Занавес открывается 2012
Скачать 6.06 Mb.
|
СВЕТ РАМПЫ МОЙ ПЕРВЫЙ ТЕАТР Репертуарная коллегия Министерства культуры пригласила меня на всероссийский семинар драматургов в Рузу. По сути дела я был пока автором одной лишь, еще достаточно сырой пьесы, „Высшей меры“. Мне сообщили, что ею заинтересовались во Пскове, еще в каких-то городах. А перед этим я получил такое письмо из Петрозаводска: „Обращаюсь к Вам от имени дирекции театра и главного режиссера Отара Ивановича Джангишерашвили. Театр включил в репертуар Вашу пьесу „Высшая мера“, Министерство культуры Карельской АССР согласно заключить с Вами договор на это произведение. Мы хотели бы продолжить с Вами работу над текстом пьесы. Приглашаем Вас в Петрозаводск, нам бы хотелось, чтобы Вы приехали до 10 ноября. Просим сообщить нам о возможной дате Вашего приезда. Надеемся вскоре познакомиться очно. С уважением, завлит О. Шведова“. Почему-то я сразу поверил в серьезность этих намерений, меня ничуть не смутило, что это провинциальный, а не столичный театр, ведь первую книжку я тоже выпустил не где-нибудь в столице, а на Урале. Валерий Попов сказал тогда: „Пр-равильно! Пирог и надо начинать есть с краю“. Через несколько дней я сидел в кабинете главного режиссера Петрозаводского театра Отара Джангишерашвили. Я привез ему не только новый вариант пьесы (наверное, четвертый), но и эскиз оформления первого и второго действия, сделанный шариковой ручкой на листе писчей бумаги. Он долго его рассматривал, то и дело переводя внимательные голубые глаза с листа на меня, как бы сверяя свое заочное впечатление о человеке, с которым теперь имеет дело, потом захохотал и сказал с неподражаемым грузинским акцентом: „ге-ны-ално!“ И положил листок под стекло. (Позднее он будет демонстрировать его своим коллегам как образец авторской наивности.) Однако с первых минут он расположил меня к себе своей абсолютной влюбленностью в пьесу, максимализмом своих суждений, полной уверенностью в том, как это должно быть поставлено. Я угадал романтический склад его натуры, в чем-то родственной моей, гордыню и глубоко затаенное одиночество, что подтвердилось позже, когда мы сблизились. Отар происходил из города Гори (в котором я, надо сказать, до этого побывал и где стоя пил неизбежный тост „за товарища Сталина“), уроженцы которого навсегда сохраняют грузинский акцент. Он был любимым учеником знаменитого Дмитрия Алексидзе, преодолев условности, уехал в Россию, где стал ставить спектакли на русском языке с русскими актерами. До нашей встречи он уже поработал в двух-трех областных театрах, поставил спектакли, хорошо принятые и зрителями, и московскими критиками. Вообще, как я убедился потом, в московских театральных кругах он был человеком известным. И не только постановками, но и шумным, красивым романом, когда подъезжал за своей избранницей к служебному входу Большого театра на взятых на „Мосфильме“ лошадях. И не потому, что был снобом, а единственно по той причине, что ничего не умел делать вполсилы, не расходуясь до конца, на максимальном градусе самоотдачи и веры. (Как-то он заявил: я такой, как твоя Кислицына.) Разумеется, этого же он ждал от других (конечно, и от меня), поэтому если уж случалась неудача, разрыв, измена, то на уровне катастрофы. В театре он был, разумеется, деспотом. Я застал Отара в пору полного упадка в области личной жизни и на подъеме творческих сил. Он только что поставил „Дни нашей жизни“ Леонида Андреева и вечером предстояла премьера. Собственно, первый премьерный спектакль прошел накануне, поэтому в этот день Отар был относительно свободен и спокоен. С беспощадным сарказмом, ничуть не щадя авторского самолюбия, он терзал мою пьесу. „Вы хотите, чтобы я вам на сцене построил дом, - кричал он, тараща голубые глаза, - и чтобы он рухнул на глазах у зрителей на головы актеров? Так?.. Ге-ны-ално!“ (В пьесе, надо сказать, среди других нелепостей были и рудименты сценарного замысла.) После двухчасовой экзекуции он, наконец, отодвинул рукопись и сказал: „- Ну, пошли“. Я уж думал, куда он меня поведет - посмотреть зрительный зал, сцену, познакомить с директором или же в буфет попить чаю, а он повел куда-то вниз, в подвал под театром, где тянулись вдоль шершавых некрашеных стен бесконечные трубы. Потом мы куда-то свернули и оказались в маленькой бане. Это была крошечная финская сауна, обшитая деревом. Собственно, это пока был предбанник - здесь перед топкой, освещенный колеблющимся пламенем, сидел на корточках совершенно нагой человек, грузный и немолодой, и колол топориком чурки. „- Вот познакомьтесь, - сказал Отар. - Это наш директор театра Лев Николаевич“. Директор встал во весь рост и одарил меня улыбкой и крепким рукопожатием. Мы тоже разделись и друг за дружкой вошли в раскаленную сухую парилку... Теперь я думаю: как хорошо, что я попал в театральный мир не как-нибудь, а через баню. Если учесть, что в обрядности многих народов огонь и вода имеют благодатную очистительную силу, то это было то, что мне надо. Меня посвящали в профессию, предлагая войти в нее не как-нибудь наспех, а ритуально, чистым и обновленным. Конечно, ни Отар, ни Лев Николаевич об этом не думали, а просто, покряхтывая, сидели на полке, оказывая автору доверие и высокий уровень гостеприимства. Да и я, честно сказать, о ритуальном смысле мероприятия догадался только потом. А пока мне было в диковинку все - и сауна, в которой я оказался впервые, и сидящий рядом весь в испарине первый мой режиссер, и добродушный покрякивающий директор, бывший, как выяснилось, в недалеком прошлом министром культуры Карелии. А вечером я отправился на спектакль, в котором были заняты все мои будущие актеры. Конечно, они мне показались лучшими в мире. И публика была замечательная, искренняя и отзывчивая. И многоярусный зал оказался именно таким, о каком я мечтал. А спектакль по пьесе Леонида Андреева так прошелся по нервам, так растрогал, что в четвертой картине я не сдержал слез. Мелодрама всегда идет к моим чувствам короткой дорогой. В завершение дня мы посидели в уютном актерском кафе в помещении Финского театра (он же - местное отделение ВТО), где каждый день дежурит и обслуживает посетителей какой-нибудь театральный коллектив, а их в городе четыре. В тот вечер выпивку и закуску подавали балерины кордебалета. Это ж надо было видеть, с какой грацией, с какими обворожительными улыбками они несли нам пельмени! Я покинул Петрозаводск очарованным и счастливым. Мы договорились, что в Рузе я напишу новый вариант „Высшей меры“. Слава Богу, что у меня сохранилось несколько живых свидетельств о том счастливом времени. Галине Букаловой 18 ноября 1977 г., Руза ...Вчера над Рузой кричали вороны - сотня, не меньше - а сегодня выпал снег. Началась зимовка, что- то она нам принесет? Все восторгаются - ах, Руза! - но по лядским меркам говорить не о чем: банальный пейзаж. К тому же все время поблизости что-то взрывается, воют сирены и раздаются крики: „Здравия желаем, товарищ генерал!“ Но в комнате - покой, тепло, душ, любимая работа. Сегодня отдал пьесу о Бронникове устроителям семинара и Подгородинскому. Он увез в Москву и ответит мне письменно через несколько дней. С ним гуляли, говорили о Петрозаводске, и его отношение ко всему мне по-прежнему нравится. Финансирование решено, и я попросил Отара выслать договор на Рузу, с тем, чтобы по возвращении или около этого были бы деньги. Все дела по „Высшей мере“ теперь пойдут через театр, и министерство как бы ни при чем. Их интересуют мои следующие работы. В зависимости от их отношения ко второй пьесе будет решен вопрос о втором договоре (либо по ней, либо по заявке на третью). Здесь 24 человека, большинство из автономных республик. У всех шло или идет по 3-4 пьесы. Дебютантов вроде меня мало. Я в группе у нашего питерского драматурга Роальда Назарова, он прочитал обе, сказал: „никаких сомнений!“ и предложил перейти на „ты“. Человек он очень доброжелательный и деловой. О комедии сказал, что вещь готовая, а для драмы дал много советов. Здесь много полезных и, в основном, приятных людей - из министерства, ВТО, Союза писателей. Комедия пошла по рукам, и я понял, что ко мне относятся заинтересованно. Каждый день из всевозможных бесед открываю для себя тьму неожиданных и интересных вещей и все больше убеждаюсь, что драматургия и театр - эта какая-то бесовская ярмарка, где всё запутано до предела, страсти накалены, а закон существования - парадокс. Для моего авантюрного склада это подходит, но скинуть бы десяток лет... 25 ноября 1977 г., Руза ...Весь в работе. Перелопатил „Высшую меру“ и выжал из нее всю воду. Придирчиво взвесил и оценил на слух каждую фразу. В результате вместо 105 страниц выходит едва ли не 65. Вещь получается упругой, напряженной. Может быть, это и есть тот, искомый, вариант. Внес много нового, в общем, не стыдно будет и в БДТ показать. Сейчас удивляюсь, как тот вариант мог нравиться? Остановился на 52-й странице, так что к 1-му точно успею. Из 4-х экземпляров один оставлю Подгородинскому (возможно, будет распространение), два отошлю в Петрозаводск и один отдам в перепечатку (дома). Бронникова обсуждали на группе (5 человек), итогами я не очень доволен, для провинции, говорят, она не узнаваемая, чужая. Только один татарин потом мне признался, что не спал ночь, так был взволнован. Вообще уровень семинаристов очень разный. С некоторыми вошел в хороший контакт. Почти каждый вечер общаемся с Назаровым, он очень хороший собеседник и без конца жуёт „Вечнозеленое дерево“(„Сад“), замысел его заинтересовал. Обстановка на семинаре здоровая, никто не пьет, так, по рюмочке коньяка с кофе. Я не ходил ни на один фильм, потому что разгоняюсь только к вечеру. Днем ни разу не спал, хотя пару раз досыпал после завтрака: ночью стоит проснуться - голова сразу работает на полный ход и уже не уснуть. В Комарово так не удается поработать. Числа 6-7 будут подводить итоги, кому - договор, кому - по шее. Я надеюсь на первое, хотя отношения начальства к Бронникову еще не знаю... САДЫ НАШЕЙ МОЛОДОСТИ Едва первая пьеса ушла „в люди“, а вторая зависла, я тут же ощутил мерзкую пустоту на своем письменном столе и пугающую неопределенность моего положения. Уже не детский писатель, еще не драматург, автор одной, пока еще не поставленной пьесы и другой, полунаписанной... Чистый лист, вставленный в машинку, наводил страх и печаль. Я уже слышал много раз, что драматург рождается лишь после второй пьесы, а первую-то может написать всякий. Надо было снова обратиться к тому, что в какой-то миг жизни поразило меня, показалось самым главным, нестерпимо болезненным и драматичным. Я вспомнил, как в декабре 1972 года выпала мне поездка в Сибирь, на Енисей - обычная журналистская поездка с заданием написать „познавательный“ очерк для журнала „Костер“, ну, скажем, о том, как работает знаменитая Красноярская гидроэлектростанция и как поживает легендарный город - „столица романтиков“ Дивногорск. К тому времени понаписано было на эту тему довольно много - статей и очерков, книг и песен - и так получалось, что все они были в возвышенной, мажорной тональности. Не скрою, гигантское сооружение посреди мощной реки, буквально наводнявшее бескрайние пространства Сибири дешевой электроэнергией, поразило и мое воображение. Дивясь и волнуясь, ходил я по станции, где только можно было - по машинному залу, по туннелям плотины и по шахтам на дне Красноярского моря, видел яростное вращение рабочего колеса одной из двенадцати турбин, а в другую, стоявшую на проверке, даже залез - в ее похожую на огромную улитку спиральную камеру. Мне, человеку далекому от техники, было ясно, что здесь торжествует технический, инженерный, строительный гений, что всеобщий энтузиазм и творчество, царившие на берегах Енисея в недавние годы, дали невиданные плоды. Здесь все было уникальным, придуманным и воплощенным впервые. Но безумный мой восторг сменялся безумным же унынием, едва я выходил на эти самые берега. Над незамерзающим зимой Енисеем стоял пар, как если бы вода, вышедшая из турбин, была горячей. Мой новый знакомый местный журналист Николай Ребяченков рассказал, что для города это сущее бедствие - источник астматических и других заболеваний. Говорил он также о том, что от того Дивногорска, каким его задумывали строители „столицы романтиков“, ничего не осталось. Проходя по городу, я и сам видел, что едва дело касалось человека и его повседневных нужд, не то что гений, но и хоть какой-нибудь талантишко покидал местных жизнеустроителей. Таких понятий как творчество, уникальность в этих местах будто и не существовало. Какая уж там романтика! О ней напоминало лишь название бывшего кафе, а ныне - пропахшая горелым жиром столовая самообслуживания. Правил бал всепожирающий унылый стандарт, скудная рутина буден, наполненных борьбой за существование. И так сойдет! Происходило то, что и всегда: едва производственная задача оказывалась выполненной, на смену бескорыстным романтикам приходили пожиратели плодов, озабоченные прагматики, бездарные и рассчетливые. Да тут еще перед Новым годом в газете было объявлено об отстреле бродячих собак, - всех этих выполнивших свою роль дружков, шариков, бобиков, ныне оставленных хозяевами. Было над чем подумать. В итоге помимо „познавательного“ очерка „во здравие“ для журнала „Костер“ я написал и другой очерк - „за упокой“, который в мае следующего года был опубликован „Авророй“ под названием „После стройки“. Один экземпляр послал своему приятелю-журналисту Коле Рябеченкову в Дивногорск. Скоро пришел ответ. От Николая Рябеченкова 26 июня 1973 г., Дивногорск Володя! Статья твоя ходит по рукам в Дивногорске. В рознице „Авроры“ нет, выписывают этот журнал в Дивном человек пять-шесть. Ну, однако... Мы - все, о ком ты упоминаешь - сочинение принимаем, понимаем и стремимся поднять его на щит, опубликовать в наших „Огнях“ и наконец-то повести разговор на полном серьезе о всех вопросах, затронутых тобой. Мнение наше - надо бы резче, конкретней, громче. Однако в местных верхах, как обычно гадают - как бы чего не вышло... Всё, брат, верно, как это ни печально... Тут еще дело в том, что появление твоей статьи совпало: 1) с присуждением Бочкину и другим Ленинской премии, 2) с награждением Красноярскгэсстроя орденом Ленина, 3) с награждением 2 тысяч строителей орденами, медалями. Кампания началась... Завтра, 27 июня, будет первая городская сессия, на который вопрос благоустройства и культуры города вынесен как заглавный. Сменилось руководство исполкома, горкома, может что и получится. Короче, мы ежедневно уговариваем редактора напечатать „После стройки“. Он ждет сессии. Читали в горкоме, исполкоме, посмотрим, что дальше будет Я хотел тебе написать сразу, но ждал большого разговора у нас в газете. Будет ли оный? Если бы официально - от редакции „Авроры“ пришло на нашу редакцию послание с настоятельной просьбой сообщить о реакции дивногорцев, было бы недурно. А то ведь замнут. Камень, брошенный в болото, утонет... Спасибо за память. Соберутся ленинградцы к нам ехать - скажи им, что есть мы. Пиши. Коля. Очерк мой все же был перепечатан в „Огнях Енисея“ в июле, пошли читательские отклики, завязалась кое-какая дискуссия, естественно, охраняемая начальством в рамках „социалистического соревнования за город высокой культуры“, а тем временем обо мне наводились справки: кто же это такой, посягнувший на официальную репутацию города, на его легенду? Ну и, разумеется, все осталось по-старому. Конфликт, намеченный в очерке, между „носителями идеи“ и „пожирателями плодов“, привлек внимание Михаила Кураева, работавшего тогда на „Ленфильме“, он пригласил меня к себе, и мы размышляли о возможном киносценарии. Но дальше благих намерений дело не пошло. Не везло мне с кино! И вот теперь, через шесть лет, я вернулся к старому очерку, но кроме публицистического запала и общих слов, ничего в нем не нашел. Какие-то неясные образы брезжили, какие-то сюжетные ходы, невнятно звучали реплики, обличительные монологи... Догадывался, что это история не одного лишь города, а нескольких молодежных поколений, которые партия и комсомол морочат, используя в своих целях, а в удобный момент бросят. Так было прежде, так случилось и теперь. (И уж совсем грубо и беззастенчиво - в эпоху „великого передела“, когда комсомольские лидеры преобразятся в промышленных воротил и финансовых олигархов и присвоят в личную собственность все, что неразумная молодежь понастроила. И когда вместо глагола „бросили“ появится слово-знак „кинули“. Но это уже другой уровень того же сюжета - всенародная драма, и она была впереди.) А тогда речь шла о зеленой молодежи, энтузиазмом которой и глупой доверчивостью все еще держались „великие стройки коммунизма“ - Байкало-Амурская магистраль, Саяно-Шушенская ГЭС и десятки других. Этих дураков, ехавших „за туманом и запахом тайги“, „кинут“ позже. Замысел пьесы невольно подбирался к каким-то главным закономерностям советской эпохи, тайным и тщательно охраняемым. Тем более следовало по-черепашьи вобрать все уязвимые места под панцирь локальной житейской истории и, упаси Бог, не прибегать ни к каким обобщениям. Был такой случай. Жил такой парень. Вот и все. А зачем же обобщать. За конкретной историей надо было ехать. Дивногорские, бывшие в употреблении романтики встретили меня без былого энтузиазма. „Вы все ездите, все пишете талантливо, ну а что меняется?“ - говорил Коля Рябеченков, отводя глаза. Что правда, то правда. В городе ничто не изменилось. Все так же крутились турбины и парил Енисей, умножая количество больных-астматиков. Люди были заняты исключительно решением житейских проблем. С продовольственным снабжением стало совсем плохо, так как город перевели в другую, более низкую категорию. В магазинах - хоть шаром покати. Молоко выдавали лишь на детей по талонам. Медиками было отмечено белковое голодание. Наиболее сообразительные стали рыть погреба. Холмики с вентиляционными трубами вырастали на всех пустырях, на каждом свободном клочке городской территории. Туда закладывались овощи, всевозможные заготовки, а кое-кто откармливал под землей поросят. В тайге вокруг города все свободные поляны, пылающие жарками, раскапывались под картошку. А в живописной местности неподалеку теснился дачный поселок, выжимая из каждых шести соток максимум возможного: и огород, и сад, и двухэтажную хоромину с мезонином. Частный сектор нанял сторожа, чтобы не воровали. На этой должности я обнаружил ветерана стройки, романтика, бывшего в употреблении, награжденного медалью „За трудовую доблесть“. Он считал, что таким образом ушел от людей, изменивших святой цели, но по российскому мазохизму, ушел, загадочно ухмыляясь, в самую гущу „оборотней“, в осиное гнездо частнособственнических интересов. В его сторожку зимой и летом захаживали не угомонившиеся приятели, сливали по старой привычке в чайник кто что принес - водку, бормотуху, сухое - и вдали от жен предавались опасной ностальгии. Через час глаза их заволакивались, темнели, угрожающе поглядывали в окно, и было неясно, останется ли дачный поселок в ближайшую ночь в сохранности или вспыхнет веселым и мстительным пламенем. Из этих сбивчивых нетрезвых бесед я узнал, что романтики в этих местах завелись задолго до „стройки века“. Перед революцией энтузиаст-агроном Всеволод Крутовский неподалеку от Дивногорска заложил яблоневый сад, горя желанием убедить россиян в безграничных возможностях холодной Сибири. Сад Крутовского, удивляя, восхищая и радуя, дожил до наших дней, да только никому не был теперь нужен. Урвать, обломать, испакостить. А начальству не до него, двадцать гектаров- разве это по нынешним временам масштабы? (Энергия романтического заблуждения в нашем народе неистощима - его учат, учат, а ему все нипочем.) Печальную историю уникального сада я дослушивал на следующий день прямо посреди яблоневых деревьев, меж которыми почему-то бродили коровы. Необычно выглядели эти яблони - они росли не вверх, а в стороны, тяжелые их ветви, причудливо изгибаясь, стелились по земле. Укрытые зимой снегом, они легко переносили морозы, опасны для них были лишь весенние заморозки. Две женщины-работницы высаживали цветочную рассаду для городского озеленения. Перебивая друг друга, охая и неподдельно страдая будто у больничной постели близкого человека, они рассказали мне, что знаменитый сибирский сад, славившийся своими могучими урожаями, шесть лет назад был разрезан натрое - шоссе и железной дорогой. Одна часть сразу погибла. Две другие пришли в упадок и тоже движутся к гибели. А за что? Ведь Крутовский собрал здесь такие ценности, все старые сорта. И папировка, и медовка, и бисмарк, и петербургское раннее, и малиновка, и белый налив - все тут есть. А всего он высадил здесь сто пятьдесят сортов! Что губит? Да как что, охраны нет, огорожено только два гектара, остальное брошено на расхищение - по 150 человек высаживается с электричек в выходные. Работать некому, нас всех-то десять человек. На сбор дадут юннатов да что они соберут. Так ведь и что соберут - никто не принимает. В войну по 70 тонн собирали, все госпитали питались, детские дома. Да и после войны сад был прибыльный. А теперь торговля воротит нос от нашего яблока - несортность, видишь ли, нестандарт, маленькие партии. Договора назаключает на юге, это ей выгодней. Вот и гонят им вагонами два, от силы три сорта. А у нас - на любой вкус! Так ведь погибают раньше всех самые вкусные, сортовые... Что будет? А ничего не будет, зона отдыха, вроде лесопарка, пока все не обломают, нас ведь уже передали из опытной станции в горкомхоз. А по-нашему, так лучше бы нарезали рабочим по шесть соток... Где-то я еще в тот раз побывал: на плодово-ягодной опытной станции, которая отреклась от сада, у заместителя председателя исполкома, в отделе торговли, но все это оборачивалось пустыми глазами и пустыми же разговорами. В городе, как и всюду, побеждал безликий стандарт, сиюминутная польза, большие потоки. История сада Крутовского естественным образом накладывалась и сопрягалась с новейшей историей города, с судьбами первопроходцев-романтиков и могла служить емкой и поэтичной метафорой явления, которое меня занимало. И хотя эта метафора уже однажды послужила драматургии, образ обреченного сада настойчиво просился в пьесу, как бы свидетельствуя о том, что российская история фатально повторяется. Пьесу я написал в том же году и предложил ее репертуарной коллегии Министерства культуры. Я так и назвал ее - „Сад“. ТРЕТИЙ ЗВОНОК Когда я приехал в Петрозаводск в конце сентября, афиши были уже расклеены. Вытянутый черно-сиреневый прямоугольник выделялся на рекламных щитах, текст был подобран к верхнему и нижнему краю, а на чистом поле афиши выделялся кружок - потом Отар объяснил мне, что это летящая пуля. Теперь была моя очередь сказать: „ге-ны-ално!“ Но я промолчал. Другая афиша была, как обычно, белой, на ней синими и красными буквами собственно и сообщалось о грядущей премьере. Я внимательно прочитал весь текст от первой строки до последней, указывавшей каким тиражом она была отпечатана. „Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан. Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее не читал“. Но это уже Булгаков. От вокзала до гостиницы я шел пешком и останавливался возле каждого щита. Город слыл традиционно театральным - в нем работал университет, филиал академии наук, и вообще он в смысле культуры как бы примыкал к Ленинграду. Северный холод уже подбирался к Петрозаводску, на газонах коченели петунии и анютины глазки. В буфете гостиницы на завтрак предлагали соленые грибы и бруснику с сахаром. И когда вечером на спектакле адвокат Темин произнесет свою реплику: „Посмотрите вокруг, вглядитесь в публику. Подумайте, что эти люди сегодня ели!“ - в зале раздастся непредусмотренный автором смех. Тема „хлеба насущного“ была здесь болезненной, как и во всей России. Но это будет потом, а пока - утренний генеральный прогон, я сижу, не дыша, - четкие удары метронома, лучи прожекторов, тревожная музыка. На сцене идет заседание трибунала, подсудимые стоят на коленях. Лица всех участников спектакля обращены в зал. И когда появляется Соня со своим горем и тоже бухается на колени рядом с отцом, и оттуда, с колен, жаркой скороговоркой пытается растопить, разогреть эти застывшие сердца - то ли судий, а может быть, зрителей - у меня перехватывает горло. Это ведь мой текст она произносит, моим отчаянием охвачена. Но на колени я их не ставил. „Причта! - говорил потом Отар, на свой лад произнося слово „притча“. - Это причта! Она требует отстранения, языка метафор, а иначе кто же поверит в то, что нам тут нагородил писатель“. Да, в смысле постановочном пьеса была рискованной. Конвой шел по улице, рушились дома... Мне повезло, что первым моим режиссером был человек с обостренным чувством театрального стиля. Ну, а день премьеры... Кто же упрекнет автора-новичка в эгоцентризме, когда все житейские проявления этого дня кажутся ему ничтожными, происходящими как бы за матовым стеклом, лишенными смысла и жизненной плоти, потому что лишь вечер покажет, зачем был прожит сегодняшний день, и люди вздрогнут от свалившегося на них откровения. Весь спектакль я провел на ногах в конце зала, под галереей, томясь и млея, жадно ловя малейшее шевеление в публике, косясь на едва освещенные лица соседей, и порою так воплощался в неискушенного зрителя, поглощенного сценой, что забывал о том, какая реплика прозвучит дальше и что там вообще у них происходит. Иногда возле меня появлялся Отар, молча стоял пару минут и удалялся. У него была своя маята - актеры, свет, звук. Мне же как графоману был важен текст - слова, слова, слова - как звучат они, захватывают ли внимание, волнуют ли. Слов было много. И боюсь, они утомляли. Но я тогда верил в благотворную и мятежную силу слов - а как же, иначе на них бы не охотились с красным карандашом! Оба действия по воле режиссера игрались без перерыва, чтобы эмоции зала, накопленные в первых сценах, не расточались на бессмысленные перекуры и лимонады, а были бы затрачены для переживания следующих сцен. И это был правильный ход, потому что зрители, приглашенные в самом начале стать участниками судебного процесса, эту иллюзию, по- видимому сохраняли. Эмоциональный натиск на зал был по-прежнему сильным, и даже если искушенными зрителями интрига была разгадана - приговоренные к смерти будут оправданы - все равно оставалось небезразличным - как? Во всяком случае, мой взыскующий и самолюбивый взгляд не был уязвлен признаками скуки или невнимания - вплоть до финала, когда кто-то остановился возле меня и шепнул: - „Отар Иванович просит вас пройти за кулисы“. На негнущихся ногах, сутулясь от смущения, я вышел под нестерпимо яркий свет рампы и боковых софитов и отвесил в аплодирующий зал свой первый неуклюжий поклон. И ушел за кулисы. Но меня вернули. Оказывается, полагалось еще несколько раз поклониться вместе с актерами, пожать им руки и обнять режиссера. (Этот ритуал мне в дальнейшем предстоит совершать много раз, но я так и не научусь исполнять его красиво, элегантно, и жена будет бранить меня за сутулость.) На банкете артисты вручили мне свидетельство о рождении драматурга, где повивальной бабкой был записан Отар Джангишерашвили. Отдельно прилагались стихи: „У них - Барро, у нас - Арро! Барро - мура. Арро - ура!“ Я отвечал в том же духе: мои первые актеры самые талантливые, самые прекрасные в мире. Они в самом деле мне очень нравились - и Радомысльский, и Пилипенко, и Леденева. С Константином Пилипенко, бывшим кронштадтским матросом, ветераном войны, мы потом подружились и переписывались. В утренней газете вся республика могла прочитать, какой грандиозный спектакль состоялся и по какой замечательной пьесе. С газетой в руке, пошатываясь, будто хмельной, я побрел по городу. Улица привела меня к театру, а потом к какому-то парку. В глубине высилось „чертово колесо“ и гигантские качели. Я подумал, что в самый раз взмыть сейчас в небо. Но аттракционы еще не работали. Все же в тот день я испытал головокружительное ощущение - это когда позже мы плыли по озеру, и на границе воды и бледной лазури неба вдруг стали вырастать и приближаться Кижи. Я уехал из Петрозаводска счастливым и вдохновленным. Кроме того, я увозил предложение министра культуры заключить новый договор, а также обязательство каждую новую пьесу показывать прежде всего Отару. Между тем „Сад“, который был тогда вчерне готов, его не вдохновил. Прохладно отнесся он и к „Пяти романсам в старом доме“. И лишь много позже, прочитав в альманахе пьесу о парикмахере, прислал мне телеграмму: „Молодец, друг, поздравляю“. Он поставил ее уж в другом театре, в городе Горьком, где был тогда главным. А тем временем закручивался, заплетал прихотливую интригу мой собственный театральный роман, в чем-то безнадежно повторявший десятки таких же романов, прожитых другими людьми, писавшими для театра, но для меня, безусловно, не похожий на них, свежий и новый. |
Похожие:
 | Что касается себя самого, то всегда есть возможность сослаться на чей-то пример позднего прихода в новый жанр или хотя бы поддержать... | | Тема: Международная студенческая политическая конференция «Модель ес» открывается |
| Мы попытались собрать информацию о самых известных разведывательных службах мира и попробуем немного приоткрыть занавес таинственности,... |  | Если у Вас возникнут проблемы с заполнением Анкеты, пожалуйста, сообщите на e-mail |
| Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно | | Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно |
| Настоящим прошу: открыть лицевой счет внести изменения в информацию лицевого счета | | В этом году я заканчиваю школу. Передо мной открывается большая дорога в жизнь, и мне придётся решать много различных проблем |
| Белгорода от 22. 11. 2011 г. №210, от 10. 05. 2012 г. №77, от 29. 10. 2012 г. №215, от 25. 11. 2013 г. №242, от 27. 10. 2014 г. №210,... | | Этот базовый постулат, собственно, и является ключом к той тайне, которая, будучи сокрытой в нас, открывается нам возможностью бытия... |