Р. С. Черепанова Проект, представляемый мной сегодня, возник, как это нередко бывает, благодаря случайности. Чуть больше года назад в мое распоряжение попали шесть интервью, взятые студентами у бывших преподавателей о
Скачать 272.37 Kb.
|
| 5. Наконец, история рассказчика Ч. - это плутовская повесть об игроке-трикстере-актере, долгое время убедительно и с увлечением игравшего, например, в бравого вояку. Вне какой-то определенной сюжетно-интонационной линии строился лишь рассказ Е., хотя отдельные моменты рисовали в ее позиционировании самой себя проекцию образа богини-праматери: сильная одинокая женщина с сильным материнским инстинктом и обостренным чувством своего семейного гнезда, хранящая память о своих предках. Осмысление самого себя в категориях сюжета предполагает наделение партнеров по жизни соответствующими символическими и ролевыми значениями. Нелюбимого мужа Л., тем не менее, как Золушка, представляет Принцем (он хорош собой, красиво и дорого ухаживает и у него подчеркнуто нет в рассказе личного имени). Распад Рая означает для Л. прогрессирующее погружение во зло, даже если реальные факты, о которых она неохотно проговаривается, рисуют ее жизнь на общем фоне отнюдь не такой трагичной. К. и Е., как ипостаси женского культа, пожирают своих слабых мужей; Ч., как плутовской бог, внесексуален, женщинам нет места в его жизни (в реальности он вполне счастливо женат); а Б., как и полагается Эдипу, почти ничего не говорит ни о родителях, ни о своих детях. Рассматривая «власть» как пространство санкционированного ею порядка, Б. воспринимает свое бытие при «советском режиме» как пребывание на чужбине, где ему все одинаково чуждо: и колхозный строй, и пиррова Победа над фашизмом, и «ложь» коммунизма, и безнравственность «демократии», зато «европейские» (германские и французские) бытовые порядки представляются в его рассказе вариантом утерянной родной общины, родовой общности. В родной общине существуют доверие и братство, этим она и отличается от враждебной. Тогда как, сокрушенно констатирует Б., в нашей стране: «железные двери и решетки на окнах - это же позор нации. В Германии - я часто бываю в Германии, в Италии, во Франции, я там был - там что за двери, то стеклянные, ключ как от шифоньера, у машин там - приехал, даже дверь не закроет, поленится. Какое там противоугонное устройство! Стыдно!..» Вскользь упоминаемое им, скорее как метафора, эссе Солженицына «Жить не по лжи» становится ключом к его восприятию «здешнего» «ложного» порядка: «Солженицынское «жить не по лжи» пока продолжается: по-прежнему нам все лгут, а мы по-прежнему ничему не верим?» В противостоянии этой «лжи» Б. готов идти вплоть до полного отрицания официальных идеологических клише (если в официальном конструкте войны провозглашаются невероятные тяготы и испытания, выпавшие на долю мирного населения, Б. заявляет, что никаких особых военных лишений его поколение не испытывало, и т.п.). В связи с этим становится понятным умолчание Б. о сути его личного конфликта с властью: содержание этого частного инцидента действительно не важно, поскольку конфликт Б. с властью носит постоянный и принципиальный характер. - И из-под всех этих схем личного сценария, подавленные, всплывают обрывки действительно пережитых чувств и событий: гордость за успехи советской армии, подлинная радость от известия о Победе, эпизоды гибели детей и картина общего голода в годы войны, искренняя симпатия ко многим представителям советской администрации. Трудно сказать, в какой степени на общем человеческом стремлении осмыслить, оправдать и принять то, что так или иначе случилось в жизни, «подправив» ради этого реальные факты, отразилась близость рассказчиков к искусству, творческий склад их натуры или артистическая профессия. По-видимому, связь между творческим складом личности и разработанностью (убедительностью) личной мифологии действительно имеет место. Однако в целом, такое сюжетное позиционирование себя не является, по-видимому, чем-то необычным. Констатируя закономерность подобной тенденции, В.Г. Безрогов отмечает, что: «Отдельные стороны личности, выбираемые многими автобиографами (поэт, публичный политик, бродяга), и отдельные фазы/направления жизни, выбираемые другими (детство, артистические достижения, любовные приключения), становятся метафорическими или метонимическими репрезентациями всего целого», так что «реально состоявшиеся события и реально существовавшие люди приобретают символический смысл и превращаются в «образы» (4). Таким образом, для биографа индивидуальность персонажа предстает как некая определенная роль, которую исполняет историческое лицо, поэтому понять и объяснить поведение личности возможно, лишь реконструируя эту роль (5). В немалой степени избираемую роль и тип сюжета предопределяют неизжитые и тщательно маскируемые комплексы рассказчика. У Б. это, по-видимому, глубокий конфликт с родителями, а также травматический опыт, связанный с собственной национальностью. Он лишь однажды, в начале интервью, очень прозрачно проговаривается о том, что принадлежит к немцам Поволжья; затем, сообщая, что часто бывает за границей, умалчивает о том, что плацдармом для его путешествий служит семья его дочери, осевшая в Германии и вполне благополучная. Его немецкие связи выдают лишь документы и фотографии, которым он позволил войти в видеозапись. У Ч. сюжетообразующим толчком вероятно, выступает необходимость преодоления идущего из «ссыльнокаторжного» детства отчуждения от родины, что и достигается им через серию воинских похождений, о которых рассказывает с упоением и бравадой. Эти похождения стали его инициацией, искуплением кровью, после чего он наконец обрел идентичность с общиной. У женщин специфической «болевой точкой» выступает, судя по всему, отсутствие полноценной женской самореализации. Все они - матери и жены, но не возлюбленные. «Женскость» понимается ими как обязанности и долженствования, но ни у кого из рассказчиц нет ощущения своей «женскости» как праздника. Показательно, например, что никто из них не выделяет в своей жизни «лав стори», даже неудачную или трагическую, и не потому, что стесняется быть откровенным со студентами - в рассказах есть и картины измен, и картины домогательств, очень коротко и буднично звучит тема брака, любви же нет совсем. «Никакой любви там, ничего» не было таких уж «ах-ох», а нормальные, дружеские, и все. Потом поженились», - сообщает рассказчица А. «Он был боцман корабля, - говорит о муже рассказчица Е. Потом пропился и стал никем. Не надо о нем вспоминать, не хочу, не хочу вспоминать о нем». Л. вообще очень показательно забывает назвать имя мужа, даже когда ее специально спрашивают об этом. «Хотелось, раз я уже в театре работаю, добилась, что я хочу, довольная работой, надо семью, я очень хотела ребенка, - поясняет она. « Думала, семья будет, все. (?) А потом уже, думаю, годы идут, идут, он опять ухаживает, и очень красиво ухаживает, домой приходит (?) Никакой свадьбы у нас не было. Мы расписались, пришли к его родителям, посидели». Это полное отсутствие любви и вообще индивидуально окрашенных чувств, историй с неповторимыми личными «изюминками», в рассказах, обращенных к молодежи, выглядит как дополнительный «звоночек» о том, что в очень значительной степени нам приходится иметь дело с неким присвоенным сюжетом, с архетипом самоидентификации, в угоду которому рассказчиком сглаживается все ярко-личное, индивидуальное (6). Многие моменты также позволяют предположить невысокий рейтинг индивидуальных чувств в системе ценностей рассказчиков, вынужденных, несмотря на «интеллигентские», городские, профессии, постоянно оглядываться на то, чтобы «все как у людей» и бороться за материальные ресурсы. Во всяком случае, такие ценности, как создание или сохранение семьи, рождение детей намного опережали область чувств в этой иерархии. Единственное на все шесть рассказов сугубо личное, более того, эротическое переживание, попавшее в итоговую редакцию жизни рассказчицы Е., связано с ее выходом в «иной мир», иную ценностную систему, иное смысловое и метафорическое пространство - в «заграницу», в Польшу. Поэтому опыт «там» как бы всерьез «не считается» и с позиций «нашего» пространства судим быть не может; «там» наша героиня - как бы и не она, а ее альтернативная ипостась, ведущая себя в чужом мире, как и полагается, по чужим правилам; все, что происходит «там», ее настоящую не касается, значит, открывать посторонним эти страницы не страшно. Зато благодаря этому эпизоду нам из-под маски «для всех» (а может быть, и «для себя») приоткрывается живой человек. Е. рассказывает о своей польской «истории» как бы к слову, переходя от фотографии к фотографии, но впервые за все интервью интонации ее оживляются, очень показательно меняется лексика. Стриптиз-шоу, свидетельницей которого она стала в Польше, - это то, что для нее, прежде всего, «красиво». Слово, ни разу не употребленное ею ни до, ни после этого эпизода, здесь повторяется как некий семантический ключ. Красивая девушка, белокурая, как и сама наша героиня, в красивой одежде невероятно красивого какого-то цвета красиво танцует под красивую музыку и красивый сияющий свет, какого рассказчица никогда прежде не видела. Сорокадевятилетняя женщина и ее близкие по возрасту подруги получают на этом фоне совершенно новую оценку, как женщины, они именуют себя «девчонки» и ведут себя соответственно: «И вот, значит, мы с ним танцевали-танцевали, мне уж надоело; ну еще третий танец-то будете танцевать? - ну давайте, станцуем. Ну, в то время молодая, господи; танцевали». Бестрепетный руководитель и член партии превращается в послушную девочку, в роли сурового отца-хранителя нравственности которой выступает гид: «И потом, значит, закончились танцы - они бросились нас провожать; он меня как схватил, норвежец, говорит: «Я иду вас провожать». Я говорю: «У нас там гид, он вас не допустит ни до кого?». Правда, закончилось это приключение очень тривиально и «правильно»: пришедшие на следующий день в гостиницу к дамам заграничные кавалеры были запуганы «длинной лапой» КГБ и тут же растворились. Казалось бы, эпизод закончен; но Е. еще некоторое время продолжает говорить о Польше, которая ей «очень понравилась»; причем чуть раньше она, напротив, сообщила, что в Польше они постоянно были начеку: «Там страшно было, в Польше». Что там было такого страшного, не уточняется, но вполне можно предположить, что этим «страшным», как и привлекательным, был сам «чужой» мир, опыт хождения в чужое пространство и страх оступиться в нем, потеряться. Не случайно практически все респонденты знаково описывают свои истоки от некоей дружной и большой общины (будь это семья, родственный клан, дружеский круг или деревня), чья сплоченность, «нравственная планка» (рассказчик Б.), «порядочность» (рассказчица Е.) служит надежной защитой от «репрессий» государства. В рассказе Б. «чужаками» к этой общине выступают носители иной нравственности - солдаты; в рассказе К. - все иные национальности, кроме входивших в «общину» ее деревенского мира русских, казахов и татар (7). Те, даже близкие, люди, которые прожили интересную и вполне благополучную жизнь за пределами «своего» мира, своей «общины», в широком смысле, либо вообще не упоминаются в рассказах, либо упоминаются случайно, скупо и вскользь, как не заслуживающие вхождения в генеральную смысловую картину жизни (немецкая семья дочери у Б., обосновавшаяся в Германии и затем в Польше сестра Л.). Полуразмытые в период зрелости, структуры традиционного сознания, по-видимому, триумфально восстанавливаются в старости. Склонность наших респондентов к мифологизации собственной жизни - это еще и растущая с возрастом иррациональность и некритичность сознания, старческое возвращение к своим истокам, к тем категориям, которыми они жили и мыслили в том возрасте, когда мир казался волшебной сказкой, папа - добрым и всемогущим волшебником, а проезжавшие беженцы - демонами и колдунами. В этом отношении рассказ самой старой из респонденток - К., вообще былинен: «Я говорю: «Мама, когда я родилася?» Она сидела-сидела: «Был голод. Была Маслена». Так Маслена-то «неделя!» У меня и в паспорте-то, продолжает рассказчица далее, нет, по-моему, ни месяца, ни числа. Вот так, совершенно по Гоголю: года не было, числа не было, а было черт знает что. Дойдя до этого апофеоза персональной мифологии и выжав, как мне казалось, почти все возможное из шести первоначальных небольших текстов, я вынуждена была признать, что, по-видимому, перспективы погружения в «личную» историю исчерпаны; оставалось двигаться в сторону «большой» истории, накапливая материал. Так я приступила к этапу целенаправленного сбора развернутых биографических интервью. Этот проект, поддержанный Российским Фондом Фундаментальных Исследований, получил довольно патетическое название: «ХХ век в оценках и воспоминаниях провинциальной интеллигенции». В процессе поиска людей, которых можно было бы привлечь к проекту, на стадии предварительных переговоров и в процессе записи самих бесед неоценимую помощь мне оказали доктор исторических наук, профессор М.Г. Абрамзон (Магнитогорский государственный университет), С.Б. Баязитов (Южно-Уральский государственный университет), а также студенты факультета экономики и управления Южно-Уральского государственного университета, за что я выражаю им всем свою искреннюю благодарность. На сегодняшний день записано и обработано тридцать развернутых биографических интервью: 20 женских и 10 мужских. Все эти люди относятся к провинциальной (Челябинская область) интеллигентской (в понимании интеллигенции как группы умственного труда) среде или когда-то вышли из провинции, сделав успешную карьеру. Среди рассказчиков есть профессора Санкт-Петербургских вузов и учителя закрытых городков под Челябинском, актеры, музыканты, инженеры. Расспрашивая столь разных людей, мне пришлось, разумеется, разработать некий универсальный опросник, но и терять искренность спонтанности мне не хотелось. В итоге я решила использовать опросник лишь в качестве «подпорки» к разговору. В большинстве же случаев я просто следовала за рассказчиком, по ходу дела уточняя или развивая отдельные сюжеты. Некоторые интервью оказались достаточно скромными по объему, другие растянулись на несколько часовых бесед. Мне показалось примечательным, что практически всегда по окончании разговора у рассказчика возникало особое состояние эмоционального подъема; очень многие собеседники благодарили интервьюера за возможность важного для них самих рассказа об их жизни; «я соглашался с неохотой, но теперь очень рад и испытываю облегчение от того, что смог рассказать об этом» - такое признание звучало нередко. В основу бесед были положены начала добровольности и анонимности. Респондент мог отказаться от ответа на любой вопрос, не объясняя причин. Несмотря на такие щадящие условия, несколько человек (в общей сложности не более десятка) вообще уклонились от предложения поучаствовать в проекте: как правило, это были люди, не считающие для себя возможным в данный момент подвергать анализу прожитую жизнь. Это могла быть ситуация, когда человек заявлял, что он еще «на гребне» творческой активности и боится, подведя даже символический итог, уйти, оказаться «на берегу»; либо это была ситуация глобальной неудовлетворенности сложившимися в данный момент обстоятельствами, которые человек опасался, дав биографическое интервью, сделать для себя окончательными, закрепить и «увековечить». Так или иначе, устному рассказу о своей жизни респонденты придавали очевидно символическое значение. По-прежнему, важным принципом работы с записанными текстами оставалось реконструирование «фигур умолчания», то есть того, о чем сами респонденты старательно избегали говорить. В большинстве рассказов «закрытыми» темами оказывались темы неудачной любви, обиды на родителей (по тем или иным причинам), сексуальной революции 1960-70-х годов. Лишь в двух-трех женских интервью мне встретилось откровенное признание происшедшей революции нравов и бытовые зарисовки на этот сюжет (в обоих случаях женщины рассказывали о третьих лицах, поскольку сами были «уже не так молоды», чтобы усваивать и воспроизводить новые культурные образцы; иначе говоря, они рассказывали свободно, потому что рассказывали «не о себе»); и еще одна рассказчица (из артистической среды) свободно повествовала о собственном опыте «свободных отношений». Стереотипные ожидания, что мужчины будут охотнее говорить о «большой» истории, чем о личной, не вполне оправдались. Количество «большой» истории в рассказах определялось скорее общим образовательно-интеллектуальным уровнем рассказчика, его дистанцией по отношению к интервьюеру, а также «болевыми» точками в его воспоминаниях. Так, Ю., известный челябинский диссидент, получивший за создание молодежной организации лагерный срок с позднесталинское время, постоянно возвращал беседу к теме своего детства, болезненные моменты которого (арест отца, безответная нежность к матери, переросшая в обиду, откровенные игры с соседской девочкой) он так и смог преодолеть. В его рассказе вообще нет «внешней» истории, сплошная внутренняя изматывающая саморефлексия. В его воспоминания попадают только те люди и события «большой» истории, которые так или иначе вошли в пределы его внутреннего мира (сталинские лагеря, мир ленинградской богемы, мирок челябинского студенчества начала 1950-х годов, В. Кривулин, Л. Гумилев, Г. Старовойтова, М. Плисецкая) и рисует он их очень лично (Старовойтова для него - близкая подруга, предложившая ему фиктивный брак ради возможности осесть в Ленинграде, Плисецкая - девочка с длинными ногами, которую он в детстве считал своей невестой, и т.д.). Его, с детства, болезненная «непохожесть» на других детей, большие надежды, которые он подавал в юности как поэт и переводчик, его арест, затем отбывание лагерного срока и ощущение собственного героизма в годы «оттепели» настолько контрастировали с бесцветностью и неустроенностью его последующей жизни (несколько браков, постоянные, как явствует из его проговорок, войны с тещами, перескакивание с работы на работу, неудавшаяся литературная карьера), что в своих воспоминаниях он так и не перешагнул порог 1980-х годов, навсегда оставшись в том времени, в котором ощущал свою личностную значимость. Разумеется, доминантной темой в его воспоминаниях стало собственное диссидентство, его истоки и оправдание «ужасами режима». |
Похожие:
 | Ответ: Да, есть. Учитель начальных классов. Это мое первое образование. Сейчас я совмещаю эти две работы | | Каждый человек, страдающий ожирением или просто имеющий лишний вес, рано или поздно задает себе вопрос: «Что со мной? Почему я не... |
| Пять лет в кги" это не отдельная книга, это годы, на которые пришлось моё обучение в Кемеровском горном институте, взятые из книги... | | Раньше люди знакомились в кино, транспорте или на улице. Сегодня все чаще в интернете. Издержки подобных знакомств известны, наверное,... |
 | Привет! Меня зовут Джонатан Леви и я буду инструктором курса «Как стать суперстудентом». Перед тем, как мы начнем, я хочу вам рассказать... | | Последние летние деньки! Свобода! Совсем не хочется думать о том, что ещё чуть-чуть и в школу. Что уж тут скрывать: начало учебного... |
| Больше двадцати лет назад я увидел по телевизору какую-то странную передачу. Странность ее была в том, что люди, по ту сторону экрана,... | | Мфц, обслуживающие 97 районов, то есть порядка 74% жителей города. При этом уже сегодня абсолютно все москвичи могут получить больше... |
| И в дальнейшем собираетесь продать ее и купить квартиру: чем больше денег потратите, тем значительнее будет сумма. Ведь вычет – это... | | В этом месте Марс задерживается почти на полгода, если считать первое директное прохождение этой дуги, ретроградную фазу, длящуюся... |