотя он был красив, как настоящий птичий дворец. Однажды Мамка Старая принесла что-то в вязаном платке и, улыбаясь, спросила: — Вот, всё у нас в доме есть: и кровать с панцирной сеткой, и стол, и табуретки, а чего нет?.. Мы стали гадать, чего не хватает в землянке для полной меблировки. Гадали, пока Мамка Старая не развернула платок и не поставила на пол крохотного котёнка. Он был ещё так мал, что покачивался на своих кривоватых лапках, а его глаза не приобрели определённого цвета. — Рыжик!.. — восторженно завопил я. Рыжик прижился в землянке, освоил все тёплые и светлые места, в первую очередь, печку, учил со мной уроки, спал у меня под боком. Минула зима. Летом Рыжик освоил окрестности вокруг землянки, даже гонялся за соседскими цыплятами, а к следующей зиме заматерел, превратившись обличьем и повадками в настоящего хищника. Начались позёмки, дверь в сенях стали прикрывать, и Рыжик заимел привычку стучать лапой в окно, благо, что оно находилось на уровне земли. Глубокая ночь, все спят и тут в окно стук: «Открывайте, хозяин пришёл!». С руганью его запускали в землянку, он начинал в потёмках проверять чугунки и кастрюли. — Ах, язви твою душу! — ругалась Мамка Старая и, схватив полотенце, загоняла кота под кровать. Озлились на Рыжика, перестали его пускать ночью в дом, пускай, дескать, замерзнёт. Ушёл Рыжик, бродил где-то неделю, явился с отмороженными ушами и хвостом. На следующую зиму походы Рыжика по ночной военной тропе возобновились. Правда, стучать в окно он перестал, но являлся какой-то засаленный, ну, настоящий бомж. Где он по ночам отирался, мы не знали, да и мест для выживания в Копае не было — ни котельной, ни теплосетей. Выяснилось всё как-то утром. Мама стала открывать печную трубу, а она у нас закрывалась вьюшкой. Словом, открыла конфорку, а оттуда, из печной трубы чудо-юдо перемазанное — Рыжик. В трубе он и спал, на горячей вьюшке. Отмыли его, уложили на печку. Мама и Мамка Старая сели на диванчик возле печки и вяжут. Вдруг на них сверху полилось. — Рыжик! Что ты делаешь, гад!.. А он от крика еле проснулся, умаялся бедняга, открыл один глаз. Жил у нас Рыжик лет пять, потом исчез… Жил я не скучно. Никаких особых внутренних переживаний, о которых так любят распространяться мастера так называемой психологической прозы, я не испытывал. Я был обыкновенной чистой доской, на которой можно было написать, что угодно, но бог хранил меня от всего скверного, да его и не было в моём окружении. Наши пацаньи игры были бесхитростны: лапта, «чижик», «бить бежать», «зоска», позднее — футбол, волейбол, бег на лыжах, санки. Дни за днями проносились стремительной чередой, и сейчас я вряд ли припомню что-нибудь значительное, что определённо повлияло на мою будущность. Я просто рос, как растёт дерево. Жизнь моя не знала никаких сложностей, меня не ругали, не били, не унижали, больше того, меня все любили. Меня просто и чисто одевали, поили от пуза молоком, кормили здоровой пищей, и я, помнится, на тринадцатом году сразу вытянулся сантиметров на двадцать пять, стал большеголовым худым подростком, почти юношей. Конечно, меня можно было принять за маменькина сынка, но что такое маменькин сынок, в тех условиях, что я жил? Начиная лет с восьми, я копал огород под картошку, пилил с матерью дрова, колол их один и сносил в сарай. В девять лет наш сосед выпросил меня у матери, чтобы я помог ему заготовить берёзовые жерди для строительства хаты. Это был скупой и негожий мужичонка: обещал мне подарить рубаху, но так и не подарил. Мы с ним двое суток провели в лесу, заготавливая берёзовые слеги, ночевали в промокших от дождя копнах, но я даже не заработал насморка. После шестого класса я месяц работал на кирпичном заводе, а эта работа не для маменьких сынков. Десятилетнего меня мой деверь Гошка Кирдяшкин вовлёк в самовольную порубку и кражу леса. Он жил у нас и задумал строить свою землянку. Для этого нужны были жерди. И вот поздней осенью я с тремя мужиками ночью оказался в березняке, конечно, не понимая опасности предприятия. Гошка и его приятели понимали, поэтому торопились скорее нагрузить машину спиленными и очищенными от сучков берёзами и поскорее уехать. Мужики пилили, а я обрубал сучки. Было холодно, и на обратном пути все, кто сидел в кузове, замёрзли до озноба. Ворованный лес спрятали под соломой и зашли к нам в землянку. Мужики стали пить водку, быстро опьянели. Заставили и меня выпить целый стакан ледяной водки. Я обеспамятел и наутро проснулся с жестокой ангиной. Старое русло Иртыша простиралось дугой километров на двадцать. На его левом высоком берегу вольготно расселились деревня Красный Яр, молочно-консервный завод, барачный посёлок завода, Копай, затем деревни Москали и Малороссы, которые шли друг за другом почти без всякого перерыва. Весной старица наполнялась водой, разливалась широко и неоглядно, затопляла противоположный пологий низкий берег, где было множество низин. Вода простиралась за горизонт, и какое-то время другого берега не было видно. Затем она спадала, а в июле, когда начинали таять снега на Алтае, вновь поднималась, но уже не так сильно, как при весеннем разливе. На старице как раз против Копая был очень большой остров, владение бесчисленных стай домашних гусей, которых хозяева выпускали весной и загоняли домой только поздней осенью. После гусей весь остров казался белым от выпавших перьев и пуха. Мы с мамой ходили собирать их и набирали очень много для подушек и перины. От землянки до старицы не было и пяти минут ходу. Едва сходил лёд, мы, копайская ребятня, уже все были возле воды. Купались, и простуда не брала, а в июне, июле почти не вылазили из воды. Была и рыбалка, довольно хорошая, в старице обильно водились окуни, щука, ёрш и другая рыба, которую скопом называли чебаками. Впрочем, рыбаком я был никудышным из-за своей непоседливости. А вот неводить, пройтись с бреднем мне нравилось: улов был виден сразу. Это, наверное, потому, что в тайге, на Шише, почти не рыбачили удочкой и ловили рыбу сетями и в огромных количествах. Я это видел в восемь лет, поэтому рыбалка в Копае меня не удивляла. Сейчас вот нет проходу от детского сквернословия. Сейчас поглядишь на матерящегося малютку и, кажется, что не непотребные слова вылетают из детских губ, а выпрыгивают противные ядовитые жабы. Мы, к счастью, этого не знали. Не знали и мелкого воровства, потому, что в Копае никогда этого не водилось. У нас, по-моему, даже не было замка на входной двери. И ничего никогда не пропало. Конечно, несчастья или даже трагедии случались. Как-то почти у нашей землянки грузовик сбил насмерть какого-то прохожего мужика. Я впервые увидел мёртвого человека, и до сих пор он у меня в глазах: лежит в глубокой жёсткой колее, грязь, кровь, противный рвотный запах — в момент гибели этот человек обмарался. В начале пятидесятых годов в нашей округе была уйма волков, которые порой нападали и на людей. Отчётливо помню, что несколько человек стали их жертвами. — Волк!.. Волк!.. Волка везут… Эти крики заставили меня отбросить в сторону учебник, надеть стёганку и выскочить за ворота. По узкой, подпёртой со всех сторон сугробами, дороге ехали розвальни, на которых стояла баба с вилами, а следом спешили соседи. Сани проехали мимо меня, но волка я не увидел, он был завален соломой. Заводская лошадёнка скользила на некованых копытах и храпела. Но возница, школьная уборщица Марья, крепко держала в руках вожжи. На безмужичьи, за войну она научилась справляться и с норовистым конём, и с племенным быком. И вообще была бой-баба! Розвальни остановились возле её насыпухи. Окоченевшего на морозе волка протащили в избу, а мне опять не удалось его увидеть: оттолкнули в снег, и, пока я пурхался в сугробе, зверя на улице уже не было. Я протолкнулся в сени, но они были набиты людьми, и мне осталось ждать своей очереди. Первыми вышли мужики Иван Полев и Виктор Петров. Они остановились на крыльце, скрутили по «козьей ножке» и закурили. — Повезло Марье! Бирюк-то здоровенный! Он, наверное, спал в копне, а она его всполошила… — Точно, испугался! Как прыгнул, а Марья, не будь дура, вилы подставила… — Так и сел на них всем брюхом… Теперь ей за волка премия выходит — полтыщщи!.. Наконец, в избе народу стало поменьше, и я протиснулся к широкой скамье, на которой лежал волк. Меня сразу поразило, он вовсе не был серым, каким его описывают в сказках, а скорее рыжеватым, широкогрудым с толстыми лапами и прямым хвостом. Смерть застала его в момент свирепого оскала, и хорошо были видны клыки, слегка желтоватые и мощные, способные разгрызть берцовую кость быка. Сейчас он был не опасен, но всё равно на меня повеяло такой жутью, что моё ребячье сердечко сжалось, а потом испуганно затрепыхалось, как синичий хвост. Запомнил я и глаза волка, льдистого цвета, в которых «зайчиками» отражался свет висевшей под потолком керосиновой лампы. Зимой была главная забота — делать лыжи. Покупных у меня никогда не было. Мамка Старая приносила с работы несколько ровных досочек. В печке мы докрасна раскаливали кочергу, затем проводили, выжигая, на скользящей поверхности полосу, иногда довольно ровную. Затем наступал самый ответственный момент: загиб концов лыж. Для этого один край досок долго распаривали в кипящей воде, затем изгибали и закрепляли изгиб в нужном положении между двух деревяшек. Брезентовое или кожаное крепление прибивали гвоздиками. За зиму я ломал не меньше пяти пар лыж. Конечно, столько лыж купить в магазине, если бы они только тогда были в продаже, у мамы возможности не было. Катались с высокого берега старицы, прыгали с трамплина. Иногда я ходил на своих самоделках в ближайший берёзовый колок, ставил там петли на зайцев, но, конечно же, ни один косой не попался, и, слава Богу. Сосед, дядя Вася, неплохой охотник как-то раз мне рассказал, что заяц от боли плачет, как малое дитя, и я ставить петли перестал. Коньки у меня появились лет в восемь, обыкновенные «снегурочки». Привязывать их была морока. Тянешь, тянешь ремешки, прикручиваешь палочкой, а только выйдешь на улицу, и враз разъезжаются. Иногда помогал мне привязывать коньки мой родной дядя Пётр, фронтовик и танкист, уцелевший на войне. А он её прошёл от Сталинграда до Праги, а закончил в Китае. Демобилизовали его только в 1952 году, он прослужил 10 лет срочной службы, принёс с войны пригоршню солдатских медалей и гриву рыжеватых волос до плеч, что было привилегией ветеранов. С дядей Петей в 1954 году произошла история, о которой следует упомянуть. Он работал на консервзаводе, в цехе варки сгущёнки, так бы и проработал на своей «сладкой» должности всю жизнь, но его жена Варвара отправила его в Омск за покупками. Непьющий и некурящий дядя Петя уехал и пропал. И, что примечательно, никто, ни жена, ни родные сёстры этим не обеспокоились. Прошло два месяца — от дяди Пети ни слуху, ни духу. Наконец, пришло от него письмо, которое всё объяснило. В омском трамвае дядя встретил своего бывшего командира, полковника, танкового комбрига. Того назначили директором целинного совхоза, и он увлёк дядю Петю, бывшего механика-водителя на юг Омской области в деревню Патровку на Иртыше. Дело было весной, дядя Петя сразу сел за рычаги трактора и уже после сева, получив квартиру и подъёмные, вызвал к себе жену. Так он там и остался на всю жизнь. Варвара погибла в 80-х годах, попав рукой в какую-то машину на птичнике. Мои двоюродные сёстры Таня и Галя выросли и живы. Вот и вся, в нескольких словах, судьба моего кровного родственника, которого я очень любил не только за доброту, но и из-за того, что в нашем «бабьем царстве» он был единственным мужиком и, наверное, чем-то на меня повлиял. Другого своего дядю, Леонида Осиповича, тихоокеанского моряка, затем кузбасского забойщика, шахтёра, я знал мало. Он наезжал к нам со своей женой Ульяной и двумя дочками в отпуск вместе с мужем моей младшей тётки Вали — Владимиром, и они с ним очень резво отдыхали — за день выпивали две бутылки водки и ведро пива. Дядя Лёня умер относительно молодым, лет пятидесяти, а Володя — сухой, долгий и жилистый мужик — жив, по-моему, до сих пор, и ничего его не берёт: ни водка, ни одеколон, ни стеклоочиститель. Был у меня ещё один дядя — Иван Осипович, живший в Усть-Шише. Ещё один мой дядя — Николай — погиб на фронте и в честь него и тоже погибшего моего дяди Николая с отцовской стороны меня назвали именем святого чудотворца. Тетя Валя была очень симпатичной в молодости, но в семейной жизни ей не везло, у неё было два или три мужа, с ними она быстро расходилась, пока к ней не прибился пьющий, но хозяйственный Владимир, который по её словам, тащил в дом всё, что плохо лежит. Тётя Дуся была старшей из маминых сестёр. Это была высокая стат-ная женщина с какой-то своей тёмной историей замужества. Дочь её Женя была большая рукодельница и астматик. Она умерла, не дожив и до пятидесяти лет. Детей у неё не было. Особо следует сказать о тёте Шуре, величественной своей статью женщине, большой гордячке и всезнайке. На кирпичном заводе, где она работала обжигальщицей, её наградили орденом Знак Почёта, и это её окончательно возгордило. Муж от неё, по-моему, сбежал, оставив ей сына Леонида, моложе меня четырьмя годами. Тётя Шура, как мне кажется, заласкала его в детстве: Лёнька вырос совершенным рохлей, имея способности, не учился, хотя мог бы стать неплохим художником. Тётя Шура не подпускала сына к девчатам. Только он начнёт с какой-нибудь дружить, она всё делает, чтобы Лёнька её бросил. Вот и добросался: остался холостяком. Потом, спохватившись, тётя Шура предлагала ему невест и с квартирой, и с машиной, и с готовыми детьми, а Лёнька лениво говорил, что ему и так хорошо. Все тётки и дядья были людьми рослыми, блондинами в рыжину, и только мама и Мамка Старая не удались ростом. И ещё, тётя Валя и тётя Наташа были чернявыми, говорят, что в свою бабушку, а остальные — в рыжего попа, как шутили они сами. Так вот, у бабы Кати, как я уже говорил, было четырнадцать детей, а у её дочерей и сыновей один, от силы двое. Посчитать, так она одна больше нарожала, чем все её выжившие дети. Они произвели на свет всего двенадцать ребятишек, Вот так после Отечественной войны началось резкое сокращение рождаемости. И всё потому, что народ оторвался от земли, стало кружить и носить его по стране как перекати-поле. Мамка Старая сразу влюбилась в меня беспамятно, потому что она по своей натуре всегда была ребёнком — открытым, добрым и очень честным человеком, а взрослость всегда предполагает в нас известную долю хитрецы, того, что называется «себе на уме», изворотливости и себялюбия. Незадолго до нашего приезда в Копай у Мамки Старой случилось ужасное — страшной и нелепой смертью погиб её муж Павел. Он был ранен на финской войне снайпером-«кукушкой» в пятку. То ли финн такой добрый оказался, то ли шутник или изверг, но дядя Павел получил очень серьёзное ранение в пяточную кость, которое излечивается очень трудно, годами. На Отечественную его не взяли. Когда в Усть-Шише забрали все призывные возраста и на паузке (барже) сплавили их в Омск, он остался в деревушке едва не единственным мужиком. Баб погнали на лесозаготовки, и они скоро начали голодать: хлеб на Шише привозной, свой не растёт, скотину власть оприходовала вплоть до курей. Валят бабы лес, а лоси рядом ходят. Но как зверя добыть? Прослышал дядя Павел про эти невзгоды, сказал жене, чтобы запрягла коня в кошёвку и отвезла его на лесозаготовки. Так и сделали. Выбрал дядя Павел укромное место и схоронился, лёжа в кошёвке. Ходить он ещё не мог, но сумел-таки застрелить одного любопытного сохатого. Мясо пошло в общий котёл. С дядей Павлом Мамка Старая жила как у Христа за пазухой. Он работал механиком, хорошо зарабатывал, рыбачил, охотился, во дворе дома мычала и блеяла живность. И вот в 1948 году случилась беда. Уже подмораживало, но утки шли на перелёт дурью, было их видимо-невидимо. Дядя Павел выпросил на работе отгул, завёл мотоцикл и умчался километров за пятьдесят на озеро. Там накачал лодку, сделанную из старых автомобильных камер, бросил в неё ружьё, припасы и поплыл сквозь камыши. Озеро было мелким, но обширным, километров десять в ширину, а глубина не превышала и двух метров. От берега дядя Павел отплыл километра на три, высматривая уток, но вдруг лодка прохудилась и пошла на дно. Он взял ружьё и побрёл к берегу. Вода доходила ему до подмышек. Не дошёл он до берега совсем немного, остановилось сердце, и когда его нашли, он так и стоял вмёрзшим в молодой лёд. После его смерти Мамка Старая стала попивать брагу, хороводиться с солдатками. Говорю об этом с её слов, как она мне рассказывала. «Я, — говорит, — Коленька, если бы не ты, точно от пьянки бы подохла. А ты меня остановил. Пришёл ты как-то из школы, а я пьяная с флягой браги в обнимку лежу, не могу подняться. Ты начал меня ругать за пьянство, а потом заплакал. С тех пор я в рот хмельного не взяла». Прожила Мамка Старая почти девяносто лет, в ясной памяти и в здравом уме. Её дочь Валя была старше меня на двенадцать лет. Смотрю сейчас на её фотографию, вспоминаю, как она невестилась с подругами. Валя, как и мама её, была простодушна до простодырости, готова была последнюю рубашку с себя отдать. Муж её, Гошка Кирдяшкин, тоже, скорее, у соседа будет работать, чем у себя. После его смерти Валя сошлась с его родным братом, который вернулся из тюрьмы после большущей отсидки за убийство. Вот такие иногда жизнь выламывает коленца. Со стороны отца я свою родню почти не знаю. Запомнилось, как лет шести, когда меня украл отец, я какое-то время жил у деда и бабки в деревне Луговой Тальменского района. Дед Карп был высокий и тощий, бабка — поперёк себя толще. Спал я на печи, вот, собственно и всё. |
Похожие:
 | «Аргамак» (Татарстан), «Аманат» (Казахстан), «Настоящее время», «Автограф», «Отчий Дом», «Арина», «Невский альманах», «Бег», «Союз... | | Грамота ру, то слово "портфолио" обнаружится только в орфографическом словаре Российской академии наук (заметим, что в словаре методических... |
| В сельском хозяйстве | | П68 Проблемы гражданской и региональной идентичности в современной Росии. / Ульян гос техн ун-т. – Ульяновск: Улгту, 2015. – 341... |
 | Охватывает преимущественно, как уже было сказано выше, круг активных и заинтересованных в выстраивании контактов | | Автор Казанцев Геннадий Трифонович, крымский прозаик, публицист, поэт. Член Национального Союза писателей Украины |
| Редактирование страниц осуществляется с использованием визуального редактора. Общий вид редактора показан на рисунке | | Iii. Уголовное преследование главного редактора газеты «Право-защита», сопредседателя «Общества Российско-Чеченской дружбы» С. М.... |
| Ли мсчшикова, доктор педагогических наук; З. В. Петухта, кандидат педагогических наук, заслуженный учитель профессионально-технического... | | П-44 Под часами : альманах / Смоленское отделение Союза российских писателей. – Смоленск : [б и], 2008 (печ. Изд отд. Соуб). – 239... |