Занавес открывается 2012
Скачать 6.06 Mb.
|
| Галине Букаловой 12 октября 1980 г., Москва ...Был вчера у Саши Опарина в мастерской, хорошо посидели, очень он мне нравится. Я ж тебе говорил, что мне месяца хватит в Москве, а вот уже и двух недель много. Очень скучаю по Косте, так хочется с ним поболтать. Вспоминаю летние с ним прогулки - вот уж радость, хоть бы это скорей повторилось. Вижу и по твоему письму, как ты, кошка умиротворенная, радуешься на своих котят, что они с тобой, играют и лижутся, и ты их так - лапой, лапой, как бывало Лиза... Новости с Детгизом печальные, может стать еще хуже. Но, честно говоря, меня ни здешняя суета не тревожит, ни тамошняя. Как-то по-другому хочется жить и зарабатывать на хлеб по-другому. Может быть, это Торо на меня повлиял, которого я читаю („Жизнь в лесу“), но о литературном своем круге думаю со скукой. Как видишь, письмо мое не очень веселое, я все пытаюсь проникнуть в первопричину своей хандры и каждый раз убеждаюсь, что „это ты, моя радость, ты, мое солнышко“, как говорила моя героиня Ада, и если бы я сумел сделать эту сторону жизни не такой для себя значительной, то был бы вполне доволен собой, и обстоятельствами, и перспективами. И работа горела бы в руках, и был бы я жадный и радостный, и по утрам пел бы в клозете... Из рабочей тетради 11 октября. Лихо написал четыре страницы и застопорился. Замысел такой. В приемной какого-то учреждения собрались четыре женщины. Ночь, а за дверью идет важное заседание, что-то случилось, приехала комиссия из Москвы, решается судьба их мужей. Возможно, все кончится драматически. Каждая проявляет свое отношение. В приемной же - молодой человек, референт комиссии, фигура инфернальная. Появляется пятая, молодая и влюбленная. Но мужчин-то четверо. Значит это чья-то любовница. Господи, почему мне вдруг стало так скучно? Почему мне вообще скучно писать, хотя всё для этого есть и никто не мешает? Что со мной?.. Вот и еще воскресенье пройдет в резонерстве, самоанализе, чтении, а закончится все, вероятно, пьянкой. 14 октября. Дни были тяжелые вплоть до сегодняшнего утра. Зашел в МХАТ, к Смелянскому. Найти его мне помог Е. Евстигнеев, оказавшийся необычайно любезным (потом нас познакомили). Смелянский был рад моему приходу, хотя в театре кавардак - сбор труппы, все целуются, все друг другу нужны. Сказал, что в ЦТСА, откуда он ушел, режиссер Бурдонский читал „Сад“ актерам и хочет ставить. Но, говорит, эта пьеса не для того театра, а для нас, то есть, для МХАТа. Образовалась малая сцена, как бы отпочковался „малый МХАТ“ под руководством А. Васильева, ему-то и будет предложен „Сад“. Попросил зайти в ближайшее время, чтобы поговорить подробней. Я шел и думал: все-таки огорчаться нечего, если я всего лишь второй пьесой сумел заморочить головы четырем академическим московским театрам. Да еще ее читают в „Современнике“ и в театре им. Станиславского. Все, конечно, проблематично, снова вмешается Министерство, пойдут переделки и т.п. Круг может замкнуться. Но все-таки движение, пьесу не положили в стол, о ней говорят, читают. Остро нужна новая пьеса, в ВТО мне сказали, что обо мне спрашивают режиссеры. Нельзя дать себя забывать, как говорит Вишневская. Снова перебирал свои сюжеты, как монах четки, но все, что придумано, вызывает теперь мое недовольство либо вторичностью, либо мелкотой своей. Нужно что-то принципиально новое, уникальное - образ, сюжет - масштабное по своей внутренней сути, что лежит в перекрестье потребностей моих и театра. Бакарян крупный характер и достаточно уникальный, но возникают в памяти пенсионеры из других пьес, это досадно. Нужно извлечь из первого варианта самые сочные куски и от них плясать. 16 октября. Вчера - выставка Ларионова из парижских собраний и отечественных. Потом - церковь всех скорбящих радости, вечерня. Поздний разговор с Адольфом и Леней. Сегодня - события удивительные. Зашел во МХАТ, к Смелянскому, как уговаривались, пошли выпить кофе. И видя меня во второй раз, он сказал: „- Володя, идите к нам работать.“ Такого поворота я не ожидал. Оказывается, уходит Кесслер, освобождается место завлита (сам Смелянский - зам. гл. режиссера по литчасти), всего в отделе пять человек. Ему нужен товарищ, компаньон, советчик. Почему выбор пал на меня, я так и не понял. Я ответил, что пошел бы на должность драматурга. Он сказал: вот это то самое. В театре нужен драматург, как советчик режиссуры, для контактов с авторами и вообще чтобы отдел превратился в литературный островок среди моря актерских интриг и комплексов. Я снова возразил: вы же меня совсем не знаете. Оказывается, знает. От Додина, Отара, других людей. Приятно, говорит, когда разные люди сходятся во мнении о человеке. Мне тоже приятно. В принципе я дал согласие. Боже мой, но ведь на этой должности здесь работал Булгаков! В течение месяца Кесслер должен уйти. Если Ефремову я подойду, встанет вопрос об оформлении. Вероятно, можно будет совместить с курсами. Неужели завязывается новый этап в жизни? Какие они все непредсказуемые. Возникнет уйма проблем. Но уехать из Ленинграда я хочу - по разным причинам. Желание было неопределенным, но это тот случай, за который нужно держаться. Это служба, но это и независимость. А возможности совершенно сказочные. Все равно я не знаю, как жить по возвращении в Ленинград - тоска смертная охватывает от одной мысли о рабочем месте, литературной среде, безденежье, одиночестве. Оттуда поехал в ЦТСА, предварительно договорившись по телефону. Режиссер Бурдонский, Александр Васильевич, долго и молча меня рассматривал. И я его тоже. Я уже знал, что он сын Василия Сталина, внук тирана. Потом я подумал: вот мы и встретились. Но мы с А.В. действительно встретились так, как будто долго друг друга искали. Он сказал: „- Я ни о чем другом так не мечтаю, как поставить „Сад“. В пьесу влюблен, болен ею. Ношу ее все время с собой и всем читаю. Читал, наверное, девятнадцать раз. Финальную песню пою и плачу. Я вам потом еще все скажу. Спасибо вам за пьесу и за то, что вы есть“. И так далее. Такое, пожалуй, я переживаю во второй раз, со встречи с Отаром. Роли распределены, актеры - ведущие, художник есть, композитор тоже, все будет делаться вне плана, на энтузиазме. „- Если мы еще чего-то стоим, мы должны это сделать!“ Так говорит Бурдонский. Начнут репетировать в ноябре, чтобы до нового года выпустить. Думаю, он немного переоценивает свои силы и силы актеров. Но атмосфера студийного энтузиазма очень подходит для этой пьесы. Даже цеха говорят: мы вам все сделаем за три дня - им тоже нравится энтузиазм. А Розов говорит: где вы его откопали? Ну, как отбирать у них „Сад“, чтобы опять погрузиться в неопределенные ожидания во МХАТе! Кто знает, может быть, именно здесь спектакль прозвучит, если все пойдет на такой же душевной отдаче. Две великие тени возникли и наложились одна на другую, как пятьдесят лет назад: Сталина и Булгакова... Галине Букаловой 8 декабря 1980 г., Москва Сейчас в Москве съезд писателей. Нам дали гостевые билеты, все на курсах сильно засуетились, и мне не захотелось идти, так ни разу и не был. Передали мне, что меня упоминал Михалков в докладе, а затем Софронов - поподробно о „Высшей мере“. Пятнадцать лет писал для детей - и ни звука, а тут удостоился, хотя и сижу тихо, с одной пьесой. Те, кто ходил, вернулись разочарованные, еще бы: побывали в чужом пиру. Теперь идет пьянка. Л.Ч. - мрачный, еще яснее стало, что в России он - ноль, а признаться страшно, ходит злой, подозрительный, на занятиях совсем не бывает. А пока на съезде трепались, у нас шли лекции о Белом и Набокове и было горько, что говорить о них можно лишь под-сурдинку и вовсе не издавать. Вообще что-то я недобр стал к собратьям, да и к себе, ясно вижу, что мы потеряли и что приобрели в литературе. Посмотрел недавно „Чайку“ Щедрина и Плисецкой. Музыка и танец хороши, но оформление ужасно претенциозное. „шикарное“, оперно-натуралистическое (колышется озеро, а из него вытекает время от времени театральная пена.) С Морозовым встречусь после приезда Саши из Петрозаводска. Бурдонский всё ждет ответа от военных начальников по поводу „Сада“. И к вам хочется, но и работать надо - в будни трудно... ПРОРЫВ С московских крыш капало, со звоном разбивались сосульки. На Тверском бульваре разгоряченный, горластый детский сад лепил последнюю снежную бабу. Весна несла обновление, всем она что-то сулила, кроме меня. Мое московское житье подходило к концу, оставалось три месяца, а результата все еще не было. Несколько задуманных пьес провисали в самом начале или в середине, герои мешали друг другу, вдруг начинали действовать вяло и неестественно, сюжетные линии уходили в тупик. Я чертил схемы и составлял сюжетные планы, чтобы только не подходить к машинке с заправленным в нее листом чистой бумаги. Я боялся ее. Не было главного - интереса к работе. Попытки искусственно вызвать эмоциональное возбуждение, сопутствовавшее когда-то рождению замысла, приводили лишь к коротким вспышкам, оставлявшим после себя кислый дым. Все было так, как заметил однажды Толстой: „...все как будто готово для того чтобы писать - исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать. Если станешь напрягаться, то будешь неестественен, не правдив...“ Точно так же вели в никуда не отступавшие ни на миг мысли об отношениях с близкими, о будущем. Тема моего трудоустройства во МХАТе больше не возникала, а напоминать о ней я не хотел. Другими словами, я в очередной раз погружался в тяжелую депрессию. Навязчивость мрачных размышлений, лишавших сна, становилась угрожающей. Хуже всего, что эта смесь переходила в тупое отчаяние, в апатию, когда ничего не хочется, когда, как писал Толстой, вдруг приходит сомненье во всём. Было трудно понять, что является первопричиной: творческий кризис или житейский, а может быть, затаившийся в подсознании подавленный комплекс - чувство вины. „Больной предмет“, как говорил Зощенко. А может быть, прав был Томас Манн, когда писал: „Всякая болезнь, даже головная боль, есть вытесненная любовь, неудовлетворенная чувственность“. Я искал ответа в книгах, найденные аналогии даже из опыта крупных писателей утешали, но не- надолго. Одним словом, я проходил путь, пройденный до меня многими, но еще не знал тогда, что мне суждено идти по нему до конца, потому что все дело в утомительно максималистском характере, в устройстве моей психики - циклической по природе. (Лишь однажды, через много лет, я наткнулся на поразившее меня своей точностью описание моего психологического типа - в работе психоаналитика Карен Хорни - и с ужасом отбросил книгу, понимая, что ничего не хочу о себе знать. Но она - о, проклятье! - объясняла даже и этот мой жест.) В одно утро, встав после бессонной ночи по будильнику, я почувствовал, как мое горло сдавливают спазмы, в груди подымается конвульсивная теплая волна, грозящая выйти наружу, и в следующую минуту я уже не смог с нею справиться, затрясся в рыданиях. Разрядка, наступившая в такой неожиданной форме, удивила и испугала меня. Вместо занятий я пошел к врачу. Психотерапевт литфондовской поликлиники принял меня приветливо, даже радостно, как будто давно меня ждал. „Вот и хорошо, что пришли! Не смущайтесь. Ну, а что тут особенного? Раз вы пишете, значит, вы мой пациент. Дорогой мой, кто только до вас не сидел в этом кресле! Сказать вам, кто вчера тут сидел?.. Ну, рассказывайте...“ Я ушел от него умиротворенный, с двумя рецептами и справкой об освобождении от занятий до конца недели. То ли доктор применил легкий гипноз, то ли подействовали лекарства, которые он мне выписал, но уже на второй день от моей хандры и следа не осталось. Я хорошо выспался, житейские проблемы куда-то отодвинулись, словно в туман, а если я по привычке и пытался их приблизить, они вежливо ускользали и продолжали держаться на расстоянии. Я шел утром из магазина по весенней улице, с удовольствием вдыхая запах талого снега, и думал о том, что сейчас выпью кофе, выкурю сигарету и сяду работать. И все было ясно - над чем и в какой последовательности. И пока я это проделывал, голова моя работала чисто, хитроумно, без напряжения, - чтобы не забыть реплику, надо было лишь успевать делать кое-какие заметки в блокноте, потому что уже набегала другая. К концу завтрака в блокноте складывался большой диалог. И вот уже выстраивалась пьеса, герои мои говорили свободно, то что считали нужным, и совершали поступки по своей воле, а я лишь тихо присутствовал., боясь их спугнуть. Я так им сопереживал, что порою невольно смеялся, подхихикивал, хмурился. Но краем сознания иногда замечал: бог мой, я ведь работаю! Я писал жене: „...Пишу со страшной силой одноактную пьесу о Бронникове (страниц на 40), получается хорошо, живо. Действуют пятеро (без Елены Марковны и Бакаряна), поют романсы на два голоса. Если выйдет, будет хороший спектакль из двух пьес. Перепечатывать буду в Ленинграде, привезу машинку, сейчас жаль на это времени - само прет. Долго не могу заснуть, сейчас 3 ночи, видно, идет обратный процесс - перевозбуждение. Только бы дописать...“ В те последние месяцы ничто меня не могло сбить с работы - ни дела, ни друзья. Меня охватило незнакомое чувство полноты жизни, наполненности ее до краев. Я заканчивал одну пьесу и тут же принимался за другую. Лишь иногда поздно вечером появлялся в комнате у соседей. Видно тихая улыбка так и не сходила с моего лица, потому что Арцышевский кричал: „Да вы посмотрите на него, он же блаженный!“ От машинки меня оторвал только день отъезда. Истекал май. Но уже были готовы три пьесы и один перевод. Больше в моей жизни такая производительность, несмотря на все старания, жалобы и ухищрения, не повторялась. Через несколько лет, отвечая на вопросы журнала „Театр“ по психологии творчества, я говорил о чем угодно, только не об этом. О депрессии как о составляющей творчества вообще никто из драматургов ни слова не говорил, да и вопрос такой не мог возникнуть в советском журнале. Между тем, как я выяснил позже, для такого типа художественного мышления, как мой (субъективно-экспрессивного, что ли) психологические кризисы - нормальное дело. Галине Букаловой 16 мая 1981 г., Москва ...Только что закончил первое действие „Парикмахера“ - 40 страниц. Весьма недурно, как говаривал Л.Н. Во второе врубаюсь сразу, потому что ясно оно мне, как столбовая дорога, и никаких „планов“, схем и прочей чепухи. Но, видимо, прежде они были нужны. Дай Бог продержаться до конца. Хотя занятий избежать не удается. Пьесу о Бронникове на обсуждении хвалили. А вообще и Розову и Вишневской это чуждо. Очень хвалят Андрей, Адольф, римма - просто возносят пьесу. Стараюсь отталкивать от себя все суетные дела, пока не закончу. Хожу тихий и счастливый... ДОМОЙ Итак, за два последних московских месяца я написал три пьесы („Смотрите, кто пришел!“ и две одноактные) и сделал один перевод с татарского подстрочника, как обычно внося много своего. Я поставил точку чуть не в последний день, досадуя на то, что больше не остается времени, наступает вынужденная пауза. Мне нестерпимо хотелось переписать заново пьесу о Кинге, переделать „Пять романсов в старом доме“ в полнометражную двухактную пьесу, о чем меня просила мой редактор Светлана Романовна Терентьева. Я уже знал, как это сделать, и силы еще были, хотя я страшно устал. Просилась на бумагу история о старом хормейстере. Вместе с „Необычайным секретарем“ они должны были составить диптих для одного спектакля (то, что потом получит название „Синее небо, а в нем облака“). Кроме того, неодолимо надвигалась следующая работа - пьеса „Вино урожая тридцатого года“ по роману Николая Зарудина, мысль о которой приносила мне радостное волнение. Так что остановка произошла на полном ходу. Как долго продержится это счастливое состояние запойной работы, я не знал, но очень страшился ленинградских психологических стереотипов. В честь окончания курсов в ЦДЛ был заказан традиционный банкет. В фойе ко мне подошел Виктор Сергеевич Розов и протянул мою рукопись пьесы о парикмахере. Он сказал: „- Я не хожу на такие мероприятия, но тут пришел ради вас. Я хочу вам сказать, что пьеса вам удалась, но только не думайте, что это новое слово в драматургии. Все уже было“. Банкет пошел своим чередом, Розов сидел среди начальства, но несколько раз я ловил на себе его внимательный взгляд. Я понимал, что ему трудно было выговорить то, что он на самом деле думает. Так - на подтексте - закончилось мое общение с учителем. Через несколько лет нас вместе пригласит в гости Союз греческих драматургов - его от старшего, меня от нового поколения. Мы проведем божественную и дружную неделю в Афинах. Его будет сопровождать дочь Таня, артистка МХАТа, которая к тому времени уже сыграет роль в моем спектакле „Колея“. А еще через пару лет Танин муж, режиссер Николай Скорик поставит в этом же театре спектакль „Трагики и комедианты“, и Виктор Сергеевич будет свидетелем и, конечно, советчиком в его постановочных переживаниях. Пьесу „Смотрите, кто пришел!“, уезжая в Ленинград, я оставил своей приятельнице Ольге Шведовой для передачи Борису Морозову, который, как мне сказали, получил приглашение на работу в театр им. Маяковского и теперь озабочен поиском материала. На встречу с ним времени уже не было. В день отъезда близкие приятели собрались в моей комнате. Пришли наши любимцы Кедров и Смирнов, явились Андрей Мекке с Ольгой, Эдик Просецкий, так что мы еле все разместились. В этот день весь курс - опять-таки по традиции - отправлялся на несколько дней в Ленинград, так что сидели, как говорится, на чемоданах. Было выпито много водки, сказано много дельных вещей и глупостей, в общем, нам было хорошо друг с другом и разбегаться в разные стороны не хотелось. Мы и не заметили, как опустело общежитие, а тут еще грянул дождь. Кое-как мы побросали наши вещи в Ольгины „Жигули“ и в подвернувшееся такси и рванули по Москве, рассекая лужи. По перрону мы бежали бегом на неверных ногах, под грузом вещей и принятого алкоголя. Сокурсники, сидевшие уже в поезде, сказали, что не чаяли нас и увидеть. В Ленинграде многие были впервые, поэтому усердно ходили по музеям, ездили по знаменитым пригородам. Жили они в гостинице „Октябрьская“. В один из дней человек семь-восемь мы с Галей пригласили к себе. „- А как Л. поживает?“ - спросил я. „- А его уже нет, - ответили мне. - Город ему не понравился. На второй день укатил в Москву». Позже я много раз убеждался, что в этот тип сознания непременно входит неприязнь к Ленинграду как родине русского европеизма и вообще всякого реформаторства. Люди типа Л. здесь, как правило, не приживались, а если и приживались, то бал не правили, чего нельзя сказать о Москве. Адольф Арцышевский благополучно вернулся в Алма-Ату, получил должность завлита в ТЮЗе, а потом перешел в Русский драматический. Выпустил свой многострадальный роман, вполне естественно перешел на пьесы и даже удостоился первой премии на Всесоюзном конкурсе радиопьес для детей. Он приезжал к нам в Ленинград с семьей, мы время от времени переписывались. Со Славой Стельмахом мы неожиданно встретились весной 1995 года на палубе греческого теплохода „Мир ренессанса“. Это был второй круиз европейских писателей, на этот раз по Черному, Эгейскому и Мраморному морям - первый тремя годами раньше проходил по Балтике. Украинская делегация держалась кучно и со вздорным высокомерием поглядывала на нас, писателей из Петербурга. Нам это наскучило. „- Ну что, братья, может, встретимся, поговорим?“ - предложил кто-то из наших. „- А чего встречаться, вы ж на украинской мови балакать не будете. Захотите, чтобы и мы по-русски, а нам это не треба.“ - „Можно по-русски, можно и по-английски.“ Все-таки встретились, они снизошли до русского. Боже, такой злобной ахинеи я давно не слышал от братьев-письменников, даже от русских националистов. Особенно усердствовал главный редактор киевского журнала „Иностранная литература“. Договорился до того, что в этническом отношении мы, русские и украинцы, ничего общего не имеем. Я приобнял Славу Стельмаха, сидевшего рядом, и сказал: „- Вы как хотите, а мы со Славой как дружили, так и будем дружить“. Он потупился и буркнул: „- А чего нам делить?“ С возвращением из Москвы закончился важный этап первоначального накопления в новой для меня профессии. Для кого-то он проходит с меньшими затратами и в более короткое время, а главное во время. Я припозднился, но ни о чем не жалел. |
Похожие:
 | Что касается себя самого, то всегда есть возможность сослаться на чей-то пример позднего прихода в новый жанр или хотя бы поддержать... | | Тема: Международная студенческая политическая конференция «Модель ес» открывается |
| Мы попытались собрать информацию о самых известных разведывательных службах мира и попробуем немного приоткрыть занавес таинственности,... |  | Если у Вас возникнут проблемы с заполнением Анкеты, пожалуйста, сообщите на e-mail |
| Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно | | Авансовый счет – используется только для оплаты горячего питания в школе, открывается на каждого ребенка отдельно |
| Настоящим прошу: открыть лицевой счет внести изменения в информацию лицевого счета | | В этом году я заканчиваю школу. Передо мной открывается большая дорога в жизнь, и мне придётся решать много различных проблем |
| Белгорода от 22. 11. 2011 г. №210, от 10. 05. 2012 г. №77, от 29. 10. 2012 г. №215, от 25. 11. 2013 г. №242, от 27. 10. 2014 г. №210,... | | Этот базовый постулат, собственно, и является ключом к той тайне, которая, будучи сокрытой в нас, открывается нам возможностью бытия... |