Учебник по источниковедению истории южных и западных славян (до конца 18-го века): польская часть ( М. В. Дмитриев)
Скачать 0.74 Mb.
|
Мистерии, т.е. представления на библейские темы, дававшиеся в церкви по случаю больших религиозных праздников (например, Пасхальная игра XIII в.), стали важным памятником религиозной культуры позднего средневековья и периода Контрреформации. Рядом с этими памятниками стоят памятники апокрифической письменности. Апокрифы, представляющие нам неканонический образ Христа и христианства, являются важными источниками для характеристики сознания рядовых верующих, ибо именно среди них они имели хождение. Средневековые письма по своему характеру мало чем отличаются от литературных произведений, настолько незаурядным событием было в то время составление письма другому человеку. Характернейший пример – письмо княгини Матильды к князю Мешко II, написанное в 1030-х годах, в котором она восхваляет добродетель, ученость, справедливость и благочестие польского правителя. Памятники светской литературы чрезвычайно редки для X–XV вв. В качестве исторического источника среди них заслуживает внимания так называемая «Кармен Маури» – литературно-эпическое произведение, описывающее подвиги Петра Властовица, палатина польского короля Болеслава Кривоустого. Правда, рядом с писаной литературой стоит фольклор. Однако использование фольклора в качестве исторического источника – сложная и специфическая проблема научной историографии. Нарративные источники XVI – XVIII вв. Нарративные источники этого периода изобильны. Однако их значение не так велико, как при изучении предшествующего периода, так как они соседствуют с не менее обильными актовыми источниками. Тем не менее для некоторых аспектов истории они имеют громадное значение, например для истории культуры, ментальности, идеологий, политической борьбы. В массе этих источников можно выделить следующие рубрики: историографические сочинения; географические описания Польши, к которым примыкают картографические источники; так называемые диариуши, а также дневники, мемуары, автобиографии, публицистика и агитационные сочинения; памятники религиозной проповеди; научные и околонаучные трактаты (по праву, философии, теологии, естественным и точным наукам, медицине, астрологии, алхимии); каталоги библиотек; трактаты по сельскому хозяйству и техническая литература; учебники и энциклопедии; зарождающаяся в XVII в. и расцветающая во второй половине XVIII в. пресса; богатая корреспонденция этой эпохи; наконец, собственно литературные памятники самых разнообразных жанров. Выделим наиболее известные памятники из отдельных групп, помня о том, что они представляют лишь незначительную часть общей массы однородных по типу источников. Среди исторических сочинений XVI–XVIII вв. к числу самых заметных относятся «Хроника поляков» Матвея Меховского, изданная в 1519 г. и продолжающая изложение истории Польши вслед за Длугошем до 1506 г.; сочинения Мартина Кромера, варминьского епископа, «Польша» и «О происхождении и деяниях поляков», созданные в середине XVI в.; «Хроника всего мира», написанная Мартином Бельским и представляющая собой попытку охватить историю всех известных к тому времени стран; «Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси», принадлежавшая перу Матвея Стрыйковского, особенно интересная тем, что она представляет польскую историю в ее непосредственном сцеплении и переплетении с историей соседних восточноевропейских народов. Все эти памятники отражают культурный подъем Польши в XVI в., в эпоху Возрождения. Среди историографических сочинений XVII в. выделим «Хронику правления польского короля Сигизмунда III», созданную П. Пясецким, объемное сочинение литовского магната Альбрыхта Станислава Радзивилла под названием «Дневники», хотя по сути это хроника жизни Речи Посполитой в первой половине XVII в. Вторая половина XVII в. – первая половина XVIII в. время упадка польской культуры, что сказалось и в оскудении историографической традиции, в рамках которой в это время появлялось мало достойных внимания историков произведений. Во второй половине XVIII в. хроникальные памятники как жанр теряют свое значение в связи с приходом эпохи Просвещения и зарождением научной историографии. Среди самых известных географических описаний Польши можно назвать описания Шимона Старовольского и А. Гванини. К ним примыкают и карты Польши, созданные в XVI–XVII вв., среди которых некоторые приобрели особенную известность: карта Бернарда Ваповского 1526 г., карта В. Гродецкого, приложенная к сочинению М. Кромера о Польше, и особенно карта Польши и всей Украины, составленная французским инженером и географом Бопланом в середине XVII в. В XVIII в. круг картографических источников стал еще шире. Наряду с большим количеством историографических сочинений эпоха Ренессанса и Барокко в Польше принесла и ряд значительных биографических произведений. Они написаны в основном под влиянием античных и западноевропейских ренессансных образцов. Наиболее характерным является сочинение Филиппа Каллимаха «О жизни и нравах Григория из Санока, архиепископа львовского» (1476). Его же перу принадлежит, по всей видимости, и биография Яна Длугоша, написанная до 1478 г. Этот жанр был развит писателями эпохи Контрреформации, среди произведений которых отметим «Житие Станислава Гозия» (1587) Станислава Решки. В XVII–XVIII вв., в эпоху Барокко, биография как таковая превращается или в панегирик, или в похоронную речь, которые в изобилии возникают в польской письменности во второй половине XVII – первой половине XVIII в. Несмотря на неоригинальность каждого отдельного такого памятника, вместе взятые они могут послужить интереснейшим просопографическим источником. Отметим также, что автобиография, которая, казалось бы, должна соседствовать с биографией, почти не получила развития в польской письменности. В какой-то степени исключением являются «Жизнь и дела Николая Рея из Нагловиц», написанные знаменитым польским поэтом XVI в. около 1567 г. XVI – XVIII вв. оставили огромное число дневников, мемуаров, автобиографических записок, сочинений, отражавших участие автора в том или ином важном политическом событии. Среди этих памятников особенно интересны диариуш Люблинского сейма 1569 г., ряд дневников, связанных с интервенцией в России в начале XVII в., записки иезуита Я. Велевицкого конца XVI – первых десятилетий XVII в., отражающие историю Контрреформации в Малой Польше, записки гетмана Станислава Жолкевского, повествующие о войне Польши с Русским государством, и дневники канцлера Ежи Оссолиньского. Середина и вторая половина XVII в. изобилуют большим числом дневников и автобиографических записок представителей рядовой польской шляхты, среди которых наибольшую известность приобрели записки Яна Хризостома Пасека, написанные с большим литературным талантом и являющие собой типичную картину обычаев, образа мыслей и жизни польской шляхты XVII в. В начале XVIII в. сходную картину для своего времени воспроизвел Эразм Отвиновский. Середина XVIII в. отражена в записках Е. Китовича, сельского священника, запечатлевшего в своем взгляде из провинциальной глубинки процесс постепенного разложения старошляхетской культуры и появления ростков новых отношений. Наряду с дневниками в собственном смысле слова следует выделить несколько других разновидностей близкого жанра. Это раптулярии, складывавшиеся из коротких записей, посвященных тем или иным событиям в семье (рождение детей, свадьбы, смерти) и в меньшей степени – в общественной жизни. Пример такого рода раптулярия – записки Теофилии Собеской, матери польского короля Яна Собеского. Иной характер носят «silva rerum» – компендиумы материалов, освещающие жизнь и общественную роль той или другой семьи или рода. В них попадали и донесения о работе сейма, и копии писем, и постановления и инструкции сеймиков, и диариуши вальных сеймов, и генеалогические заметки. Однако все это было в известной степени упорядочено и собиралось на протяжении многих десятилетий. Известный памятник такого рода – это книга семьи Михаловских, состоящая из 7 объемистых фолиантов, частично опубликованных к настоящему времени, а также компендиумы Франтишка Медекши, семьи Опалиньских и др. Последние десятилетия существования Речи Посполитой отражены в сочинениях многих деятелей того времени. Здесь стоит упомянуть записи самого короля Станислава-Августа Понятовского. Диариуши и серии связанных друг с другом донесений о событиях общественной жизни составляют еще одну разновидность памятников мемуарно-дневникового характера. Диариуши содержат сообщения о последовательности важных событий, группирующихся вокруг какой-либо единой центральной проблемы, например сессии польского сейма или деятельности шляхетской конфедерации. Некоторые диариуши могут носить нерегулярный характер, фиксируя только то, что автору казалось особенно важным. Серия донесений, дающая в хронологическом порядке описание тех или других событий, служила как бы предвосхищением современной газеты. Такого рода памятники создавали или дипломаты, или политические и военные деятели, или участники событий. Примером могут послужить письма Яна Петровского, объединяемые в «Дневник похода Стефана Батория», донесения Яна Кочановского «Письма времен Яна III и Августа II», Казимира Сарнецкого «Донесения 1691– 1696 гг.». Среди нарративных памятников XVI–XVIII вв. следует выделить описания путешествий. Для истории Польши интереснее записки иностранцев, посетивших страну. Однако и путешествия поляков за границу – важнейший источник по истории культуры и по проблеме, сравнительно недавно получившей признание историков, а именно – по истории представлений народов друг о друге и стереотипов, складывающихся в процессе их общения и в значительной степени влияющих на культуру и общественную жизнь. Одной из самых ранних разновидностей этого источника были описания путешествий в Святую землю, среди которых были и польские: Ансельма Поляка 1512 г., Яна Горыньского (около 1570 г.) и особенно Николая-Кшиштофа Радзивилла (1595 г.). Любовь к путешествиям в XVI–XVII вв. подарила историкам много ярких памятников. Например, анонимный «Диариуш путешествия в Италию, Испанию и Португалию» 1595 г., путевые записки Станислава Решки (1583–1589), Якуба Собеского (начало XVII в.), Теодора Билевича (1677–1678). Режим «шляхетской демократии» в XVI–XVIII вв. способствовал бурному росту публицистики и агитационной литературы. Два периода отличались особенно большим числом публицистических произведений – середина и вторая половина XVI в., время ожесточенной борьбы вокруг проектов политических, религиозных и социальных реформ, а также середина и вторая половина XVIII в., когда перед Речью Посполитой снова встал вопрос о необходимости коренных преобразований. Среди авторов XVI в. выделим Анджея Фрича Моджевского, предложившего кардинально изменить основы политического, государственного, общественного строя Польши (особен-но ясно эти идеи прослеживаются в его книге «Об исправлении Речи Посполитой»), а также запоминающиеся работы Станислава Ожеховского – публициста совершенно иной, по сравнению с Анджеем Фричем Моджевским, ориентации, но не менее яркого таланта. Станислав Ожеховский в многочисленных произведениях, в частности в книге «Квинкункс» («Quincunx, то есть Образец Короны Польской, в пирамиде воплощенный»), явил блестящий пример апологетики золотых вольностей времен шляхетской республики в Польше, проповедуя необходимость соединения «шляхетского народоправства» с торжеством католицизма и изгнанием любых ересей из Польского государства. Знаменитыми публицистами середины – второй половины XVIII в. были Шимон Конарский и Гуго Коллонтай, предводитель польских якобинцев. XVI и XVII вв. были временем религиозных потрясений и конфликтов, что вызвало к жизни богатую полемическую и проповедническую литературу. Блестящие памятники религиозной пропаганды были созданы как протестантами, так и католиками. Среди последних – образцом публицистической силы были работы идеолога польской Контрреформации Петра Скарги, чьи «Сеймовые проповеди» стали ярким памятником польской литературы и квинтэссенцией идеологии польской Контрреформации. Что касается разнообразнейших жанров польской литературы и ученых трактатов, то было бы невозможно в двух-трех строках дать представление о ее характере и источниковом значении. Отметим только, что решения философских и правовых вопросов нужно искать не только в юридических и философских трактатах, но и в памятниках теологического характера. А взгляд общества на естественные и точные науки реконструируется в огромной степени по сочинениям, посвященным астрологии и алхимии. Легко предположить, что в Польше были особенно распространены трактаты, посвященные организации фольварка и помещичьего хозяйства в целом, среди которых особенно известны книги Ансельма Гостомского «Хозяйство» (1578), Эразма Гличнера и К.М. Дорогостайского «Порядок, которого должна придерживаться моя супруга и состоящая при ней прислуга» (1615). В XVII–XVIII вв. многочисленными становятся инструкции владельцев больших латифундий, даваемые управителям отдельных имений. Педагогические трактаты сходной практической ориентации позволяют зафиксировать перемены в представлениях общества о воспитании, о семейной жизни, о детстве. Ряд таких сочинений открывает книга Иеронима Балиньского «О воспитании благородных юношей» (1598). К ней примыкают наставления о правилах хорошего тона, о поведении за столом и в обществе. Отметим также, что в Польше до середины XVIII в. сохраняли значение средневековые по типу трактаты энциклопедического характера, например, книга Бенедикта Хмелевского «Новые Афины, или Академия, полная всяческой премудрости» (1745), которая давала польскому шляхтичу представление о всех необходимых, как считалось, отраслях современного знания. Корреспонденция – богатый и разнообразный источник по истории XVI – XVIII вв., в некоторой степени и предшествующего периода. Наряду с перепиской делового и политического характера тут можно выделить и собственно эпистолографию как особый жанр, возникший в эпоху Возрождения под влиянием античных примеров. Создателями обширного эпистолярного наследия были Ян Дантышек, Мартин Кромер, Николай Зебжидовский, Станислав Ожеховский, Станислав Гозий, оставивший около 10 тыс. писем. Однако со временем, по мере огрубления польского языка, эпистолография становится все более и более бесцветной. Корреспонденция же в целом сохраняет, безусловно, свое большое значение как исторический источник. Уже в XVI в. предпринимались первые попытки издавать периодику. В частности, во времена короля Стефана Батория появились «новины» – летучие издания, извещавшие о победах над противником в Ливонской войне. В 1661 г. была предпринята попытка издавать первый журнал под названием «Меркурий». Однако подобные попытки были спорадическими и заканчивались неудачно. Только в середине XVIII в. наметился перелом в истории польской прессы. Именно тогда стали регулярно публиковаться журналы, посвященные экономическим проблемам и научным новостям, и первые периодические издания газетного типа: «Польский патриот», «Монитор» и другие. Однако вплоть до XIX в. польская пресса, хотя уже и существовала, но еще не играла самостоятельной роли как исторический источник. «Допрос» источника Тот список вопросов, с которым мы можем обратиться к источникам, следует разбить на четыре основных подразделения. Первое касается экономической жизни общества. Здесь нас будет интересовать состояние и эволюция сельского хозяйства, промышленности (ремесла), торговли. Второе подразделение – социальное развитие общества. Рассмотрение источников в этой перспективе логично начать с обращения к демографическим характеристикам. За ними следуют вопросы, касающиеся основных ячеек и уровней социальной структуры общества, – от семьи до класса. Разнообразные отношения и связи, возникающие между социальными группами, от элементарных форм взаимодействия индивида и группы до отношений между классами и социальной борьбы, составили бы еще одну группу вопросов в этой части нашей «анкеты». В третий разряд вопросов можно отнести пункты, отражающие политические структуры данного общества, внешнюю и внутреннюю политику государства. Наконец, четвертое подразделение охватывает огромный спектр вопросов истории культуры. Речь идет не только о развитии науки, искусства, литературы, общественной мысли, но и о сложившейся в обществе системе воспитания, просвещения, образования, а также о тех или иных аспектах материальной культуры и быта. Разумеется, этот перечень вопросов составляет вовсе не модель, а только схему, которая помогает нам упорядочить имеющуюся в источниках информацию. Какие же традиционные и нетрадиционные вопросы мы можем поставить перед документальными и нарративными источниками по истории Польши X–XVIII вв. во всей их совокупности? Сведения о состоянии и эволюции сельского хозяйства можно получить прежде всего из описаний земельных владений и других документов вотчинно-поместного управления. Существенную помощь окажут в этом случае и финансовые документы из государственных и частных архивов, например росписи тех или иных поземельных поборов. Если же мы захотим поставить вопрос о причинах тех или иных сдвигов в состоянии сельского хозяйства и о воздействии на него других факторов общественной жизни, то непременно обратимся как к постановлениям сословно-представительных центральных и местных учреждений, так и к документам королевской и местных канцелярий, ибо именно они сохраняли документы, отражавшие политику землевладельцев и государственных структур в деревне. Приведем такой пример. Подъем сельского хозяйства в Польше XIII–XV вв. необъясним вне рассмотрения политики колонизации на немецком праве. Эта колонизация всячески стимулировалась королевской властью в XIV в. Поэтому локационные грамоты, выдававшиеся королевской канцелярией Казимира Великого, помогают нам составить ясную картину причин и хода освоения новых земель и реструктуризации старых феодальных вотчин. Документы городского управления позволяют при этом увидеть, как взаимодействовали сельский и городской секторы хозяйств, насколько горожане продолжали оставаться сельскохозяйственными производителями и насколько крестьяне в их производственной деятельности втягивались в орбиту городских товарно-денежных отношений. Другой пример. Одна из нерешенных проблем польской аграрной истории XIV–XV вв. – причины возникновения огромного количества пустошей в польской деревне. Масштабы этого явления помогают установить церковные визитации, озабоченность государства этой проблемой видна из королевских грамот, некоторые же частные акты, в которых речь идет о «пустующих» землях, засеянных пшеницей или льном, помогает догадаться, что вовсе не все пустоши были таковыми на самом деле. Еще одна важнейшая проблема истории польской деревни – возникновение, развитие и воздействие на польскую экономику барщинно-фольварочной системы в XVI–XVIII вв. Источники кадастрового и налогового типа позволяют нам обрисовать процесс складывания фольварков, магнатских латифундий, их распространения по территории Речи Посполитой. Если мы хотим выяснить вопрос об экономическом эффекте аграрной перестройки в Польше XV–XVI вв., то следует обратиться и к городским документам, прежде всего к сведениям о торговле хлебом и другими сельскохозяйственными товарами в Гданьске, которые позволяют проследить динамику вывоза сельскохозяйственной продукции из Польши и определить степень обогащения польского шляхетства. Однако еще важнее вопрос, действительно ли шляхетско-магнатский фольварк был причиной упадка экономики Речи Посполитой в XVII–XVIII вв.? Тут нам на помощь приходят и хозяйственные документы громадных магнатских латифундий, и документы налогообложения. Первые показывают, что магнатская латифундия оказалась во второй половине XVII–XVIII вв. не только фактором экономического упадка, но и носителем новых социально-экономических отношений в польской деревне, которые имели много общих черт с крупными квазикапиталистическими сельскохозяйственными предприятиями. Вторая группа документов позволяет поставить вопрос: внутренняя эволюция фольварка или военные разорения, причиненные временем «потопа» и «руины», а позднее Северной войной стали истоком кризиса конца XVII – первой половины XVIII в. Наконец, обращаясь к шляхетским инвентарям XVI–XVII вв., мы можем испытать некоторый шок, сопоставляя стереотипные представления о губительном воздействии фольварка на крестьянское хозяйство и о богатстве самих шляхетских владений с реальной картиной, запечатленной в этих актах. Тут мы обнаруживаем, с одной стороны, крестьян, у которых в хозяйстве имеется по 5-6 коров и которые при этом не являются исключением на фоне обедневших соседей; с другой стороны, шляхетские фольварки, крытые соломенными крышами, огороженные хворостяными плетнями, состоявшие из небольшого зернового клина, огорода, засаженного капустой и морковью и двух-трех темных помещений с земляными полами, в которых хранится отнюдь не сказочное богатство местного землевладельца. Конечно, не стоит доверять таким «зрительным» впечатлениям. И особенность актовой источниковой базы по истории польского сельского хозяйства позволяет историку перепроверять частные наблюдения, ибо число актов достаточно велико, чтобы их данные были обобщены статистически. Обращаясь к проблемам развития ремесла и промышленности, мы используем, конечно, в первую очередь документы городского происхождения. Однако без документов королевской канцелярии мы не можем восстановить масштабы и характер городской колонизации XII –XVI вв.; без документов сеймов XVI–XVIII вв. мы не поймем причины упадка городской жизни и характер участия шляхты в развитии торговли и промышленности. Они демонстрируют нам все негативные последствия монополии на цены и некоторые виды торговли и государственного регулирования экономики в шляхетской Польше. В то же время нельзя забывать, что ремесло развивалось не только в городе, но и в деревне, особенно в крупных магнатских латифундиях XVII–XVIII вв., которые включали в себя едва ли не целые ремесленные слободы, а шляхта играла в торговле роль не менее важную, чем купечество. Соответственно документы вотчинного происхождения дают представление о первых шагах польской мануфактурной промышленности в XVIII в. Изучая польскую феодальную экономику, нельзя забывать, что экономическая история – это не самодвижение производительных сил, а история развертывания и изменения форм хозяйственной деятельности людей. Если мы взглянем именно с этой точки зрения на экономические процессы, то станет ясно, что и нарративные источники необходимы при изучении истории сельского хозяйства, ремесла, торговли. (Не говоря уже о том, что на ранних этапах истории мы не располагаем достаточным количеством актов, чтобы восстановить адекватную картину экономической жизни польского общества.) Нарративные источники обладают и тем достоинством, что они дают целостное и «очеловеченное» представление о характере экономического развития, то есть то, что раздроблено на мелкие и мельчайшие детали в документальных текстах. Так, записи арабских путешественников рисуют картину цветущего состояния польских городов раннего средневековья, что, однако, нуждается в скептической проверке, так как очень плохо согласуется в другими данными. Записки путешественников XVI в. ясно свидетельствуют о подъеме как сельского хозяйства, так и городских экономических центров, а реляции XVII или середины XVIII вв. лучше, чем любые другие источники, дают понять, насколько катастрофическим был экономический упадок Речи Посполитой в эту эпоху. Чтобы понять побудительные мотивы, подвигавшие польского шляхтича к созданию фольварка, мы вряд ли пройдем мимо упоминаний об изменении стандарта потребления в нарративных источниках, например у Мартина Кромера. Ведь именно меняющиеся потребности составляют главнейшую пружину подъема производства. Если мы заинтересуемся представлениями самого польского шляхтича об его экономической деятельности, обратимся к хозяйственным инструкциям или к трактату Ансельма Гостомского «Хозяйство», который удивительно ярко и порой неожиданно рисует накопительско-предпринимательские наклонности польского шляхтича второй половины XVI в. Из каких источников, как и какую информацию получаем мы о социальной жизни польского общества X–XVIII вв.? Для раннего периода исследователь не располагает надежными источниками, которые позволили бы создать полную и адекватную картину демографического развития общества. Только более или менее систематические податные реестры XVII–XVIII вв. позволяют ставить вопрос о плотности населения, его миграциях, масштабах колонизации восточных земель Речи Посполитой, демографических потерях второй половины XVI – начала XVIII вв. Однако и для средневековья – при помощи актовых источников, а также хроник и памятников законодательства – можно составить представление о структуре семьи, приблизительном количестве детей, отношениях между супругами, среднем возрасте заключения брака, уровне смертности. Положение историка становится легче, когда он переходит к характеристике более крупных социальных групп: общины, шляхетского рода, городской коммуны, сословий и внутрисословных слоев. Нет такого источника, который не дал бы той или другой информации по этим вопросам. Памятники законодательства, особенно Польская правда, дают нам возможность заглянуть внутрь крестьянской общины, рассмотреть ее отношения с феодальными землевладельцами, проникнуть в сложный комплекс ее социальных связей. И в этом случае возникают вопросы как традиционные, так и нетрадиционные. Под нетрадиционными вопросами следует понимать, например, проблему соотношения формально-юридических и реально-жизненных отношений в той или другой социальной среде. С этой точки зрения описание ритуалов общения, например ритуалов пиров в средневековых польских хрониках, для нас не менее важно, чем тексты привилеев, выданных польской шляхте, ибо именно пиры и некоторые другие ритуалы средневекового общества закрепляли личные, неформальные и невещные отношения между отдельными социальными группами. К примеру, пенегтрик рыцарским достоинствам того или другого воина, дает нам понять, на чем основывалась иерархия внутри рыцарской среды. Вскользь оброненное упоминание, что некий могущественный можновладелец имел большое число коней в табунах, позволяет догадаться, что в раннее средневековье не столько земля, сколько скот и лошади были мерой богатства в глазах знати. Крестьянские жалобы в суде, как и вообще документы судебных разбирательств, позволяют не только выявить возникавшие между сословиями и внутри сословий социальные противоречия, но и характер социального самосознания и правосознания тех или других слоев. Задавшись целью создать социальную историю польской шляхты, мы вряд ли пройдем мимо такого уникального памятника, как так называемая «Книга хамов». Она была написана польским шляхтичем Валерианом Некандой Трепкой в 1624 – 1640 гг. и именовалась первоначально «Книга плебейского рода». Новое название это сочинение получило из-за того, что в нем содержатся сведения о нескольких тысячах шляхтичей и шляхетских династиях, которые (по сведениям Трепки) ведут свою родословную не от наследственного рыцарства, а от мещан, крестьян и других «хамов», живших во второй половине XVI – начале XVII в. Источником информации для автора этого произведения послужили устные сообщения, судебные книги, гербовники, некоторые хроники. В значительной степени это были непроверенные слухи, сплетни, клеветнические вымыслы. Поэтому достоверным генеалогическим источником «Книга хамов» служить не может, однако она сохраняет большое значение как ценнейший источник по истории социальной структуры, ментальности, обычаев польской шляхты, поскольку отражает такое существеннейшее явление польского общества, как массовая узурпация шляхетства в XVI–XVII вв. По утверждению Валериана Неканда Трепке, среди польских шляхтичей начала XVII в. встречается множество людей, чьи потомки еще в прошлом поколении были или мещанами, или крестьянами, или сельскими ремесленниками, или мелкими служащими в судах. Среди них – дети портных и солеваров, писарей и кузнецов, дровосеков и алхимиков. Способы, которыми эти люди добывали себе шляхетство, рисуют нам внутренние механизмы функционирования шляхетского суда того времени, ибо самым надежным способом незаконного приобретения шляхетства было устройство процесса, в котором подкупленные плебеем свидетели из числа шляхты давали показания о «прирожденном шляхетстве» заведомого парвеню. Важнен вопрос о том, как охарактеризовать состояние польского духовенства в эпоху Контрреформации, после принятия решений Тридентского собора. Ответить на него, в частности, позволяют «книги экзаменов» конца XVI в., когда польская церковь стремилась поставить под строгий контроль образовательный и моральный уровень духовенства. Для этого специальные представители епископов проводили собеседования с кандидатами в священники, результаты которых коротко фиксировались в «книгах экзаменов». В результате эти книги позволяют судить о количестве духовенства, не имеющего приходов, о степени подготовленности клира к исполнению пастырских обязанностей, о социальной рекрутации духовенства. Другой важнейший вопрос социальной истории – проблема социальной мобильности и проницаемости социальных перегородок. Как ее решить? Для этого нужно использовать, во-первых, книги записей в городское право, которые отмечают социальную принадлежность вновь прибывших горожан и их статус в новой городской общности; во-вторых, акты нобилитации или же судебные акты, ставящие под сомнение принадлежность того или иного лица к шляхетскому сословию; наконец, записки и сообщения современников, хотя они чаще всего не дают никаких количественных показателей (книга В. Неканды Трепки составляет в этом отношении исключение). Внутрисословные деления и внутрисословную мобильность охарактеризовать еще сложнее, поскольку они нигде не отражаются напрямую, формальным образом. Однако фиксируемая актами практика реальных отношений между магнатами и шляхтичами позволяет ясно видеть их социальную разделенность. Как можно использовать книги приема в городское право? Внешне их информационный потенциал кажется ограниченным. Однако как показывают исследования (например, С. Гершевского), они могут дать материал для изучения не только социальной структуры городского населения, но и экономического развития городов, показывая, например, профессиональную специализацию горожан, очерчивая сферу экономического и социального влияния данного города. Но в наибольшей степени они характеризуют социальную мобильность, причины миграции населения (экономические, политические или религиозные), степень ее добровольности или вынужденности. В некоторых случаях эти книги дают возможность анализировать национально-этнические и религиозные отношения в городской среде. В эпоху разложения феодальных структур они ясно отражают распространение прав городского гражданства на большое число переселившихся в город крестьян, все большее смешение горожан и шляхты. Однако, если задаться целью установить на основе книг приема в городское право численность населения городов, то можем легко ошибиться, ибо города всегда включали большое число лиц, не обладавших полноправным статусом и потому не зарегистрированных в этих книгах. Например, городские книги Кракова говорят о постоянном сокращении числа горожан в XV – XVI вв., в то время как из других источников мы достоверно знаем, что в XVI в. численность краковян постоянно росла прежде всего за счет населения предместий. Церковные документы метрического характера и акты позволяют ставить вопрос об отношениях между сословиями в польской деревне, ибо они выявляют, что польский шляхтич не считал зазорным быть крестным отцом в крестьянской семье или пригласить в качестве свидетеля на свадьбу зажиточного крестьянина. Неотъемлемая черта всякой социальной группы средневекового общества и даже общества нового времени – его религиозность. Как ее охарактеризовать? На основе завещаний, религиозной поэзии, проповедей, которые, будучи обращены к верующим, не только навязывали им определенные религиозные представления, но и отражали их; наблюдений путешественников над поведением людей в церкви и, конечно, на основе переписки и собственно религиозных сочинений. Протоколы же протестантских общин позволяют увидеть религиозные искания польского общества XVI – XVII вв., зафиксировать трансформацию господствующего типа религиозных представлений и религиозности как психологической реальности. Обращаясь к социальной структуре, нельзя забывать и о мелких категориях населения, которые стоят как бы вне сословий или между ними. Например, особый слой общества составляли артисты, врачи, художники, которые не вписывались в существующие ячейки. О них мы узнаем из редких сеймовых постановлений, нарративных источников, их собственных сочинений. Из каких источников узнать, например, о королевских секретарях XVI–XVII вв.? Ведь это была небольшая численно, но очень влиятельная в политической и культурной жизни группа. Ее характеристика, как и характеристика канцелярских сотрудников и судебных чиновников раннего нового времени, позволяет показать возникающую бюрократию как особый социальный слой. Естественно, в этом случае в нашем распоряжении не окажется единого комплекса источников. Следует обратиться к собираемым по крупицам сведениям о биографиях королевских секретарей, канцеляристов, подсудков, судебных писарей, и актам, в которых они фигурируют действующими лицами, и распоряжениям, их касающимся, а также их собственным запискам и сочинениям. Политическая история – едва ли не самая традиционная отрасль исторических исследований. Однако и здесь современные потребности исторического знания заставляют ставить вопросы, которые прежде казались даже неуместными. Это вопросы, продиктованные проекцией исторической антропологии на политическое развитие общества и требованием многогранности и системности в изображении исторического процесса. Первое означает, что в источниках мы стремимся найти не только сведения о результатах политической деятельности правителей или общественных сил, но и ответ на вопрос о побудительных мотивах, об установках политической деятельности, об особенностях мировоззрения и менталитета, предопределявших характер политической жизни общества. Второе требует видеть не только воздействие экономики на политику, политики – на социальную структуру, но и зависимость политического развития от господствующих в обществе представлений и ценностей, то есть от культуры, или устанавливать связь между политической деятельностью и психологическими характеристиками индивида в разные эпохи истории. В источниках мы ищем в этом случае не только ответ на вопрос, какую политику, например, Владислав IV проводил в отношении Турции и России, но и на вопрос о том, какое воздействие на его политику оказывали представления об идеальном христианском правителе, о воинской доблести как необходимом достоинстве каждого монарха, о турках не только как о политических противниках Речи Посполитой, но и врагах всего христианского мира. Внешнеполитической и внутриполитической ориентации отца Владислава – Сигизмунда III Вазы – вряд ли можно дать всестороннюю характеристику, не приняв во внимание его религиозных убеждений, его твердой уверенности в необходимости обеспечить торжество католицизма. Польскую же интервенцию в России, выпавшую также на правление Сигизмунда III, можно понять, только рассмотрев богатую полемическую и публицистическую литературу этого времени, которая показывает, что в представлениях польских шляхтичей поход в Россию являлся как бы эквивалентом испанских завоеваний в Америке. Соответственно если мы задаемся целью изучить политическую историю Речи Посполитой первой половины XVII в., то должны обратиться не только к дипломатическим документам, постановлениям сейма, корреспонденции короля и его государственных советников и противников, но и к литературным памятникам этого времени, которые Владислв IV мог читать в детстве или которые создавали в общественном мнении в пору его зрелости определенный образ турок и Турецкой империи. В случае же с Сигизмундом III мы должны непеременно обратиться к памятникам, выразившим политическую доктрину и религиозные воззрения польских иезуитов, выступивших главными идеологами и организаторами польской контрреформации, и поставить вопрос о том, как эти религиозные установки превратились в определенный политический курс правительства Сигизмунда III. Что же касается польских шляхтичей, выступивших в московский поход, то здесь совершенно необходимо рассмотреть корреспонденцию, публицистику, воспоминания с точки зрения отражения в них стереотипов образа России, русского в польском сознании и убеждения шляхтича в том, что он как носитель высшей «сарматской» культуры не только имеет право, но и обязан подчинить «варварские» страны рыцарской доблести и благородству защитников истинных ценностей. Задавшись целью описать систему политических институтов польского общества, мы можем пойти не только традиционными путями, но и непроторенной дорогой. Для этого нужно задаться вопросом: как реально складывались властные отношения в польском обществе и насколько они соответствовали или противоречили законодательно предписанной системе отправления власти. И в этом случае мы обнаружим, что правосудие, существуя на бумаге, в сеймовых конституциях и юридических компендиумах, подменялось правом сильного в реальных отношениях. При этом речь идет не о насилии одного сословия над другим, а о насилии могущественного и богатого магната над своим слабым соседом, имевшим формально одинаковые с магнатом права и употреблявшего в официальном обращении формулу «пан-брат». Это обращение фиксировало формальную принадлежность обоих к сословию «равных», но находилось в кричащем противоречии с практикой реальных отношений, когда даже терминология документов шляхетских судов и канцелярий достаточно строго различала реальные ранги шляхты данного воеводства и когда шляхтичи оказывались по временам в той же феодальной зависимости от крупных землевладельцев, что и крестьяне, имея в отличие от последних лишь право носить саблю и голосовать на шумных шляхетских сеймиках. Выясняется же это не из нормативных актовых документов, а из обильных частных актов в гродских и земских книгах. Например, только учтя неформальные рычаги осуществления власти и утверждения авторитета, мы можем понять, каким образом польским королям до конца XVII в. удалось сохранять в своих руках немало рычагов реальной власти, вопреки распространенному представлению о полном параличе монархии в это время. Только выявление неформальных механизмов взаимодействия групп влияний и интересов в среде польской шляхты и магнатерии, что отражается в частной корреспонденции, воспоминаниях, дневниках, позволяет понять, как реально функционировала власть в Речи Посполитой, каким образом принимались решения на сеймиках, как распределялись политические функции между отдельными группами шляхты. Для уяснения специфики политической культуры раннего польского средневековья оказывается необходимым использовать не только прямые сведения хроник и актов о деяниях польских правителей, но и, казалось бы, посторонние сведения о тех или других ритуалах, сопровождавших политическую жизнь. Будучи поставленными в сравнение с аналогичными символическими системами в культуре других народов, эти описания позволили установить много нового о характере власти и представлении о власти в польском обществе. Диариуши и записки, отразившие работу сейма, полемика, ведшаяся в ходе политической борьбы, записки современников и иностранцев позволяют также ставить вопрос о механизмах пропаганды и обмена информацией в Польше XVI–XVII вв., но, разумеется, такого рода вопрос требует и разработки особых методик анализа источника. История культуры в современных исторических исследованиях занимает значительно больше места, чем прежде. Это связано с тем, что, представляя историю как результат деятельности людей, объединенных в разнообразные группы и связанных многообразными интересами, мы понимаем, в какой степени громадным было влияние именно культурных установок, господствующих в обществе представлений и ценностей на общий ход исторического процесса. Сведения же о культуре содержит буквально всякий источник. Судебный акт отражает господствующие в обществе представления о нормах и аномалиях, справедливости и преступлении. Королевское распоряжение содержит такие формулы, которые позволяют понять, как формировались представления общества о данной сфере жизни. Описания земельных владений дают возможность ярко представить себе материальные условия жизни. Документ о заключении торговой сделки, например, дает возможность судить о степени рационализации экономического поведения. Даже обращаясь к привычным для историков культуры источникам, вроде ученых трактатов, можно поставить непривычные вопросы. Например, трактаты и об астрономии, математике, химии, логике, философии XV–XVII вв. служат основой для реконструкции не только развития науки и накопления научных знаний в польском обществе, но и для характеристики того места, которое в мировоззрении и культуре этого времени занимали астрология, алхимия, оккультные науки. В целом источники по истории культуры неотделимы от источников по социальной истории. Например, если мы хотим дать характеристку польской шляхте XV–XVII вв., мы обязаны обратиться к изучению представлений шляхты о самой себе и об окружающем мире. Эти представления вылились в идеологию так называемого «сарматизма». Сарматские представления оказывали детерминирующее влияние на многие формы поведения и политической деятельности шляхты. Поэтому выявление представлений шляхтичей-сарматов о самих себе из полемических сочинений, литературных памятников, корреспонденции, формулировок судебных документов, сеймовых речей, описания поведения шляхты в той или иной ситуации совершенно необходимо для реконструкции истории польского общества раннего нового времени. Важнейшая характеристика всякой культуры – ее отношение к другим культурам, к обществам, лежащим за границами данного государства. С этой точки зрения очень любопытен опыт реконструкции представлений польской шляхты о Востоке (имеется в виду прежде всего турецкий Восток) и о Западе на основе записок польских путешественников, полемических и публицистических текстов, корреспонденции, поэзии, исторических и географических сочинений, юридических и религиозных трактатов. При таком подходе обнаруживается, например, что в XVI–XVII вв. в польском обществе среди шляхты имела место так сказать «ориентализация вкусов», что сказалось в манере одеваться, в гастрономических пристрастиях, во взгляде на порядки, существовавшие в Турции. Источники того же типа позволяют установить, что польский шляхтич чувствовал себя равным партнером по сравнению с западноевропейцами, осознавал огромную роль Польши в экономической и политической жизни Западной Европы и не был чужд идеи о превосходстве поляков над Западом в некоторых отношениях, например в смысле развития политических прав и свобод дворянства и господства религиозной терпимости в Польше. Представления же о соседях, о других народах были неразрывно связаны с национальным самосознанием и поэтому они позволяют ставить и решать вопрос о степени развития и содержании этнического самосознания польской шляхты. Источники позволяют ставить также вопросы, выпадающие за пределы привычного деления на экономическую, социальную, политическую историю, культурную сферу. Так, например, польский историк С. Тышкевич анализирует взаимоотношения польского средневекового общества с природой, имея в виду как степень зависимости от ландшафта, климата, плодородия почв, так и влияние географических факторов, болезней, характера питания, эпидемий на историческое развитие. А из каких источников можно узнать о любви в польском обществе X–XVIII вв.? На этот вопрос отвечает З. Кухович. Тут на помощь приходят не только поэтические трактаты, корреспонденция, дневники, изобразительные источники, но и, например, медицинские трактаты, судебные акты, касающиеся случаев супружеской неверности, разводов. Правовые источники позволяют установить и некоторые неожиданные факты, например то, что на восточных землях Речи Посполитой в XV–XVI вв. еще далеко не полностью церковный брак утвердился как норма жизни. Некоторые источники позволяют увидеть и самые интимные стороны семейной жизни того времени, даже характер сексуальных отношений. Это, например, покаянные книги – пенитенциалии, которые предписывали налагать на грешников ту или иную епитимью (церковное наказание), в зависимости от степени нарушения предписанных церковных норм сексуального поведения. Литература по вопросам источниковедения Польши до конца XVIII в. Специальное пособие по источниковедению истории Польши указанного периода до сих пор не написано. Однако в следующих изданиях можно почерпнуть более или менее систематически изложенные сведения об отдельных группах источников по польской истории: 1. Szymański J. Nauki pomocnicze historii od schyłku IV do końca XVIII w. Warszawa, 1983. 2. Kutrzeba S. Historia źródeł dawnego prawa polskiego. T. 1–2. Lwów, 1925–1926. 3. Wyrozumski J. Historia Polski do roku 1505. Warszawa, 1979. 4. Gierowski J. Historia Polski. 1505–1764. Warszawa, 1979. 5. Gierowski J. Historia Polski. 1764–1864. Warszawa, 1979. 6. Historia państwa i prawa Polski do roku 1795. Pod red. J. Bardacha. T. 1–2. Warszawa, 1957. 7. Historia Polski. T. 1. Cz. 1–2. Pod red. H. Łowmiańskiego. Warszawa, 1957. Издания источников по истории Польши на русском языке Галл Аноним. Хроника. Пер. Л.М. Поповой. М.,1961. «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI–XIII. М., 1987. Генрихова книга // Средневековье в его памятниках. М., 1913. С. 78–85 (отрывки). Длугош Ян. Грюнвальдская битва. М.-Л., 1962. Дневник второго похода Стефана Батория в Россию (1580) Яна Зборовского и Луки Дзялынского // ЧОИДР (Чтения в имп. об-ве истории и древностей российских). 1897. Кн. 1. С. 1–68. Дневник Марины Мнишек. Перевод В.Н. Козлякова. Спб., 1995 (Studiorum Slavicorum Monumenta. IX). Допросы Костюшко, Немцевичу и прочим и их показания // ЧОИДР. 1866. Кн. 3. С. 38–54; Кн.4. С. 185–230; 1867. Кн. 1. С. 60–130. Жолкевский С. Записки о Московской войне. СПб., 1874. Избранные произведения прогрессивных польских мыслителей. Т. 1. М., 1956. Кохановский Я. Избранные произведения. М.– Л., 1960. Кохановский Я. Лирика. М., 1970. Кохановский Я. Стихотворения. М., 1980. Литовский канцлер Лев Сапега о событиях Смутного времени. 1611–1613 гг. / Изд. М.К. Любавский // ЧОИДР. 1901. Кн. 2. С. 1–16. Меховский Матвей. Трактат о двух Сарматиях / Пер. С.А. Аннинского. М. Л., 1936. Охотский Я.Д. Рассказы о польской старине. Записки XVIII в. Т. 1–2. СПб., 1874. Показания польского шляхтича Кшиштофа Граевского о поездке в Москву в 1575 г. // ЧОИДР. 1905. Кн. 1. С. 1–16. Польская поэзия. Т. 1. М., 1963. Польские мыслители эпохи Возрождения. М., 1960. Польская поэзия XVII в. Л., 1977. Польская правда // Греков Б.Д. Избранные труды. Т. 1. М., 1957. С. 411–439. Польские народные легенды и сказки. М., 1965. Польские народные сказки. Л., 1980. Польские фрашки. М., 1964. Суворов А.D. Документы. Т. III. 1791–1798 / Под ред. Мещерякова П.Л. М., 1952. Хрестоматия по истории южных и западных славян. В 3-х т. Т. I. Эпоха феодализма. Под ред. М.М. Фрейденберга. Минск, 1987. Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы / Под ред. В.М. Корецкого. М., 1961. Хрестоматия по истории средних веков. Т. 1–2. / Под ред. С.Д. Сказкина. М., 1961–1963. Хрестоматия по всеобщей истории государства и права. М., 1973. Хрестоматия по истории средних веков / Под ред. Н.П. Грацианского. Т. 1–2. М., 1938-1939. Щавелева Н.И. Польские латиноязычные средневековые источники. М., 1990. |
Похожие:
 | Авторы программы предлагают учебно-методический комплект: Данилов А. А., Косулина Л. Г. История России с конца ху1 до конца ху111... | | Чедомира Миличевича, которого гитлеровские фашисты после издевательств в концлагере подвергли страшной мучительной смерти: как и... |
 | Р. А. Арсланов, В. В. Керов, М. Н. Мосейкина, Т. М. Смирнова Пособие для поступающих в вузы "История России с древнейших времен до... | | Г. А. Куманев, доктор исторических наук, профессор, академик раен, руководитель Центра военной истории России Института российской... |
| Всеукраинского объединения «За Украину, Беларусь, Россию» (зубр) в Киеве состоялся Учредительный съезд по созданию Международного... | | История России с древнейших времен до конца XVIII века: учебно-методическое пособие / сост. П. А. Афанасьев. – Барнаул : Алтгпа,... |
| Древнего мира, цивилизации Запада и востока в средние века, История России с древнейших времен до 12 века; Истоки индустриальной... | | Проводимая в Российской Федерации с конца 80-х начала 90-х годов ХХ века экономическая реформа имеет своей неотъемлемой составной... |
| Учебные издания серии «Учебник XXI века» удостоены диплома XIII московской международной книжной ярмарки 2000 г | | Интерес к этому периоду истории никогда не угасал. Смута находит отражение в литературе, музыке, кинофильмах и даже в государственных... |