Занавес открывается 2012
Скачать 6.06 Mb.
|
| полутора тысяч писателей Москвы она умоляет выделить в особняке хотя бы еще одну комнату „от ваших щедрот“.) А нынешние шумные вспышки писательской активности вокруг литфонда, подозреваю, имеют в подоплеке весьма локальный вопрос - приватизацию переделкинских дач. Но возвращаюсь на десять лет назад. В январе 1992 г. был зарегистрирован как самостоятельное юридическое лицо Союз писателей Санкт-Петербурга. К этому моменту в нем числилось 424 человека. Однако около 40 „независимых“, как и ожидалось, образовали местную организацию Союза писателей России. Москва поспешила объявить ее правопреемником, а стало быть, и хозяином нашего особняка. Но петербургский комитет Госкомимущества оспорил эти претензии, такое же решение вынес в дальнейшем и арбитражный суд. Мы оставались в одном доме, поделив помещения, сообразно пропорциям нашего численного состава. Каждая организация жила по своему плану и разумению, а поскольку глубоких разногласий между нами не существовало, некоторые наши мероприятия были совместными. Я вообще считаю, что если бы не амбиции двух-трех человек, наши контакты были бы еще полнее. Мы не лишились (до поры!) и финансирования, но его съедала инфляция. Аппарат пришлось сократить, в основном за счет референтуры, оставив лишь то, что непосредственно работает на социальную защиту писателя. Нужно было находить внебюджетные источники и вообще проявлять коммерческую сноровку, которой, к сожалению, я не обладал. Когда от этих проблем стоишь на дистанции, кажется, чего проще - организовать финансирование небольшого союза. Вот и я фантазировал, приступая к работе. Имеет союз издательство „Советский писатель“, ленинградский его филиал, богатеющий за счет наших писателей? Имеет. Пусть делятся прибылью. Три наших журнала - „Звезда“, „Нева“ и „Аврора“ - зарабатывают на нас? Пусть делают отчисления. Бюро пропаганды получает за каждое писательское выступление более ста рублей? Получает. Почему же писатель из них видит только пятнадцать? И так далее и тому подобное - и все, как мне казалось, в рамках здравого смысла. Но мы жили в мире лукавом, изначально умышленном: все деньги перекачивались в Москву или частично в бюджет города, из которого мы - то ли общественная организация, то ли учреждение - и получали свою ничтожную долю. Да еще вдобавок иногда нам давали понять, что мы чуть ли не захребетники трудового народа. Переломить что-нибудь в этой системе и даже разобраться в ней нам было не под силу. Ну, а когда жизнь стала принимать реальные очертания, оказалось, что мы несколько преувеличивали потребность общества в наших сочинениях и выступлениях. Издательские планы на наших глазах скукоживались. Журнальные тиражи сокращались. У предприятий и школ на встречи с писателями не было денег, а может быть, и желания. Единственным источником подпитки бюджета был дом, то есть та его часть, которая считалась деловой. Мы со своими службами потеснились и стали размещать в некоторых его комнатах нами же учрежденные издательства и журналы. Прибыли они, как правило, не имели (или не указывали, а просить отчета как-то было не принято), но переводили на наш счет скромную сумму за аренду помещения. Некоторые, едва сводившие концы с концами, были до лучшей поры и от этого взноса освобождены. Да и не в деньгах было дело, главное, что они давали возможность писателям печататься и зарабатывать. Боже, как я гордился, когда наш служебный флигель гудел, как улей, заполненный деловыми, озабоченными людьми - сотрудниками и авторами издательства „Северо-Запад“, газеты „Литератор“, журналов „Всемирное слово“, „Искусство Ленинграда“, „Ленинград“, агентства „Балтийский путь“. Вот таким и должен быть Дом писателя - литературной ярмаркой, а не чиновничьим лежбищем. Конечно, становясь на ноги, набирая силу и вес, некоторые наши компаньоны понемногу отчуждались, уходили в собственные интересы, нам неведомые. Иные не выдерживали, сворачивали дело. Все шло по законам рынка, которые поначалу, будучи еще отвлеченным прогрессивным понятием, увлекали нас, а позже коробили. Большинство из нас ничего не умело и не хотело уметь, считая по русской интеллигентской традиции коммерцию „низшей действительностью“. Беда состояла в том, что у нас не было человека, способного с холодной головой выстраивать всю эту затейливую экономическую композицию: вести отношения с партнерами, не упуская нашу выгоду, разумно расходовать наш моральный и материальный капитал. Я для этой роли решительно не подходил. Тот кто подходил - вел свое дело. Кого только я не примеривал на эту работу. Были и такие варианты, что теперь думаешь - Бог уберег. Самым солидным и преуспевающим было издательство „Северо-Запад“. Талантливый главный редактор Вадим Назаров, проявивший себя в дальнейшем и как тонкий оригинальный прозаик, был чуток и к потребностям книжного рынка и к хорошей литературе. Это последнее качество оценили наши переводчики и с охотой пошли на сотрудничество. Года за два „Северо-Западом“ было издано 150 книг в переводах членов нашего союза. Были среди них и авторы оригинальных произведений, и составители сборников, но все-таки предпочтение отдавалось переводной литературе. Издательство раньше всех распознало спрос на жанр „фэнтези“ и первым издало Джона Толкиена. Удивительный проект осуществил Александр Нинов. Как-то он принес мне французский литературный журнал большого формата под названием „Lettre internationale“. Издателем был парижанин Антонин Лим. В журнале оказались материалы, освещавшие литературную жизнь всей Европы. Своеобразие его заключалось в том, что журнал имел одиннадцать национальных редакций в главных европейских столицах. Каждая редакция помимо своих собственных материалов переводила и перепечатывала самое интересное из других десяти. Не было там только ни звука о литературной жизни в России. Вот этот пробел и решил восполнить Саша Нинов. Мы послали Лиму письмо, вскоре ответ был получен, и в нашем доме в январе 1991 года появилось новое акционерное издательское предприятие - товарищество „Всемирное слово“. Так мы вписались в еще один общеевропейский культурный проект. Авторами многоязыкого журнального монстра стали наши публицисты, прозаики, эссеисты, литературоведы. Товариществом выпускались и книги. В помещении нашего Бюро пропаганды начинало свою деятельность ныне вполне успешное издательство „Лимбус-пресс“. Оглядываясь назад, с ужасом теперь вижу, над какими пропастями балансировал, в какие проекты легкомысленно готов был ввязаться, пытаясь укрепить экономическое положение союза. Охотников использовать нашу „крышу“ и наш особняк, главным образом, ресторан с окнами на Неву, было тогда немало. Попадались среди них и „крутые“, они приезжали на „мерседесах“, щеголяли входившими тогда в моду „мобильниками“ и „заграничными“ названиями своих фирм, часто бессмысленными, вроде „Нордик хауз“. Особенно любили вворачивать „интернешенл“. Я их всех выводил на совет, чтобы каждый мог вообразить их присутствие в нашем особняке в качестве компаньонов. Мы с интересом разглядывали и выслушивали этих первых гонцов „новорусского“ племени, жаждущих овладеть нашим „вишневым садом“. Было странно думать, что эти коротко стриженые косноязычные парни смогут помочь петербургской литературе выжить. В нас побеждало, видимо, чувство стиля - симпатий почти никто не внушал. А если бы кто-то и внушил, жестоких законов бизнеса это бы не отменило. Плоды осуществившегося сотрудничества писателей с „новыми русскими“ „самых лучших правил“ можно наблюдать теперь на примерах Центрального дома литераторов и Центральной писательской поликлиники в Москве. Думаю, и мы бы не убереглись, если бы другая беда нас не подстерегла - в марте 1993-го наш особняк сгорел. Жизнь дорожала безудержно, писателям кормиться литературным трудом или пенсией становилось все труднее. Литфонд утратил свою былую щедрость, когда можно было один месяц в году бесплатно прожить в Комарово или получить от него иную поддержку. Писательский труд на глазах терял статус самостоятельной и престижной профессии. Заниматься им можно было, лишь совмещая с другим, более доходным делом. Для тех, кто по разным причинам не имел такой возможности, встал вопрос о выживании. Особенно трудным мне представлялось положение писателей среднего, предпенсионного возраста. Нам удалось выхлопотать в деловом и издательском мире двенадцать годовых стипендий для особо нуждающихся. Но это была капля в море. Я обратился к А.Собчаку с предложением учредить вместе с нами Фонд поддержки и поощрения литературы. Мэр согласился, выделил 200 тысяч рублей. Из разных других источников набралось еще столько же. Председателем правления фонда стала Майя Борисова. На правлении мы решили, что будем поддерживать только лишь то, что связано с литературой, не подменяя собою литфонд. Но разве разберешь, где у писателя кончается быт и начинается творчество, поэтому мы просто принимали заявления на материальную помощь, не вдаваясь в подробности, и некоторым давали ее ежемесячно. Фонд выделял деньги на литературные премии и вечера, помогал оплачивать путевки в дом творчества, лекарства и операции, закупал и выдавал талоны на бесплатные обеды в нашей столовой. Мы даже пытались реанимировать газету „Литератор“, истратив на нее 5 тысяч, но это ей не помогло. Фонд публиковал отчеты о своей деятельности. К сожалению, средства его скоро иссякли, а новые не поступали, потому что только у нас спонсор благотворительных фондов не пользуется налоговыми льготами. А ходить и выпрашивать никто из членов правления не хотел. Жить было трудно, но как всегда бывает в переломные годы в России, особенно на пороге общественного обновления, художественная жизнь обострялась, жадно осваивала новые открывшиеся территории, слегка пьянея от сознания собственной свободы и неистощимости. А главное - жила вера в скорые и благотворные перемены. Об отчаянии, безнадежности ожиданий речи тогда не было. Я помню чувство гордости за наше время, за Россию, которое мы испытывали, когда принимали у себя участников первого „Конгресса соотечественников“, потомков первой русской эмиграции. Он проходил в дни путча, в самый накал событий, и в переломную ночь с 20 на 21 августа делегаты ехали в „Красной стреле“ из Москвы в Ленинград, а оказались уже в Петербурге. Мы устроили им прием сначала у нас, на Шпалерной, а затем в подвале „Бродячей собаки“, где еще даже не началась реставрация. Но в сыром, правда уже очищенном подвале, где на сводах слабо просвечивала фреска Судейкина, чопорные официанты во фраках из „Европейской“ накрыли столы крахмальными скатертями и расставили на них хрусталь и серебро. Мало кто понимал, какая машина времени включилась в эти минуты, и вообще осознать масштаб происходящего гостям было трудно, но те, кто помоложе говорил нам: мы вам завидуем, у вас такие события, так весело, а в Европе сытая скука и мертвый застой. Ощущение праздничного обновления еще долго нас не покидало. Я просматриваю „Информационный бюллетень“, который мы выпустили в сентябре 1992 года, и с ностальгическим удовольствием отмечаю интенсивность и разнообразие жизни нашего независимого Союза. В этом перечне запечатлелись и осуществленные проекты и намерения, и „высокие“ и „низкие“ материи жизни, и это только часть ее, поскольку то, что происходило в жанровых секциях или в писательском клубе, или в Бюро пропаганды, или в Литфонде, в бюллетене почти не отражено. Приведу из него некоторые выдержки, все-таки документ эпохи.
(Эти сто тысяч были потрачены на традиционную конференцию молодых писателей Северо-Запада, с которой многие из нас начинали свое вхождение в литературу. Ныне она была проведена в Комарово и оказалась последней, по счету, по-моему, двадцатая.) Но, пожалуй, пиком нашей активности, был проект, осуществленный совместно с Союзом писателей Швеции. ПЛЫТЬ НЕОБХОДИМО! Это изречение римского полководца Помпея напомнил Александр Нинов, когда рассказывал об итогах проекта в своем журнале „Всемирное слово“ (№7 - 1994 г). Еще в конце 1989 года какой-то поэт и романтик из Стокгольма прислал мне странное, полное фантастических предложений, письмо. Это был председатель Союза писателей Швеции Петер Курман. „Давайте продемонстрируем миру нашу общность в области литературы! Давайте на конкретном примере покажем, что мы, писатели, сидим в одной и той же лодке, невзирая на то, на каком именно берегу Балтики нам довелось жить. Короче говоря, мы предлагаем: мы добываем большой пароход, загружаем его писателями и переводчиками, человек по пятнадцать из каждой страны Балтики, обеспечиваем еду и питье для двухнедельного круиза и отправляемся в наше общее море. Мы будем причаливать во всех городах Балтики подряд и устраивать чтения и дискуссии. Представляете, ваш Ленинград, Хельсинки, Стокгольм, Таллинн, Рига, Гданьск,, Любек, Копенгаген...“ Нет, он в самом деле ненормальный, думал я с радостью, что-то в нем есть от наших русских фантазеров. Незадолго до этого на заседании иностранной комиссии один из наших ветеранов войны Владимир Савицкий со свойственным этому возрасту безответственным простодушием вслух помечтал об интернациональном писательском корабле. Писатели помоложе одарили его ироническими взглядами: мечтать, мол, не вредно. И я был среди скептиков: какой корабль? На какие деньги? А главное - кто разрешит? Как бы предвидя все это, Петер Курман спрашивал: „...Это безумная идея? Но ведь миром движет не только мудрость. Давайте обратим взоры к верхушкам мачт и посмотрим, какую силу настоящего ветра способны выдержать наши воображаемые паруса. Почему бы не созвать в Ленинграде писательское собрание с привлечением участников из всех наших стран? В любом случае оно может стать писательским праздником, который побьет все рекорды. И кто знает, возможно, нам удастся совместными усилиями взять на абордаж этот корабль мечты уже летом 1991 года. Если Вацлав Гавел сумел стать президентом, уж матросы-то из нас должны получиться!“ Нет, он мне нравился, этот стокгольмский мечтатель! Мы ответили незамедлительно и, конечно, - согласием. Наши коллеги на Западе, разумеется, не понимали, что страх, чувство опасности, зависимости еще вчера были реальными компонентами художественной атмосферы нашего города. Встречи с иностранцами, чтение изданных на Западе книг могло закончиться (и часто заканчивалось!) получением тюремного срока. Давно ли завершилась тюремная эпопея нашего товарища, переводчика Константина Азадовского? Давно ли мы работаем без государственной и партийной цензуры, без надзора и сыска? Вот почему мысль о конгрессе с нашим участием была поистине фантастической, головокружительной мыслью, знаком нашего окончательного освобождения. А дальше я повстречался с Петером Курманом в Переделкине, на торжествах в честь столетнего юбилея Бориса Пастернака. Это было в феврале 1990 года. И познакомил нас ни кто иной, как Константин Азадовский. Идея писательского Конгресса на Балтике, пока еще в туманной форме, уже овладела нами. Бродя по хрустким дорожкам заснеженного поселка, мы впервые нащупывали ее реальные контуры. Решили готовить круиз. Спонсоров предстояло найти. Вернувшись домой, я рассказал о встрече членам иностранной комиссии. Ну, что говорить - энтузиазм сменялся иронией, серьезные размышления трепом, но все же было решено учредить акционерное общество „Балтийский путь“, которое имело бы все права вести дела с обозначившимися партнерами в полном объеме, поскольку наш союз тогда еще не был юридическим лицом. Вместе с союзом соучредителями его стали четыре небольшие издательства: „Новый геликон“ (Александр Житинский), „Мансарда“ (Михаил Глинка), „Библиотека „Звезды“ (Владимир Кавторин и Борис Хмельницкий) и „Текст“ (Дмитрий Каралис). Это было первый практический шаг на пути к авантюрному замыслу. Честно сказать, поверить в его осуществление было трудно и позже, в октябре, когда несколько писателей из Стокгольма и Ленинграда сошлись на пароходе под загадочным для европейского уха названием „Ильич“. (Для нас и это название было знаковым, потому что именно он, Ильич, в конце сентября 1922 года отправил „философский“ пароход из Петрограда в Германию. Не этот ли рейс пробороздил на Балтике роковую межу, разделившую нас на семь десятилетий?) Именно там, покачиваясь на крепкой осенней волне, мы сочинили воззвание, которое отправили затем во все писательские союзы Балтийского региона. Читая его членам нашего правления, я видел, что вряд ли кто-то воспринимает все это всерьез. Надвигались заботы более реальные: инфляция, экономическая катастрофа в журналах и издательствах. Мы же замышляли нечто „пира во время чумы“. Пожалуй, один человек выслушал меня с должной мерой серьезного и доверчивого внимания. Это был мэр Ленинграда Анатолий Собчак. Он пообещал содействие, и мы ощутили его в полной мере и очень скоро, когда вели предварительные переговоры с Балтийским морским пароходством. Политическая обстановка в стране изменялась стремительно. Надвигался „ползучий переворот“, способный перечеркнуть все, что было достигнуто. В предчувствии его торопились со своим независимым статусом прибалтийские республики. Он уже на всех уровнях становился фактом. А мы готовили конференцию писательских союзов стран Балтики, которую решили собрать в Ленинграде. Петер Курман позже рассказывал: „Примерно за неделю до встречи меня пригласил на обед в свою резиденцию посол Советского Союза в Стокгольме Успенский. После обсуждения переменчивого клева в Стокгольмских шхерах он предложил посодействовать тому, чтобы нам предоставили советский корабль, при условии, что я обращусь к Горбачеву с официальным письмом. Когда я вежливо, но настойчиво подчеркнул, что наш проект следует рассматривать скорее как проект Ганзейского союза, а не как совместный проект нескольких государств, он помрачнел. Растаяла последняя возможность втиснуть прибалтийские государства в понятие „советские республики“. („Всемирное слово“, №7.) И действительно, на столах конференции, которая открылась 23 апреля 1991 года в нашем Доме писателя, в череде национальных флажков Швеции, Финляндии, Норвегии, Польши, Германии и Дании стояли флажки Эстонии, Литвы, Латвии и России, что соответствовало достигнутому к тому времени политическому размежеванию. „Балтийский путь“ предложил участникам проект и деловой и культурной программы будущего Конгресса. Рассказал и о предварительной договоренности с Балтийским морским пароходством. Было продумано все до мелочей. Дело оставалось за малым - за деньгами. Их требовалось, как я помню, около 180 тысяч. Разумеется, в долларовом исчислении. И хотя уникальность этой первой встречи подчеркивали все делегации, и необходимость Конгресса никто не отрицал, проявилось традиционное опасливое предубеждение, особенно со стороны писателей Польши и Дании: а не задумали ли русские новую пропагандистскую акцию? Поэтому, вежливо выслушав наш проект, решили все же в оставшееся время поискать альтернативу. Мы не возражали. И может быть, впервые некоторые участники конференции поняли, что имеют дело с новой Россией, только на встрече с Анатолием Собчаком. Он принял нас в своем кабинете в Мариинском дворце и не отпускал полтора часа, хотя планировалась получасовая беседа. Сдержанных северян, привыкших к демагогии своего восточного соседа, к заверениям в лучших намерениях, прочитанным по бумажке, страстная импровизация Собчака о будущем Петербурга и увлекла и задела. Возможно, они в первый раз встречались с российским политиком, который внушает доверие. Да что они, у нас, россиян, было точно такое же ощущение. Собчак говорил, что наша „культурная Ганза“ это первый шаг к тому, о чем он мечтает и во имя чего работает, что она откроет своим примером новые возможности и для деловых людей и для политиков, поможет возродить экономическое сотрудничество на Балтике. Он пообещал обратиться с письмом к мэрам тех городов, где мы хотим побывать. (Свое обещание он выполнил.) Гости уехали, договорившись встретиться осенью в Швеции для окончательного решения. А потом было 19-е августа. Я встретил его на эстонском хуторе. Собираясь в Ленинград, я оставил жене адреса наших эстонских родственников. А подумав, внизу приписал адрес Петера Курмана. На всякий случай. Я не сомневался, что слова о солидарности, произнесенные участниками конференции много раз в апреле, если понадобится, обернутся делом в августе. И не ошибался. Петер Курман позже писал об этих днях: „Уве Фризель, председатель немецкого Союза писателей, предложил в факсе, чтобы наша октябрьская встреча приобрела характер встречи солидарности с русскими писателями. Следовало создать общий фронт борьбы с новой диктатурой в Советском Союзе. Затем произошло радостное, во всяком случае, на тот момент, разрешение кризиса“. И действительно, нам не пришлось вызволять друг друга из тюрем. Но ведь чем черт не шутит, а мы, россияне, люди пуганые и в этом случае не спешим с утвердительной интонацией. Поэтому, готовясь к Конгрессу и вспоминая тот августовский день, я решил предложить в заключительный документ такие слова: „Мы будем проявлять солидарность в отстаивании наших профессиональных, гражданских и человеческих прав, а в случае их грубого нарушения сообща апеллировать к правительствам, закону и общественному мнению“. Они были приняты. За полтора года, пока мы собирались в круиз, на нашей Балтике чего только не произошло! Эстония, Латвия и Литва стали независимыми государствами. Германия перестала быть Восточной и Западной. Распался Советский Союз, а на Балтике появилось новое суверенное демократическое государство - Россия с анклавом, называвшимся по-прежнему Калининградской областью. Крупнейший российский город и порт вновь стал Петербургом. Прежде такие крупные геополитические изменения могли возникнуть только в результате мировых войн. Ныне все, слава Богу, обходилось миром. Осенью подготовка к Конгрессу возобновилась. Конференция в Хессельбю, хотя и не обошлась без раздумий и колебаний, в целом подтвердила наше общее намерение выйти в море и назвала конкретную дату и конкретный корабль: 25 февраля 1992 года, русский теплоход „Константин Симонов“. Нас принимали в Шведской академии, в Государственном совете по культуре, в мэрии, но самой важной фигурой во всех этих переговорах оказалась хрупкая миловидная брюнетка Соня Мартинссон-Упман, которая представляла в Швеции некую международную организацию „Арс Балтика“ со штаб-квартирой в германском городе Киле. Оказывается, Северная Европа уже давно позаботилась о том, чтобы исторические узы и ценности, возникшие в регионе со времен Ганзейского союза, не погибли и давали плоды. На счету „Арс Балтики“ уже были многочисленные культурные проекты: передвижные выставки, музыкальные фестивали, кинонедели и прочее. Нам оставалось только надеяться, что и наш проект отвечает основным устремлениям этой организации. И вот однажды ночью в моем доме длинно и настойчиво зазвонил телефон. Это был Стокгольм, Петер Курман: Владимир, я достал доллары! „Арс Балтика“ согласилась стать генеральным спонсором нашего круиза! И даже когда у нас на руках был договор, подписанный Балтийским морским пароходством, и другой договор - со Шведским союзом писателей, гарантировавшим финансирование, нас не покидало ощущение нереальности происходящего, утопичности нашего плана. Директор круиза Александр Житинский, в двадцатый раз перечитывая договор, подписанный им и Петером Курманом, с неопределенной полуулыбкой задерживался на последнем пункте, где было сказано, что в случае невыполнения обязательств он будет привлечен к ответственности по шведским законам и в шведском суде. „- Ну, вот это реально, это я вижу, - бормотал он, - уютная камера в шведской тюрьме, трехразовое питание, я сижу и наконец-то пишу роман... А круиз... нет, не вижу“. С этого момента началась интенсивная подготовка. Давно я не видал таких азартных, таких неугомонных работников в стенах Дома писателей. В Стокгольме у них был достойный партнер - прекрасная Ева Кумлин, превратившая в европейский штаб круиза свою собственную квартиру. Два штаба - питерский и стокгольмский - постоянно обменивались факсами. Навещая „Балтийский путь“ в комнатах иностранной комиссии, где беспрестанно трещала, мигала, мерцала всевозможная аппаратура, где на стенах висели эскизы плакатов и схемы следования, писатели Петербурга наконец-то начали понимать, что здесь и в самом деле готовится что-то нешуточное и небывалое. А когда были объявлены сроки оформления документов, даже самые отъявленные скептики заволновались: что, правда, едем? Едем, да не все. Из четырехсот писателей в круиз могли отправиться чуть более пятидесяти. Как отбирать? Нам предстояло участвовать не просто в увлекательном путешествии, а в Международном конгрессе с его разнообразными семинарами. С одной стороны, хотелось предстать перед западными коллегами в великолепье петербургских имен, знакомых им по переводам, с другой, - трудно было удержаться от соблазна познакомить литературную Балтику с новыми именами. В конечном итоге жанровые секции сами назвали участников Конгресса. Часть делегатских мест была отдана писателям, занимающимся издательской деятельностью. По факсу мы получили списки зарубежных делегатов Конгресса. В общей сложности нас набиралось около трехсот. Назревала ситуация, достойная книги Гиннеса. Никогда еще в истории мореплавания не было корабля с такой высокой концентрацией литературных дарований. С другой стороны, в истории литературы еще не было случая, чтобы такое количество литераторов вместе так далеко отплывали от берега. День настал, из Скандинавии прилетели наши коллеги и тут же, после жарких объятий мы проводили их на поджидавший нас элегантный и комфортабельный теплоход польской постройки „Константин Симонов“. Когда они спросили, кто такой Константин Симонов, мы ответили, что это тоже писатель, но такой, который всегда умел оказаться вовремя в нужном месте, вот как сейчас. На следующий день загрузились и мы. И вот - отплываем! Пока медленно шли по морскому каналу, Петер покачивал головой и все повторял: „Фантастика!..“ И уже через час мы торжественно открыли конгресс. И далее мы 16 дней плыли по Балтике, делая остановки в Таллинне, Гданьске, Любеке, Копенгагене, Висбю, Стокгольме, Хельсинки. Нас встречали оркестрами и приемами в мэрии, грандиозными банкетами и льготными условиями стоянки в порту (без портовых сборов). Всюду нас ждали автобусные и пешие экскурсии. И с каждой остановкой число пассажиров нашего судна возрастало. На борт поднимались то импозантные европейские джентльмены с приветливыми улыбками, то экстравагантные парни, шумные и удалые. В холлы и рестораны проникло праздничное оживление и мотовство, бары пенились и искрились. Все, кто имел с собой какой-нибудь инструмент (их набралось с десяток), сбились в джаз-бэнд. Во всю силу развернулись ансамбли, приглашенные нами в круиз для украшения жизни: „Колибри“ и „Два самолета“. Ночью корабль долго не мог угомониться, шум стоял на всю Балтику. Не буду преувеличивать плодотворность прошедших на борту семинаров, хотя они порой проходили бурно и программа их была актуальна для всех: теория и практика художественного перевода, авторское право, проблемы книгоиздания и книготорговли, использование компьютеров в писательском и издательском деле, экология Балтийского моря. Сменяющие друг друга вечера национальных литератур были любопытны, но теряли оттого, что требовали перевода и часто двойного - с английского (он был рабочим языком общения наряду с русским, но знали его не все). Как и всякое массовое мероприятие, наш конгресс был ценен в основном тем, что оставалось в осадке - личными контактами. Но это, понятно, штучное дело. Был конец февраля, в Европе зеленела трава, зацветали кустарники, в прудах плавали лебеди. Города лоснились чистыми стеклами и отмытыми камнями тротуаров. Узкие дома под островерхими черепичными крышами, тесно прижавшиеся друг к другу, прихотливо покрашенные, производили впечатление театральной декорации. Было много памятников и колокольного звона, всевозможной еды и пива. В городской атмосфере отсутствовала тревога, казалось, главные жизненные вопросы решены здесь давно и навсегда. И оттого лица людей были приветливыми и спокойными. Трудно было поверить, что и Гданьск, и Любек когда-то лежали в руинах. А у нас все снова рухнуло и надо начинать жизнь заново, как после войны. И где взять силы, и сколько понадобится времени, чтобы сравняться в партнерстве? Но возвращаясь на корабль, в разноязычную, но одноименно заряженную среду, мы как-то чувствовали, что с литературой у нас все в порядке. В какой-то момент мне даже показалось, что нашим интересней всего друг с другом, и они ни в ком не нуждаются. И еще неизвестно кому и какую дистанцию надо преодолевать. Так мы и покинули судно - бедные, но не сломленные. Ощутимыми плодами круиза, помимо личных контактов (которые, я знаю, многими затем были продолжены), были прекрасно изданная в Швеции антология, названная „Корабль дураков“ - с текстами, рисунками и фотографиями, а также Балтийский литературный центр на острове Готланд, куда каждый писатель теперь может приехать для работы. (Через год мы побывали на его открытии - едва только разрезали ленточку, в порту города Висбю загудели все стоявшие там корабли.) Был еще большой фильм, снятый специальной бригадой „Пятого колеса“, но, на мой взгляд, неудачный. От конгресса остались и полагающиеся в таких случаях документы, совокупным итогом которых был все тот же лозунг римского полководца Помпея: „Плыть необходимо“. И действительно, через три года мы поплыли во второй раз (я был уже в качестве гостя). Организаторами выступали все те же - стокгольмский мечтатель Петер Курман и прекрасная Ева Кумлин. Судно на этот раз было греческое - „Мир ренессанса“, а маршрут пролегал по теплым морям: Черному и Эгейскому. Писатели суровой Балтики (в том числе 30 петербуржцев) посетили Одессу, Констанцу, Варну, Стамбул, Измир и Афины, вовлекая в партнерство и разгул коллег из этого региона, в том числе, наших бывших сограждан, а теперь иностранцев - украинцев и молдаван, грузин и абхазов. Поговаривали о морях более южных широт на дальнюю перспективу. Но это уже не представлялось такой фантастикой. Я проработал в союзе четыре года и в ноябре 1992-го отошел от дел, передав их Михаилу Чулаки. Мне вновь захотелось стать сугубо частным лицом. Через пять лет, вслед за детьми и внуками, я уехал в Германию. НАШ ДОМ На „Константине Симонове“ мы несколько раз крутили видеофильм о нашем Доме писателя. Мониторы в разных углах холла под английский текст показывали до боли знакомые интерьеры. Я пробовал отчуждать взгляд и смотреть фильм глазами, например, датчан или шведов, в скромных писательских штаб-квартирах которых побывал. Что это за лестница белого мрамора, куда она ведет плавным своим поворотом? Чей это двусветный зал с роскошной люстрой и искусной лепниной? А это кому принадлежит: зеркальная гостиная с дворцовой мебелью, „золотая гостиная“, „красная“, „готическая“ с мозаичным профилем Данте, „мавританская“ с затейливым резным орнаментом? Нам, нам все это принадлежит, бедным петербургским писателям. А два ресторанных зала с видом на Неву? Тоже нам. Это наше бесценное достояние. Вряд ли какой-нибудь европейский союз писателей обладает такой роскошью и, надо сказать, почти даром. Этот особняк одного из представителей старинного российского рода Шереметевых был отдан советской властью под союз писателей и писательский клуб. В роковом для него 1993 году шел 59-й клубный сезон. (Я тогда уже не работал в союзе.) На какой-то старой карте времен основания Петербурга я обнаружил ваккурат на этом месте небольшое поселение под названием Вральщина. Так и подмывало напомнить об этом в разгар иных „доперестроечных“ наших собраний. Что и говорить, в этих стенах за последние пятьдесят с лишним лет было произнесено немало лживых речей, совершено много жестокостей и предательств. Кто-то, символически мыслящий, склонен был в пожаре усматривать мистику, роковое возмездие. Но тогда бы у петербуржцев в глазах темнело от пожарищ. Ответственность за преступления должны нести люди, а не здания. Особенно горько было думать, что особняк погиб в относительно благополучный период своей истории. Даже в огневые блокадные годы он уцелел. Огневые - в прямом смысле, и потому, что в нем жили люди, пытавшиеся рискованными способами обогреться, и потому что в окрестностях полыхали дома, подожженные термитными бомбами. А соседний, тот, в котором позже размещался Институт астрономии, был уничтожен прямым попаданием фугасной. Его фасад с зияющими окнами, без крыши, дольше всех, по-моему, до начала 60-х напоминал о ленинградской трагедии. Для литераторов моего поколения особняк был судьбой. С ним были связаны и надежды, и первые успехи, и комплексы, и становление. И просто человеческие привязанности. Как-то мы говорили меж собой, что и ногами вперед нас вынесут из этого дома. Что делает творческий клуб притягательным и необходимым для пишущего человека? Прежде всего, возможность освободиться от одиночества, неизбежного состояния людей нашей профессии. Кто-то умеет извлекать и из него радость и обращать его в энергию творчества, кто-то страдает, но справляется собственными силами или с помощью близких. Но большинство нуждается в профессиональном общении, пусть в случайном, пусть в беглом, пусть за рюмкой водки, когда и о литературе-то ни слова не будет сказано, но всегда солидарном, корпоративно-интимном. Дом наш то наполняется гулом большого скопления людей, возбужденных встречей, то пребывает в тишине и полумраке, и только стук бильярдных шаров напоминает, что он обитаем. Тут всегда есть несколько человек с печатью тщательно скрываемого одиночества, с острым желанием поделиться и в то же время с невозможностью это сделать, с веселой улыбкой при печальных глазах. Наш дом все-таки был клубом одиноких сердец. И, слава Богу. Публичное одиночество - вот его назначение. Иногда, правда, удавалось переходить этот барьер и тогда возникало упоительное чувство единения. Я испытал его дважды: в самом начале, когда состоял в секции детской литературы, и в самом конце, когда ежедневно ходил в дом на службу. В начале, по молодости, на Воинова, 18 тянуло неумолимо, каждый вечер. Твое присутствие в доме, в кругу собратьев по перу было равнозначно твоему присутствию в литературе. Казалось, тебя там нет, а замышляется нечто важное, все там, а о тебе уже забыли. И на пути к нему, еще на Литейном мосту, не спуская глаз с освещенных окон фасада, испытывал сладостное волнение. Входил, но ничего особенного здесь не происходило. В ресторане в окружении своих авторов выпивал директор Детгиза „Антоныч“. Писатель П. как всегда, играл на бильярде, писатель Д. ходил от столика к столику, громко матерясь. Наверху заседали поэты, в зале шел фильм. Вот и всё. В более зрелые годы дом, как ни странно, приобретал для тебя противоположное достоинство, был ценен тем, что в него можно было не ходить, или ходить от случая к случаю. Все там, что-то происходит, а тебя нет, и это почему-то тоже приносило удовлетворение. Всё главное - теперь ты это знал - совершается на твоем письменном столе. Но никто не мог представить себе пустоты по адресу Шпалерная 18 или набережная Кутузова, 2. Это означало бы зияющую рану в твоей личной судьбе. Об истории и художественных ценностях особняка много и неплохо написано, хотя в полном объеме этим уникальным объектом петербургско-ленинградской культуры еще никто не занимался. А жаль. Мне довелось познакомиться с ним достаточно близко в переломную пору, которую одни называют „перестройкой“, другие „безвременьем“. И то и другое название передает основную суть той эпохи. И отвергая в принципе мистические подоплеки событий, нужно признать, что именно в такие периоды горят библиотеки, особняки и мемориальные усадьбы, взрываются электростанции и газопроводы, происходит множество других непоправимых бед. Дом в своей организационно-хозяйственной части подчинялся литфонду, им финансировался, укомплектовывался кадрами. Творческой работой его наполнял союз, руководил ею через совет дома. Последним председателем совета был Семен Ласкин, его заместителем Виктор Топоров. Нас многим не устраивал наш дом, и мы привычно ворчали, когда речь заходила о его деятельности. Осуждали небрежность хранения уникальной библиотеки в тесноте перегруженных помещений. Поругивали общепитовскую затрапезность ресторана с его бумажными салфетками, разрезанными на шестнадцать частей, и коронным блюдом - „мясом по-писательски“. Поторапливали дирекцию с реставрационными работами, которые закончились как раз незадолго до пожара. Привычно злословили насчет оборудования туалетных комнат, приводивших в шок наших зарубежных гостей. Перебороть заскорузлую провинциальность дома оказалось не под силу даже нашей команде. Единственное, что изменилось за четыре года - были расселены жилые квартиры флигеля, предназначенные когда-то для графской обслуги. Одна из них была оборудована под книгохранилище, остальные приспособлены для редакции газеты „Литератор“. И трудно сказать, что было главной проблемой: скудное финансирование или рутина литфондовской системы. А теперь, когда ничего нет, понимаешь, что и в этой провинциальной рутине была своя уютность, особый позднепетербургский стиль, когда демос захватывает барские покои и обустраивается в них по своему разумению, по-домашнему. Можно даже сказать, как воробьи в орлином гнезде. И в этом все дело. На контрапункте позолоченного канделябра и испорченного сливного бачка и возрастала советская творческая интеллигенция. Мы привычно, как и подобает обслуге, входили в особняк через черный ход, а парадным пользовались лишь за гранью бытия - дубовые двери отворяли только для „выноса тела“. Дирекция дома не упускала возможности заработать внебюджетные средства. То наши парадные интерьеры использовались для очередных костюмных киносъемок с потугами изобразить „высший свет“ и атмосферу минувшего века. То, напротив, отдавались „низшим“ силам общества и тогда ресторан оглашался криками „горько!“, а на мраморной лестнице выяснялись отношения по принципу „ты меня уважаешь?“ Как-то мы обратили внимание, что нам уже не первый день досаждают резкие звуки: во дворе кто-то без устали колотит железом по железу. Спустившись вниз, мы обнаружили пожилого армянина, возившегося с полуразобранной легковой автомашиной. Директор Юрий Фаранов объяснил, что сдает „бокс“, что это входит в понятие „хозрасчет“, хотя бы частичный, но настаивать не стал, видимо, оберегая подробности. Армянин исчез. Вскоре мы убедились, что рыночная экономика, дело, как нам казалось, хорошее, рождает и немало соблазнов, вводит во грех, создает нелепые ситуации. Вот в один прекрасный день наше фирменное издательство „Советский писатель“ взяло да и отделилось. Молодая дама, бывший корректор, дослужившаяся до директора, убедила трудовой коллектив, что отныне надо работать по своему разумению и только лишь на себя, и никакой Союз писателей издательству не нужен. По букве нового закона выходило все правильно, но по существу дела нелепо. В издательстве все, до последней скрепки, было приобретено на писательские деньги. Даже оконные шторы, выполненные на заказ, были увенчаны вензелем „СП“. Да и просторное помещение на Литейном, в доме Некрасова и Панавева, было получено под высокий престиж союза. Это все равно как если бы персонал нашего Дома писателя вздумал зарегистрироваться на правах акционерного общества с ограниченной, как водится, ответственностью, а писателей бы обслуживал в свободное от коммерции время. Нет, я не хочу сказать, что к этому шло дело, с персоналом у нас были братские отношения и сепаратистских настроений не наблюдалось. Но в деятельности директора с его заместителем появилась какая-то непрозрачность, неведомые нам предпочтения. Мне, скажем, было непонятно, почему наш микроавтобус (кстати, подаренный дому писателем) постоянно работает на стороне, а когда нужно доставить наших гостей из театра в гостиницу, в условленный час не прибывает, причем, дважды (отговорка - „испортился“). Или, допустим, зачем заместителю, молодому парню, выгороженная в конце кабинета „комната отдыха“. И как истолковать упорно ходившие слухи о сауне, якобы оборудованной в подвале дома. (Моя экскурсия по запутанному подвалу в сопровождении директора слухов не подтвердила.) Я упоминаю обо всем этом вовсе не по злопамятности, а исключительно имея в виду тему будущего пожара. Потому что даже неопытный следователь, выстраивая цепочку события, не торопится спрямлять путь от причины к следствию, а как учили, окинет мысленным взором периферию, попробует начать издалека. Правда, их учат начинать с вопроса „кому это выгодно?“ Вот и мы поначалу не устояли перед соблазном заподозрить злой умысел. Кому выгодно было устроить пожар? Конкурентам издательства „Северо-Запад“? Недругам демократического Союза писателей? Нет, мне все больше кажется, что не было спички в руке поджигателя. И вообще злого умысла не было. А что же было? Роковое стечение обстоятельств, случайная встреча разнородных, разноименно заряженных стихий, тянувшихся друг к другу, предназначенных друг для друга, то есть, встреча такая же случайная, как и закономерная. Первая стихия, как следует из выше сказанного, российско-советское разгильдяйство, умноженное бесконтрольностью, усиленное спецификой перераспределения стимулов. Если усиливается интерес личный, стало быть, ослабляется общественный или должностной, как угодно. Полеживая на диване в „комнате отдыха“, прикидывая то и это, где уж там думать о всяких должностных мелочах, как, скажем о какой-то ничтожной дыре, продавленной в сухой штукатурке, которую необходимо заделать, поскольку там, за нею какие-то пустоты, свои воздушные течения, кромешная тьма вентиляционных потоков и старинной системы обогрева здания, и кто знает, может быть, - конец света. Черная эта дыра величиной со спичечный коробок, ей-богу, не плод моего воображения, хотя она настолько нам примелькалась в коротком изогнутом тамбуре перед входом в „золотую“ гостиную, что не каждый о ней и вспомнит. Я тоже поначалу забыл, увлекшись криминальными версиями, происками врагов и завистников, а потом она так и встала перед глазами, покуда еще невинная и безобидная. Но - черная! Была, была дыра! Как раз под домовой церковью, в которой размещалось издательство „Северо-Запад“. Но оставим ее на время, займемся материями более достойными. Ах, наши литературные посиделки в великолепии не нами созданных и не нам предназначенных интерьеров! За окнами мерцает Нева, отражая огни дальнего берега, в свете фонарей вспыхивают серебром и гаснут косые нити дождя, на улице промозгло, а здесь, в гостиных тепло, уютно, хотя камины бездействуют, зато душа согрета. (Будем вспоминать лишь хорошее!) Кто только не приносил сюда свое самое сокровенное, выношенное и выстраданное, еще неизвестное никому, а тем более широкому кругу читателей. Вот и за неделю до рокового дня в „красной“ гостиной звучала устная книга стихов Наталии Галкиной под названием „Святки“. А накануне пожара секция научно-художественной и фантастической литературы обсуждала творчество доктора биологии, профессора М.Козлова. Многолюден был и последний в истории дома вечер. Старейший петербургский литературовед и искусствовед Абрам Акимович Гозенпуд делился с публикой, собравшейся в Белом зале, воспоминаниями о встречах с Ахматовой и Шостаковичем. Вел его знаменитый пушкинист Вадим Эразмович Вацуро. И быть бы ему одним из долгой череды вечеров, если бы все шло по плану. Вот передо мной последний „План работы Дома писателя им. Маяковского“ на март 1993 года. За 16 марта, кроме этого вечера, ничего больше не значится. Но это видимость. В реальности же было не так. Пока многопочтенная публика, кивая и улыбаясь знакомым, рассаживалась в Белом зале, мимо его дверей, минуя лестничную площадку, означенный тамбур и „золотую“ гостиную, тянулась вереница целеустремленных молодых людей, отнюдь не завсегдатаев дома, не членов союза, но и не чуждых литературе. В „красной“ гостиной собирался необъявленный вечер поэта Виктора Ширали. Ведущим его был заместитель председателя совета дома Виктор Топоров. Сразу предупреждаю, я никаким образом не хочу бросить тень ни на него, ни на поэта, ни на молодых людей. Это был не первый вечер такого рода. Так получилось, что в городе было несколько поколений талантливой поэтической молодежи, отторгаемой официальным союзом, его поэтической секцией по неведомым мне причинам - то ли вкусовым, то ли политическим, то ли национальным или еще каким-то. Что ж удивляться, если вне союза в разные периоды были Иосиф Бродский, Владимир Уфлянд, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Олег Григорьев, Виктор Кривулин, Елена Шварц и многие другие. (Как, впрочем, и некоторые прозаики, ставшие впоследствии украшением петербургской литературы.) Нет, с ними „работали“, их подбадривали и опекали на Северо-Западных конференциях, в многочисленных литературных объединениях (иногда, правда судили за тунеядство), но и надзирали, как, например, в клубе „Круг“. Но не издавали, нет, и вследствие этого не принимали в союз, потому что для вступления нужно было иметь два поэтических сборника. Все это привело к тому, что в городе постепенно сложилась „вторая“ литература, прославившийся на Западе „андерграунд“. В последние годы мы старались исправлять эту несправедливость, многих приняли, но столкнулись и с тем, что в молодежной среде „не вступление“ в союз уже считалось хорошим тоном, знаком особой избранности. У одних эта гордыня подпитывалась книжками, изданными на Западе, у других известностью в окололитературной среде. Для третьих же была просто камуфляжем того печального обстоятельства, что для вступления не имелось решительно никаких оснований. Так накапливалась энергия отрицания, принимавшая разные протестные формы - от амбициозных заявлений до выпуска „неформальных“ изданий. (Как-то мне удалось вывезти группу молодых ленинградских драматургов в Соединенные Штаты. В интервью для „Нью-Йорк Таймс“ один из них сказал: „Я никогда не вступлю в эту преступную организацию“. Другой добавил: „А я вступил в нее, чтобы взорвать ее изнутри!“ А я-то, простодушный, старался...) Поэтому естественно, что оказываясь в стенах „этой преступной организации“, молодые нигилисты не только не испытывали к ним почтения, но проявляли рассеянную небрежность, этакое богемное высокомерие. Вот мы и подошли ко второй стихии. Я уже предупреждал, что они разнородны и по отдельности ни одна из них домов не зажигает. Как-то позднее я напомнил Виктору Ширали, что именно после его вечера сгорел особняк. Он почти с восторгом воскликнул: значит, мои стихи таковы, что воспламеняют особняки! Что ж, такая самонадеянность поэту простительна. Он в самозабвении читал или выпевал свои сочинения, как и полагается виновнику вечера, когда со всего города стеклись почитатели, и тут одной из его поклонниц приспичило покурить. Почему-то мне кажется, что это была именно молодая женщина с грациозно-ленивой пластикой, с рассеянным поэтическим взором. И с неудачной судьбой. Она вышла в „золотую“ гостиную, зажгла сигарету, но чтобы не упускать драгоценных строк, далее не пошла, благо тут уже курили. Может быть даже , она свернула „рожок“ из клочка бумаги, а может быть, кто-то предложил ей свой. А дальше ее рассеянный взгляд стал искать, куда бы все это выкинуть, она сделала несколько шагов в тамбур и на глаза ей попалась дыра. Она примяла „рожок“ и сунула его в пропасть. Тут они и встретились. Заместитель директора, молодой увалень, давал потом показания: да, прошел, да, проверил, да, закрыл, нет, никаких признаков дыма не было. Но это он лукавил, была дымовая горчинка, не могло не быть, бумажный рожок уже тлел, а ему было удобнее думать, что просто накурили. И он прошел мимо черной дыры, уже готовой поглотить дом, как тысячу раз проходил. Реконструируя это незначительное событие, я несколько раз ловил себя на том, что увлекаюсь, расходую много слов, вместо того чтобы отчеканить лозунг: „Рассеянность плюс разгильдяйство приводят к пожару!“ и на этом закончить. Что и делаю. После гибели дома жизнь писательского союза вступила в новое качество. Погорельцам помогали, давали приют, но все для разовых мероприятий, где, как во всяких гостях, нужно и честь знать. Да и другие привычные очаги писательского общения стали исчезать один за другим. Удивительно, как прежде много было мест, где можно было перемолвиться словлом, да и узнать друг друга поближе. Дома творчества, и прежде всего, „Комарово“. Издательства. Писательский отдел книжной лавки. А как сближали, как открывали много нового в людях поездки на всякие там „декады“ и „дни“, а особенно в зарубежные страны. Ничего из этого не осталось. Мы уже горько шутили, что встречаемся теперь только на панихидах. Никогда не забуду, как в последний раз побывал в „Комарово“. Я тогда работал на радио и выкроил несколько дней. Стояла глубокая осень 1993 года, дом закрывался, уезжали последние его обитатели. Обычно в это время он бывал полон, так как ничто не способствует творчеству лучше, чем серенький день за окном, кружение желтых листьев, короткая прогулка по сквозящему лесу. А теперь путевки так вздорожали, что поселенцев стало немного и отапливать дом на полную мощность, содержать кухню и прочие службы было накладно. Дом решили закрыть. То ли до лета, то ли насовсем. Одними из последних уезжали, как мы их называли, „Красовские“ - Вера Михайловна с Давидом Иосифовичем, самые несгибаемые комаровские жильцы, а раз и они уехали, делать здесь, и правда, было больше нечего. В обезлюдевшем доме нас оставалось двое: я и Глеб Горбовский. Я писал пьесу, Горбовский стихи, и с интервалом примерно в час он заходил ко мне и читал то, что у него получилось. Получалось, как всегда, удалое отчаяние, веселая безнадёга. Это был не лучший этап в его жизни, он опять оказался бездомным, хмельным и от тоски, как рассказывали, „кричал кикиморой“. В день моего отъезда он занял у меня денег и отправился в магазин. Я его ждал сколько мог, чтобы попрощаться, он не возвращался и тогда я уехал. Так мы разыграли с ним в современном варианте финал „Вишневого сада“ - он Фирса, я, стало быть, Яшу. ПОДВОДЯ ИТОГИ Заканчивался „гуманитарный“ период российских реформ, бурный, легковерный и романтический. Наступили суровые экономические преобразования, принесшие одним писателям успех, другим разочарования, третьим безвестность и нищету. В том, что старый тоталитарный строй прогнил и требовал замены заодно со своим „министерством соцреализма“, загубившим несметное число талантов, сомнений у нас не было, думаю, и сейчас нет, хотя порой и вздыхаем по прежним временам. Ностальгия - неточная, коварная штука. Она отсеивает, лакирует, примиряет, умасливает. Но если чего и жалко из прошлого по-настоящему, то это молодости. И наших великих иллюзий. Здесь, как выясняется, мы были не одиноки. Ельцин, покидая пост Президента, сделал неожиданное признание: „Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторых надежд тех людей, которые верили, что мы одним рывком, одним махом сможем перепрыгнуть из серого, застойного, тоталитарного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее. Я сам в это верил. Казалось, одним рывком, и все одолеем. Одним рывком не получилось. В чем-то я оказался слишком наивным. Где-то проблемы оказались слишком сложными. Мы продирались вперед через ошибки, через неудачи. Многие люди в это сложное время испытали потрясение.“ И было от чего. В обновленной стране установился новый тип хозяйственных и общественных отношений и вытекающие из них нравственные ценности и моральные критерии, иные с точностью до наоборот по сравнению с прежними. Дух буржуазности, от которого всякий приличный человек нос воротил, стал победоносным символом времени. За бортом жизни осталась огромная часть населения, не привыкшая „делать деньги“ в силу свойств характера, воспитания или возраста. Ваше поколение мы вообще не принимали в расчет, признался мне один из главных реформаторов. (Мое поколение - каждый третий житель страны. Потрясение, о котором говорит Ельцин, я испытал именно в эту минуту. В очередной раз, - когда министр Починок всерьез пообещал увеличить благосостояние этого (уходящего!), безнадежно обнищавшего поколения на сорок процентов через 10 лет.) Время показало, что не принимались в расчет и такие вопросы, как национальная психология, традиционный житейский уклад, верования и „табу“, символы памяти и достоинства, тончайшие материи национального характера и поведения, многократно описанные литературой. Стихия реальной народной жизни, умноженная сюрпризами советского менталитета, захлестнула и поглотила старательно изготовленные предначертания. Оттого столько неожиданностей для самих реформаторов - неожиданная жестокость, незапланированная коррупция, непредусмотренная кровь. Оказалось, что капитализм, которым наполняется российская жизнь, требует от людей мер предосторожности, другими словами, цивилизованности. Это все равно, что без прививки войти в холерный барак. Чего советский человек никогда не имел, так это богатства, капитала, собственности. По этим видам человеческой деятельности мы имели сплошной иммунодефицит. С цивилизованностью тоже всегда были проблемы. А тут еще тонкую пленку культуры, духовности, которой мы так гордились, как языком слизнуло. И неизвестно, как ее восстанавливать. Одним словом, наше постсоветское общество дегуманизировалось. Человек так и не стал мерой всех вещей. Возможность такого оборота событий тревожила демократически ориентированных писателей еще на раннем этапе реформ, но надо признаться, что воображение у наших оппонентов в предощущении всего этого было богаче. Вместе с обществом в новое качество вступила и литература. Писательский труд перестал быть „частью общепролетарского дела“, а стал личным уделом каждого пишущего. Творец отныне, за небольшим исключением, стал и автором, и цензором, и критиком, и проводником своего „единственно верного метода“, а часто и единственным читателем своих сочинений. Одним словом, сам вершит свою судьбу. Общественный престиж его невысок, не в последнюю очередь по причине раскола. Государство отказалось возобновлять для писателей прежний протекционизм. Во-первых, потому что это не по закону, а во-вторых, писателем ныне называет себя всякий кому не лень. Казалось бы, десять лет суровой действительности должны были сблизить позиции „демократов“ и „патриотов“. За эти годы не один раз по обе стороны „баррикады“ возникала ностальгия по былому писательскому единству, по крепкой и авторитетной организации, способной защитить профессиональные права членов союза. Из особняка на Комсомольском проспекте нет-нет да и поступали призывы смирить гордыню. Но, как ни смиряй, не уходит из виду нависшая над особняком тень лидера КПРФ или внутреннее, сакральное родство этой писательской организации с программой газеты „Завтра“. Писательский союз раскололся задолго до развала Советского Союза, как мы видели, еще на 6-м российском пленуме в 1989 году. Значит, в нем самом накопилась энергия распада и никто в этом не виноват. Разве только те, кто в начале тридцатых годов пренебрег многообразием художественных и иных устремлений и сколотил это противоестественное создание. А затем, в восьмидесятых, натравливал писателей друг на друга в борьбе за власть и личное преуспеяние, которое было возможно только при старом порядке вещей. Прямые следствия тех событий мы сегодня без труда находим вокруг себя, и бывает полезно взглянуть на них с позиций фактов и коллизий недавней истории. Но вот что интересно, Союз писателей Швеции, например, никто насильно не сколачивал, а он един и нерушим, хотя объединяет людей разных взглядов и пишущих на двух языках: шведском и финском. Еще до круиза мы побывали как-то на его общем собрании. Обсуждался важный, показавшийся нам странным вопрос: как убедить правительство повысить сумму отчислений, которую оно выплачивает писателю за его каждую, востребованную читателем библиотечную книгу. А через год нас пригласили на празднование его столетия. В честь писателей своего государства король дал торжественный обед на восемьсот персон. По правую руку от него сидела Астрид Линдгрен. Кто знает, может быть, придет час, и российские писатели тоже усядутся за один торжественный стол во главе с президентом России. Кто будет сидеть у него по правую руку? Как кто? Конечно, Сергей Владимирович Михалков. Сегодня и он в качестве главы Содружества писательских союзов (стран СНГ) призывает к единству. Но надо признать, что пока на Комсомольском проспекте присуждают литературные премии Караджичу и Милошевичу, а слово „еврей“ употребляют не иначе как бранное, оснований для воссоединения нет. Членство в каком-то новом объединенном союзе дело ведь сугубо добровольное и возможно исключительно по личному заявлению писателя. Так что не исключено, что российские писатели обречены на долгую жизнь врозь несмотря на благие пожелания спохватившихся руководителей. 2002 ОГЛАВЛЕНИЕ Часть первая СКВОЗНОЕ ДЕЙСТВИЕ СО СВЕЧОЙ В ТЕМНОЙ КОМНАТЕ Перемена жанра 3 Обещание 12 Высшая мера 21 Дуновение из-за кулис 31 Дом в Лядах 37 СВЕТ РАМПЫ Мой первый театр 50 Сады нашей молодости 57 Третий звонок 67 Руза 74 Житейское 82 МОСКОВСКАЯ НАУКА Дом на Тверском бульваре 88 История с Малым 100 История с Вахтанговским 113 Академия крупным планом 121 За столом, запершись 127 Круг 137 Две тени 150 Прорыв 157 Домой 162 ПРОФЕССИЯ Пицунда 167 Меж тремя театрами 178 Заговор в театре звезды 191 Дальние раскаты 201 ГЕРОЙ И БЮРОКРАТ Главный сезон 220 Не смотрите, никто не пришел 230 Правеж 236 Герой и бюрократ 249 МОЛВА Посмотрим, кто пришел 266 Новая волна 275 Сценическая судьба Кинга 285 Эхо 296 ИЗ ОДНОГО КОРНЯ Зеркальный эффект 303 Вино урожая тридцатого года 313 Тот не пьет шампанского 320 Синее небо, а в нем облака 331 ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ Театр „Ванемуйне“ 343 Директор совхоза 351 Хутор Кольяку 358 Хутор Лахварди 366 Наши соседи 374 Колея 385 Япония в эмоциях верхогляда 399 ОБЩЕЕ ДЕЛО Человек общественный 421 Хождение во МХАТ 429 Узкие врата 447 Как это делается в Вене 476 Шаг в политику 478 ОТКРЫТЫЙ ФИНАЛ Кризис жанра 497 Голову под крыло 495 Образ жизни 503 Три поездки 520 Трагики и комедианты 534 Часть вторая ВСПЫШКА ОСВОБОЖДЕНИЯ (записки литературного функционера) Выбор 546 Угловой кабинет 561 Общее дело 575 Рукопись в столе 582 Шестой пленум 597 Раскол 605 Почему? 615 Жизнь врозь 627 Заклинания на площадях 642 Оборона „Ленинграда“ 658 Солидарность 675 Вспышка освобождения 690 Ленсовет 697 Отставшие от поезда 711 Зима тревоги 739 Плыть необходимо! 755 Наш дом 769 Подводя итоги 784 |
Похожие:
 | Что касается себя самого, то всегда есть возможность сослаться на чей-то пример позднего прихода в новый жанр или хотя бы поддержать... | | Тема: Международная студенческая политическая конференция «Модель ес» открывается |
| Мы попытались собрать информацию о самых известных разведывательных службах мира и попробуем немного приоткрыть занавес таинственности,... |  | Если у Вас возникнут проблемы с заполнением Анкеты, пожалуйста, сообщите на e-mail |
| Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно | | Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно |
| Настоящим прошу: открыть лицевой счет внести изменения в информацию лицевого счета | | В этом году я заканчиваю школу. Передо мной открывается большая дорога в жизнь, и мне придётся решать много различных проблем |
| Белгорода от 22. 11. 2011 г. №210, от 10. 05. 2012 г. №77, от 29. 10. 2012 г. №215, от 25. 11. 2013 г. №242, от 27. 10. 2014 г. №210,... | | Этот базовый постулат, собственно, и является ключом к той тайне, которая, будучи сокрытой в нас, открывается нам возможностью бытия... |