   ПОЭЗИЯ
Вадим САХИБГОРЯЕВ
ПИСЬМА ИЗ АМЕРИКИ
* * *
Говорят, что это душа болит, когда
на висках замечаешь признаки замерзанья.
Что есть время, если не паразит,
плодящий воспоминанья…
все чаще случаются годы без дня удачного,
и тогда все проклятия на языке и слуху.
Взгляд застревает в кольцах дыма табачного,
уплывающих медленно к потолку.
Я пишу тебе, потому что открыл
главную среди многих искомых истин:
ты была для меня взмахом крыл,
ты полетом была и всем самым чистым.
То ли с возрастом тяжелей
переносится любая разлука, то ли
одинаковость нескончаемых дней
делает жизнь причиной боли.
Я не то чтобы не нахожу
себе места от докучливого ожиданья.
Выдыхая, имя твое твержу,
понимая, что это единственный способ дыханья.
* * *
Если жить какое-то время среди людей,
изломавших кости своих убеждений
о руины ушедшей эпохи, то в один из дней
ты поймешь, что причина их мучений
есть не тоска по красным тряпкам в небе,
а скорее масло, отсутствующее на хлебе.
Бутербродов нехватка – признак движения к краю,
когда надежда, подобно воде, уходит в песок,
а старых идолов новые подгоняют,
выставляя острые локти наискосок.
И твердит на каждом углу всяк свое,
загоняя сознание в бытие.
На задворках империи чаще стучат «калаши»,
но они не пугают. Просто не спится ночью.
Это свобода, однажды покинув тенета души,
возвращаясь, ее разрывает в клочья.
Оттого, что тебе наплевать на вождей имена,
ценишь больше не Родину, а нынешние времена.
НЬЮ-ЙОРК
Горделивый Нью-Йорк – это пуп земли,
Где плывут величавые корабли,
Где господствует, собственно, вертикаль
Настолько, что высь затмевает даль,
Настолько, что, голову вскинув вверх,
Ты затылком упрешься в пуловер,
Привязанный к шее, а птицы кружат
На уровне третьего этажа.
С высоты небоскреба видишь мир как есть,
Видишь край земли и небесную взвесь,
Видишь, что не всегда пуста
Там внизу муравьиная суета.
Ощущая величие и масштаб,
Восклицаешь: «Не потеряться каб!»
В многолюдье, в эмоциях и мечтах,
Улицах, парках и мостах,
Бруклинах, Квинсах и Бродвеях,
Пешеходных тропах, такси, сабвеях,
Клаксонах, окриках, бряканье касс,
Народностях и представителях рас,
Вчерашнем и будущем, концах и началах,
Великом и мизерном, холлах и залах,
Безделии и напряжении сил,
Тем, что хотел и что получил.
Если ты приехал увидеть житье,
А уехал, купив дорогое тряпье,
Угрызений совести, собственно, нет,
Лишь усталость от жажды объять весь свет.
* * *
… но в принципе воздух фактически тот же
и та же земля. Та же трава придорожная,
те же поля и такие ж коровы в них
идиллически бродят, превращая природу в стих,
а сено в навоз или в роман про пастуха,
уснувшего в полдень в тени лопуха.
Говядина дремлет меланхолически, ее красота
и спокойствие не терпят окрика или кнута.
Но это в полях. Совершенно иное Нью-Йорк,
Вестибюль Америки и все такое. Орк,
Гоблин, Русалка, Маугли, Безумный Макс
здесь на каждом шагу. Передавая факс
домой, пиши домочадцам «Hi».
Здесь так принято. Писем не отправляй.
Покуда они до адресата дойдут
Десятки раз все переменится тут.
Актуально лишь то, что творится сейчас,
потому что жизнь есть текущий час,
а в застоявшемся «завтра» или «вчера»
пребывают убогие да детвора.
Только вечность имеет удельный вес
и громадную цену. Будто пал с небес
на горячий асфальт цвета ангельских крыл
георгин к подъезду, где Леннон жил.
* * *
Я уеду, не зная куда, убегу,
В лоске аэропорта, копаясь в портфеле,
Вдруг пойму, что пора, что смогу
Сделать шаг за черту. В синей Гжели
Первозданного снега оставлю следы
Не оглядывающегося подонка,
Путь свободы, отчаяния и беды
Закидаю окурками. Воплем ребенка
Полоснет по затылку внезапно пурга
И отстанет мгновенно, и в мрачном презренье
Ляжет там, на покинутые берега,
И уже позади не снега, а забвенье.
Снег забвения, снег перечеркнутых лет
Будет падать годами и скроются крыши
Городов, где бывал, где меня уже нет
И не будет. Степенно, не слышно
Хлопья белые небо и землю сомкнут
И исчезнет пространство. Ни метра, ни часа
Не останется там, где меня уж не ждут,
Где кружится лишь белая масса.
А потом, вспоминая побега позор,
Стану фоном, моментом, частицей,
Тихим шорохом задвигаемых штор,
Скрипом крашеной половицы.
ДАЛЬНЯЯ СТРАНА
Анатолию Федорову
Я слышал, что на свете есть страна,
Где несправедливы лишь футбольные судьи.
Там жизнь беззаботна и невероятно длинна
И живут там золотые люди.
Там мужчины, словно юноши, бодры,
А жены их никогда не злословят,
Они степенны, красивы, мудры
И, представьте, все прекрасно готовят.
Там памятники в блеске наготы
Побуждают к страсти и другим высоким чувствам.
Отсекая от мрамора кусочки и пласты,
Запыленные ваятели там творят искусство.
Если хочешь, живи в той стране, выпивая,
Запретов в целом на выпивку нет,
Там на каждом шагу есть пивная
И, соответственно, бесплатный туалет.
Там любые споры с законом напрасны
И порою суров приговор,
Однако палач рыдает, возвращаясь с казни
И клянет почем зря свой топор.
Там нет пожирания мяса и костей,
А значит – убийства зверья во имя желудков,
Там даже звери смотрят глазами людей,
Стыдящихся звериных поступков.
Там бродят философы в тенистых рощах,
Их двое, и в этом весь резон.
Один из них – последователь Аристотеля, но проще
Тот, кто твердит, что велик Платон.
Их споры для многих сограждан – события.
Их свитки, перевязанные жгутом,
Описывающие заблуждения и открытия,
Хранятся в белом здании, под золоченым замком.
Не всяк их читает, поскольку в них много истины
И много печали и много чего еще.
В стране той знания есть дело избранных,
Не владеющих ни плугом, ни мечом.
Я б уехал туда и купил дом на пристани,
Рядом с таверной, где завсегдатаи-моряки
Жарят бобы и пьют вино невыстаренное
И бьют, не размахиваясь, с правой руки.
Я б сидел в той таверне с победителем персов,
Рассуждал о стратегии и событиях старины.
Я входил бы туда с утра, здоровался, притворяя дверцу,
И возвращался в дом лишь с восходом луны.
* * *
Мы играли в Минина в глубинке России,
Сбивались в отряды и скакали на палках
И подсолнухам головы, как полякам, сносили,
Которых нам было совсем не жалко.
Одежды нам штопали и тихо вздыхали
Матери: «Вот родилась бы девка,
Сидела б у столика и вышивала
Или читала книжку про мышку с репкой».
Наш двор был для нас Куликовым полем,
Подолом Москвы, излучиной Дона,
Озером Чудским, Бородинским раздольем
И Рыжик был раненым Багратионом,
А Пашка был Александром Невским.
И был у нас свой Денис Давыдов…
В боях и сраженьях минуло детство,
Прошло как мгновенье, как вдох и выдох.
Теперь мы другие. Хоть нас не славят,
Каждый из нас – ветеран баталий,
Которых не было. В нашу честь не ставят
Памятников, ротонд, параллий.
Не высекают наших имен в граните,
Не отливают чугунных бюстов
С надписью «…ничто не забыто»
И парой гвоздик, окрашенных грустью.
Мы были герои, в том нет сомненья,
И, хоть щадили врагов разбитых,
Не придадут нас потомки забвенью,
Поскольку забвенье - удел великих.
Мы все играли в глубинке державы
В Минина на восходе жизни…
В то время мы были смелы и правы,
И были спасителями Отчизны.
* * *
Tish Holdermann
Она одна и совершенно одинока,
Она идет с авоською домой
Сквозь слабый дождь под всхлипы водостока
И опирается неверною рукой
О верный пульс плывущего с ней рядом.
Он осязаем, хоть всегда молчит.
Невидим сам, невидимым нарядом
Он, призрак, никого не удивит.
Средь джунглей каменных он – верная опора
Ее руке. Он всюду бродит с ней
По влажным улицам сентябрьского вздора
По клеточкам сменяющихся дней.
Дремучий кот в дверях ее встречает
И трется об авоську головой…
А Он за гулкой дверью исчезает,
Чтоб вновь вернуться ночью. Под звездой,
Когда трещит и мчится кинопленка
Прерывистых и своевольных снов,
Он говорит с ней голосом ребенка,
Отца и мужа. В лапах нежных слов
Она трепещет, спутанной косою
Осыпана подушка и чело.
Она зовет, влечет его рукою,
Не называя имени Его.
А Он то свет, то тень, то слабый запах,
То образ, то прозрачный звук,
Он точно с ней, Он тоже в нежных лапах
Невнятных слов. Дождя унылый стук
Влетает в сны, и делаются явью
Его присутствие, прикосновений грех.
И лишь рассвет прольется красной далью,
Он растворяется, как стыд ночных утех.
А утром душ и зеркало потеет…
Слезливо смотрится оно в ее глаза
Сквозь ватный пар. Она еще не смеет
Стряхнуть смятенье ночи. Чудеса.
Он снова за спиною, вновь касанье,
Но ласка мимолетна и скудна.
Она себе кивает на прощанье
И с губ ее слетает: «Не одна…»
* * *
Клейтону Лукасу
День ветеранов, флаги слегка приспущены,
Поминают так, что мертвые стали сущими
И не сказать, что пикник на околице поздней осени –
Просто толкучка взрослых между пнями и соснами.
Сытно дымит мангал, пластиковыми стаканами
Чокаются мужчины с равными рангом дамами,
Водку почти не пьют – горькая и невкусная,
Так что я в одиночестве, вот потому-то грустно мне.
Осень в Канзасе – чудо! Солнце, листва, смятение,
Стоит сказать фразу – выходит стихотворение,
Флора об эту пору предпочитает красное,
Жаль, что тут не был Пушкин, не написал прекрасное.
Сухо шипит листва вслед за шагами. Смеркается.
Время считать цыплят, читать романы и каяться
Перед первым встречным и говорить банальности,
Веря, что смысл слов в паузе и тональности.
Гладя бородку идальго, не переходя на личности,
Ты наливаешь вновь то, что пьют мужики приличные,
Потом выпиваешь залпом, чтобы стать мне ровнею,
И произносишь вдумчиво крамольное и нескромное:
«То, что мы любим родину и ненавидим мыслящих инаково,
В этом мы с вами, русскими, в общем-то, одинаковы…»
* * *
В этой комнате, в которой тишина
и другие признаки напрасного ожиданья,
пепельница давным-давно полна,
а ночь не есть предвкушенье желанья.
Здесь все по-другому, здесь кофе – болотная хлябь
и смыслы вещей от вещей далеки,
и кажется даже, что лампа настольная – раб,
покорно читающий черновики.
Слоняться меж стульев, царапать зрачками окно,
мычать из полузабытых мелодий обрывки…
когда бы не сон, опускающий мысли на дно
сознанья, хлебал бы коктейль из вина и наливки.
Когда я уехал, когда я бежал, не спросив у Него Самого,
хлеба для меня очерствели и воздух стал ядом.
Теперь со мною почти никого
из тех, кто всегда присутствует рядом.
Причина печали, должно быть, и есть печаль,
причина разлуки, должно быть, в самом расстоянье.
Я так и не помню, что говорил, направляясь в даль…
Молил о прощенье, роняя слова прощанья.
МИНУТЫ ЖИЗНИ
ЭКЗИСТЕНЦИЯ
Понимаешь осенью, с падением листа,
горизонт – есть упавшая высота,
место соединения мрачного неба
с полем, засеянным озимым хлебом.
Осенью, когда видно много дальше,
мир освобождается от иллюзий и фальши
и не рвется на стороны света, цвета, миги,
осенью ценишь тепло и хорошие книги.
Время осенью напоминает пространство,
идеальное для скитаний и странствий,
где движенье любое возможно, даже движенье назад,
стоит только, устроившись в кресле, закрыть глаза.
Не покидая осени, можно прожить с рожденья
до прихода той, что не терпит возраженья,
до взмаха ее косы в руках костлявых.
Поэтому осень время уставших и старых.
В самом конце сезона, когда с листвой
работает дворник когтистой метлой,
основательно, с перекурами, не спеша
добывая из асфальта вопль «шшша»,
опускается занавес в виде тумана.
Ожидаемо то, что приходит нежданно,
скажем, тот же туман, иль разлука,
иль потемки. Смещение стука
из часов в середину груди, а затем
и к вискам нежелательно тем,
что бессонница с момента заката
поселяется в сердце, слетев с циферблата.
* * *
Борису Милованову
Вновь ненастье на планете…
Мгла стоит на белом свете,
Ветер буйствует, свистит
И домами шевелит.
С ночи дует до рассвета…
Как знаменье, поутру
Вьется старая газета
Меж домами на ветру.
Ветер занят с ней игрою,
Только кажется порою,
Что не мечется она,
А шевелятся дома,
Наползают на сугробы,
Хмуро крышами скрипят,
И, храня тепло в утробе,
Хоть шевелятся, но спят.
Ветер мнет ее и треплет…
А в газете скромный трепет,
Паника продрогших фраз,
Отпечаток чьих-то глаз.
В той газете день вчерашний,
День, забывшийся почти,
Не прошедший, но пропащий,
Мирно канувший в ночи.
Там в большой передовице,
Что на целую страницу,
Что на целый разворот,
Есть удачный оборот.
Что-то сказано красиво
Про стабильный средний класс,
Про «Единую Россию»,
Про единодушье масс.
Есть о выборах куда-то
И о счастье, что «когда-то»,
Словом, Weshallovercame…
Странно, но ни слова там,
Ни полслова, ни намека
Для пытливого ума,
Что утрами, коль поземка,
То шевелятся дома.
Только бредни о вчерашнем,
Позабытом и пропащем,
Лживом, словно пара фраз
О единодушье масс.
В этом ветре, в этой стуже,
В этом беге естества
День кому вчерашний нужен?
Он запомнится едва.
Он, как старая страница
В мирозданье растворится
И осядет в глинозем,
И не вспомним мы о нем.
Ложь в изодранной газете
Бесполезна и скромна,
Потому что на планете
Все шевелятся дома.
Все, что мы вершим в сомненье –
Воплощенное забвенье…
Все исчезнет поутру,
Как газета на ветру.
А дома с материками
По законам пустоты
Хмуро двигают боками
Без забот и суеты.
Каждый день – все тот же день,
Новая лишь дребедень
В строчках утренних газет
Обитаемых планет.
Есть высокая отвага
В поведенье вещества –
Терпит белая бумага
Суету без естества.
Человек – дитя и пленный
Убегающей вселенной.
Ей, сердешной, дела нет
До летающих газет,
До того, что в них писали.
Изучая звездный свет,
Доплер с Хабблом доказали,
Что газеты – просто бред.
В спектре красного смещенья
Фиолетово вселенной.
Главное – секунда, метр,
Гравитация и вектор,
Скорость, масса и, конечно –
Содержимое голов,
Постигающих неспешно
Смысл движения домов.
Мироздания устройство…
Хорошо, что ветра свойство,
Ветра ветреная блажь –
Рвать и рассыпать тираж.
И еще его привычка –
Будь то лето иль зима, –
Пробуждая мир, обычно
Утром шевелить дома.
* * *
Игорю Сиротину
… это зрелость устало по венам бежит.
Надоели, должно быть, природе мои кутежи
и попойки. Мир стал мышью, шмыгнувшей за дверь,
он настолько же мал и презрительно сер
и настолько же быстр. Это значит – любой променаж
утомляет и взбираться на пятый этаж
все трудней без одной передышки.
Все милее становятся книжки,
что уже прочитал. Разговоры с друзьями
возникают и следуют сами
по себе. Тут закон уваженья нетлен –
поделись ушами и получишь уши взамен.
Нет, не скучно совсем стало жить,
просто все по-другому и даже любить
не выходит как прежде.
В пуританской одежде
ты не видишь темницу,
в коей скорбно томится девица.
Даже в той, от чьих прелестей пьян,
не желая того, ты находишь изъян.
Но и то хорошо. Добираться до сути вещей –
это дело седых, благородных мужей,
а не вундеркиндов. Так еще поскрипим.
А ушедшее время… бог с ним.
* * *
Сидя на ступеньке, подложив газету,
глядя на звезды, что неба выше,
теплому ветру подставив лицо, раскури сигарету.
Шорохи ночи, ветви акаций под крышей…
Галстук, измучивший за день, лежит в кармане,
просто пошлая тряпка моды капризной.
Пиво запахом хмеля и хлеба дурманит.
Попробуй, брат! Ведь это минуты жизни.
ПРОСТУДА
Вот и зима. С ума сойти от дождей
нескончаемых, нудных, словно речи вождей,
весь октябрь и ноябрь висящих над парком.
Вот и снег. Он мне кажется платой, подарком
за простуду, и аспирин, и промокшие ноги.
Он ложится обильно, накрывает дороги,
непролазную грязь и скамьи на чугунных столбах,
листья павшие, трав увядающий прах.
Он уже не сойдет. Он – внезапно пришедшая вечность.
Он – пространства и времени овеществленная внешность.
Он – намек на угрюмую нежность богов
к суете и безбожью больших городов.
Это взгляд из окна. Это дурь уходящего жара.
Перевязано горло шарфом, чай с малиною, пара
непонятных латинских словес на рецепте измятом,
запах горьких лекарств вперемежку с ментолом и мятой.
Там, наверное, холодно. Там, чуть скрипнув, следы замирают.
Там пустынно и дома прижимаются к краю
тихой улицы, светом оконных глазниц
растворяя круги фонарей, распростертые ниц.
Там беззвучно, а значит, что звуки еще впереди.
Канонадою кажется стук в середине груди.
Так случается, что от тревоги и грусти
вырывается прочь из-под ребер напуганный мускул.
Завтра скажут, что это циклон, что арктический фронт
покрывает собою Сарматию, Скифию, Понт,
что, сорвавшись внезапно с лапландского наста,
источают снега и морозы воздушные массы.
Это чистая ложь. Это просто струящийся снег.
Это жест омраченного неба, осмысленный бег
вещества. Это приступ нахлынувшей лени.
Одиночество – худшее из наслаждений.
* * *
В. Пинковскому
Плутая в словах, что твой поляк
в лесу, бредя за Сусаниным бородатым
и в их значениях, не знаю как,
не знаю зачем, но все еще пишу. Когда-то
мне казалось, что люди велики,
а их дела – проявленья величья,
но позднее понял: через пожатие руки
передается вирус безразличья.
И понял еще, что искусство и сила слов
в их последствиях. Говоря иначе,
за признаньем в любви будь готов
отыскать тайный знак, второе дно, а значит,
то, что будет потом. Человеку дано,
постигая смысл истин, поглощать вино
и, одаривая целый мир обожаньем,
очерняя словами его, осенять пониманьем.
СУЖДЕНИЯ О МОРЕ
1
Тяга к стеклянным предметам,
типа бутылки и стакана, неодолима,
когда липким от пота летом
ты оказался на побережье Крыма.
Особенно если в бутылке пока
далеко до дна и жидкость прозрачная
содержит около сорока…
Последнее, поверьте, немало значит.
Унылый гекзаметр волн, их плеск,
запах фруктов и расколотого арбуза,
корабельных огней праздничный блеск
делают вечер счастливой обузой.
Нет желания куда-то бежать,
хлопотать, во имя чего-то калечиться
и поминутно себя занимать
чем-то полезным для человечества.
Ноша безделья постыдна настолько,
насколько приятна и сладостна.
Вечер, отшельническое застолье
и беспричинно радостно.
2
Эллины все-таки были правы,
когда селились у кромки моря.
Дела их неспешны, сужденья новы,
могучи тела, загадочны споры,
нравы возвышенны, вера умна,
страсти честны, праздны манеры,
видимо, пища морская ценна
для экстерьера, ума и нервов.
Видимо, фосфор, соль и йод
в нужных пропорциях необходимы
в наличие пены и прибрежных вод,
чтоб Афродиту они сотворили.
Море лазурно, берег скалист,
облачно небо, статуй профили,
поступь гоплитов, пергамента лист –
так начинается философия.
ВОЙНА
1.
Причины ее неясны, но ярки ее вериги…
То ль косо друг другу в глаза посмотрели цари,
То ль жены их переругались, а может, интриги
До грешного дела нечаянно их довели,
Однако, война… Движенье империй. Святые порывы.
В генштабе бессонница, кофе и спирт,
Глаза генералов красны и страшны, как нарывы,
Как струпья, как язвы, как мясо, как пламень из скирд.
На карте прожженной окурки, линейки и спички,
Плацдармы, фронты, города, названия стран.
Планировать войны для генералов – привычка
Указывать алыми стрелками вражеский стан.
По глобусу пыльному, где каждая тварь засекречена,
С воплем «за Родину!», злое, свое и ничье,
Покуда держава не нажралась человечины,
Согласно стрелкам на карте бежит мужичье.
2
В глаза бросаются те, кто вздымает стяги,
Стоя на мраморе, а после полные браги
Подымают ковши к потолку в тавернах,
Отнятых у басурман и неверных.
А те, кто на поле боя остался
Ничком валяться, будто не отоспался,
Уже не завидуют ни героям,
Ни тем, кто пройдет железным строем,
Гремя наградами, пред очи Его.
История после черкнёт: итого…
И выдаст число величиною
С бред астронома… А поле боя
Расчистят, вспашут, потом засеют
Не так, чтобы очень, но как умеют
Не разведенки, не брошенки, словом –
Суровые, мужиковатые вдовы.
И вырастит хлеб: золотой и безгрешный,
Из черной земли, осиротевшей,
А там, глядишь, и мальчишки босые
Забегают вновь по всей России,
Пускай без отцов, зато все вместе,
Без подлости и без жажды мести.
ПРОВИНЦИЯ
Время сбивается с ритма, становясь суетой,
когда военные входят в селение на постой.
Однажды эскадрон гусар во главе с командиром бывалым
въехал в город, где сплошь нимфоманки и провинциалы.
И город стал столицей неверных жен,
а местный учитель словесности на дуэли сражен
бледным поручиком, сочинителем эпиграмм,
превосходным стрелком, философом, почитателем дам,
героем войны на Кавказе, любителем книг
легкоумных французов, королем полковых интриг,
проигравшим еще в начале службы, с азартом,
все наличные деньги и имения в карты.
Случай этот к вечеру третьего дня был забыт,
ведь старик городничий изрядно судьбою бит,
да и учитель словесности со своей вольнодумною мордой
был, по мненью уездных дворян, не в меру гордый.
А бывалый гусар-командир, победитель Шамиля,
демонстрировал шрамы на теле модистке Лиле
и носил на эфесе сабли драгоценный брелок –
кружевную резинку с ее голубых чулок.
И рассказывал байки о том, как попал в плен,
как геройски бежал и ушел от отряда чечен,
как постиг их гортанный дикарский диалект,
нравы, любовался на жен младенческих лет.
Он рассказывал также, что кавказский синдром –
это червь, питающийся нутром
белокожих христиан, посетивших места у берега
мутного и неспокойного Терека.
Его слушали с вниманьем и пели «храни царя…»,
надували щеки и говорили: «Не зря,
потому что поступь державы могучей
не прервать какой-то там кавказской кучей,
иль кавказским хребтом, или там… неважно!
Главное, что наши воины отважны
и жаждут побед, а также любви и славы,
пансиона, наград и квартиры в Златоглавой».
Фактически все было выпито, кроме слез.
Те сочились, как сок с вековых берез.
Это были горькие слезы мужей,
покинутых женами, ночных сторожей,
лишенных законного сна, старушек,
вспоминающих молодость, потаскушек,
гимназистов на могиле учителя, ямщиков,
приобретших заработок и множество синяков,
внезапно забеременевших патриоток-фемин
и тех, чьих лиц из-за широких спин
не было видно: почтмейстера, гостя из Азии,
уездного доктора, старого Чичикова, попечителя гимназии…
И хоть было до той войны сорок дней пути,
она поселилась в провинции. В каждой груди
билось сердце не хуже, чем у Муслима,
Джохара, Али, Доку, Ибрагима,
Умара, Хасана, Аслана, Буйвасара…
Так прошло три месяца, и гусары
внезапно умчались прочь, подчиняясь приказу,
а вслед за ними пришла тишина внезапно и сразу.
Тишина, и снег, и еще очень холодный январь,
опустели улицы, и все потекло как встарь,
без событий и без надежды на
перемены, и стала чужой война.
Словно ее и не было, и нет. Из новостей
стали главными те, что не о ней,
особливо – погода, поскольку в теплых вещах
смысл бытия в провинции, да еще в непростывших щах.
АЗИАТЧИНА
Азиатчина не Азия, но дух ее,
нечто похожее на мумие,
ни дерьмо, ни лекарство, и нет причины
принимать ее ни женщинам, ни мужчинам.
Азиатчина – ощущение дикой власти
вперемежку с алчностью и страстью,
проникающее в недра потустороннего света,
за пределы границ, очерченных Магометом.
Азиатчина – невозможность прожить
без стремления кому-либо служить,
без любви к сильным мира: хану, баю, мурзе,
а также к парандже и солдатской кирзе.
Азиатчина – это всегда вопрос: сколько?
И презрение к вопросу: зачем?
Это когда тебе не бывает больно
оттого, что больно абсолютно всем.
Азиатчина в конечном счете – предлог
революций и бунтов и их же итог.
То, что в результате получают народы
в виде свободы в выборе несвободы.
Азиатчина – тайна и признак души,
только вырывать ее с корнем не спеши,
ибо рана, образовавшаяся, кровью, отсвечивая,
выделяет тебя из других, делая как бы меченым,
и тогда привыкай к одиночеству. Любой
первый встречный бросит в лицо: чужой!
И, демонстрируя отсутствие с тобою связи,
сторонясь тебя, предпочтет пройти по грязи.
ПОВЕСТЬ О ПОПУТЧИКЕ
В потрепанной плацкарте
(Иного просто нет)
Мы ехали по карте
Семидесятых лет.
Мы следовали точно
По графику пути,
От точки и до точки
Четвертый день почти.
В окне едва мерцала
Луна, а под луной
Империя дремала,
Как пьяный часовой.
Дремала и вздыхала
Великое «ничье»
И снам своим внимала,
Укутавшись в тряпье
Лесов и перелесков
И низких облаков.
Колеса били веско
Металлом у висков.
Кондуктор, хрыч усатый,
В огромных сапогах
Бродил, как гость по хатам,
С компостером в руках…
Полуслепой попутчик –
Никто его не знал –
Из побуждений лучших
Гармонь свою достал,
На месте покрутившись,
Удобнее присел
И, чуточку смутившись,
Сказав: «За жись!», запел.
Прорвали воздух спертый
Тяжелые басы,
Измученный, не гордый
Он пел себе в усы.
Сначала было тошно –
Унылое нытье,
Но дивная гармошка,
Она брала свое…
Хоть то и дело песня
Давала петуха,
Старательно и честно
Работали меха.
Он пел про честь и волю,
И про старушку-мать,
И про лихую долю,
И про былую стать,
Про детство и с тоскою –
Про милое село,
Про церковь над рекою,
Про «было и прошло».
С неодолимой грустью,
Собрав остаток сил,
Про девушку Марусю
Он хрипло голосил.
Да так пропел искусно,
Какой она была,
Что девушка Маруся
Пред каждым проплыла,
Как будто ожидала
За тонкою стеной,
Жила, не умирала,
Оставшись молодой,
Прекрасна и безгрешна
В объятьях белых крыл.
Ведь он ее, сердешный,
Одну всю жизнь любил…
С убийственной усладой
Он смаковал сюжет,
И столько было правды
На крошечный куплет…
Ни голоса, ни песни,
Ни «правильных» стихов,
Я не пойму, хоть тресни,
Глубин банальных слов,
Молитвенной их силы.
Наверное, не врут,
Что плохо и красиво
Лишь про себя поют.
И все тут было к месту:
Сюжет, манера, пыл,
Поскольку эту песню
Он прожил и сложил,
Глаза его, по сути,
Незрячие глаза
Прожгла жемчужной мути
Дрожащая слеза.
Я помню, как молчали
Попутчики мои
И песне в такт стучали
Колеса. Мерно шли
Минуты. Жизнь, как песня,
Как хриплый выдох стих.
Певец был неизвестен,
Да мало ли таких
В империи блуждает!
Попробуй перечесть.
И всяк свою слагает
Единственную весть
От Павлов, от Иванов,
Василиев, Петров,
Пропитых, гордых, странных
Российских мужиков,
О жизни и о воле,
Любви, мечте, судьбе,
Признанье и бездолье,
А, впрочем, о себе.
Я помню, как в плацкарте
(Иного просто нет)
Мы ехали по карте
Семидесятых лет…
ЛЕТОПИСЕЦ
История – дело тугое, мы знаем,
Вершим ее ночью и сочиняем.
День для мысли необитаем.
Это монах летопись пишет,
В келье сидит, ладаном дышит
И ничего совершенно не слышит
Да и не видит. Свечкою слабо
Лист освещен. Не работал бы, кабы
Не грезились голые томные бабы
С белою грудью, огненным взглядом,
Чистым лицом и пышным задом,
Пахнущие медовухи смрадом.
Что-то над Русью мрачное небо…
Один укокошил Бориса и Глеба,
Другой лишил Новгород хлеба,
Тот покорил Дикое поле,
А этот куражил, гулял в Доростоле,
Смерти искал, вольному – воля.
Та угрожала древлянам пожаром
И угрожала, стерва, не даром,
Когда говорила послам: «С легким паром!»
Смута в сердцах и воображенье,
Правых и праведников сраженье.
Кровь для земли – то ж удобренье.
Если б не пили – в магометане
Нас обратили, но смысл в Коране
Без пития с бабою в бане
Вовсе отсутствует. Нужно веселье,
Иначе невыносимо безделье,
Да и дела легче делать с похмелья.
Счастье, что божество выбирают,
Взвешивают, изучают, решают,
Затем решение сверху спускают.
Гады-князья, что малы, что стары,
Все затевали резню и свары,
Благо, что всех помирили татары
Саблей кривою, речью гортанной,
Мышцей надежной, искусством бранным
И ярлыком для княжения данным.
Нынче татары не те, нет замесу,
Нам бы к Европе примкнуть для довесу
И поучиться у ней политесу.
Но европейское Русь не излечит.
Мало хорошего в греческой речи,
Словом «политика» мир изувечен.
Или немецкое: бравый фельдфебель,
Крепкое пиво, одинокий Гегель,
Переставляющий в кабинете мебель…
Или аглицкое. Тоже не наше:
Хладнокровие, овсяная каша,
Кукольная королевская стража,
Робин, охотник на леди и сэров,
Изысканные в бесполезных манерах
Камердинеры, неотличимы от пэров.
Или голландское, или испанское,
Хуже гораздо – итальянское,
Разве французы… Потому что шампанское
Делать умеют, но тоже чужое.
Пахнут парфюмом их хлеб и помои,
Да и дантесовых родичей – море.
Где ж ты, спаситель, или для битвы
Силы хранишь? Наши молитвы
Для Небожителя – острые бритвы.
В вышних – тираны, чаще – подонки,
Но о князьях позабудут потомки,
Поскольку берут дорогое в котомки.
К примеру, Грека или Рублева,
Не Игоря, но об Игоре «слово»,
Байки про Стеньку и голос Жеглова.
А еще ландшафты, деревянные срубы,
Рубахи из материи грубой
И самогон, чтоб не трескались губы,
А также любовь, что питают к нам внуки,
Бродского о Питере муки
И Шукшина. Радуйтесь, суки,
И расплывайтесь улыбкою злою,
Нечего больше взять нам с собою.
Посох влачим могучей рукою
И упираем в откосы обочин,
Где искореженный сосредоточен
Мусор времен, ржав и порочен:
Камни Кремля, рукояти мечей,
Черные танки, обмылки костей,
Ступени космических кораблей…
«Эх-ма!» - вздыхает монах и бросает
на пол перо, отодвигает
неловко чернильницу, снова вздыхает.
Ладан иссяк, четыре страницы
Нынче написано, утро стремится
В келью монаха лучом вонзиться.
Птицы запели, заголосили,
Пригоршню зерен запросили.
Вновь пред глазами девки поплыли.
«Каб не они, не писал бы, конечно,
Плоть умерщвлять над историей – нешто
Выдержит обычный грешный?
Сущая казнь, да и нет боле мочи,
Отложим для грядущей ночи.
Пиши – не пиши, все одно – многоточье».
История – дело тугое, мы знаем,
Вершим ее ночью и сочиняем.
День для мысли необитаем.
ПАМЯТНИК ПЕТРУ ПЕРВОМУ
За событием следует память, как за иглою нить.
Помнить – значит в России жить
И иметь изобилье духовного корма.
В этом смысл и, собственно, норма.
Вот поэтому я ничего не забыл.
Он боярам козлячьи бородки рубил
На пеньке, на котором теперь со скукой
Я обедаю яйцом вкрутую и головкой лука.
Александр и Дарий уместились в единой душе,
Шут и трагик. В сыромятной вожже
Небывалая сила его убеждений,
Их изящество и государственный гений.
Что расскажет мне книга о нем? Не слово в цене,
Если в меди он, на могучем коне
Скачет сквозь времена, триумфатор,
Никудышный отец, весельчак, император,
Бомбардир, сквернословящий боцман, пьянчуга, боец,
Хладнокровный палач, плотник, лекарь, купец,
Флотоводец, неряха, ненавистник Москвы,
Не склонивший пред турком и шведом главы.
Он куда-то стремится, и ветер не треплет медь
Его прусского платья. Он смог умереть,
Но остаться и мчаться во весь опор,
А за ним и Россия с тех давних пор
Поспешает, натирая ноги до волдырей,
Почитая лишь крутонравных поводырей
И не спит и не дремлет, порою ловя кураж,
То она – поле боя, то – мирный пейзаж.
Он один, как и в жизни, не желающий знать,
Что потомки скажут про властную стать.
Грозен профиль, и упрямо посажена голова,
А пред ним протекает русских слез Нева.
ГОРОДСКОЙ СЮЖЕТ
По утрам он пишет стихи, пьет чай,
к обеду кладет стихи на музыку,
затем одевается, зачехляет
гитару и берет с собою Тузика.
Так и бредут они вдвоем
по городу меж фонарных бивней,
где город похож на водоем
от влаги скучных октябрьских ливней,
где темп – причина сердечной боли
и даже часы от времени отстают,
где души мечтают о вольной воле,
а люди внутри себя живут.
Он зарабатывает пением по вечерам
в подземном переходе, напротив ЦУМа.
Исполняет то, что пишет сам,
и горсть монет называет суммой.
Нет у него любви давно,
веры, надежды, золотой середины
и так далее. Осталось одно –
верность в виде этой приблудной псины.
Раньше были жена и дочь,
но он говорить о них не решается,
поэтому день терпим, смертельно опасна ночь,
поэтому ночью он напивается.
…Он поет, положив на ступеньку шляпу,
поет, скорее себе самому,
а Тузик, переминаясь с лапы на лапу,
восхищенно смотрит в глаза ему.
ТРАГЕДИЯ
Желанная дорога с войны домой –
это почти всегда путешествие,
сопровождаемое мечтой
в конце концов услышать приветствия
родных и близких, бывших друзей,
недругов, соперников вечных,
жены, любовницы, подросших детей,
соседей и просто случайных встречных.
Это радость движения вспять, в тот мир,
который сам по себе эпопея,
затертая в мечтах до дыр,
а в сущности – синдром Одиссея.
Потому что война – это нечто безбрежное,
в котором, как правило, сильно рискуешь,
сражаясь за Родину прежнюю,
получить в итоге совсем другую.
Где все по-другому теперь, где неумело
время текло ледяной водицей,
где трагически быстро жена постарела
и научилась без тебя обходиться.
Разве что… монументы и мимы
все те же. Радуйся, вино пригубя,
Родина осталась невредимой,
позабыв тебя.
ПРИЕЗЖАЯ В МАГАДАН
Юрию Егорову
В этот город въезжаешь в сентябре, к вечеру, когда
воздух особенно леденящ, а ветер-безбожник
под одеждою холодными пальцами без стыда
шарит, словно бдительный страж таможни.
В этих краях не нами заведено
молча терпеть припадки холода и боли,
когда попросишь водителя прикрыть окно,
он брезгливо насупится: «С юга, что ли?»
Не потому, что он зол или чертовски горд.
Просто таких субъектов, как я, сполна навидался.
Давным - давно, взяв курс «на норд»,
он так и не понял, что давно добрался,
он не понял пока, что сопки и снег –
это признак края земли, тупик дороги…
Так случается часто, начав побег,
Ты не в силах унять душу и ноги.
Коченея, прилаживая к зубу зуб,
ты готов на любые проклятия и признанья,
но сказать, что Север колюч и груб,
не хватает дыханья.
РОСТОВ
Город. Промозглая осень. Мундиры
Старых каштанов – сплошные дыры.
Сраженье проиграно к октябрю, и это
Армия зелени покидает лето,
Заполняя обочины в странном странствии,
Двигаясь во времени, а не в пространстве
Не к благодатным долинам и теплым хатам
Селян, а в декабрь, на снег богатом.
Чем злее сраженье, тем дольше не спится,
И настырная фраза: как бы не спиться,
Не сойти с ума, выражая в числах
Свой возраст и прошлое, что не имеет смысла.
Чем злее сраженье, пожарищ смрад
Сильней. Листва догорает внутри оград…
Что судьба в эти дни? Иль значенье примет –
Черных кошек давно и в помине нет…
Впрочем, как и цыганок, вопящих: постой!
И тянущихся за твоей пятерней,
Как бездомный за супом. Видно, в дни катастроф,
Чтоб творить предсказанья, недостаточно слов.
Лишь октябрь вздымает победный стяг,
Превращается небо в медный дуршлаг,
Продырявленный струями. Наяву, да и в снах
Ощущаешь одно – мокрый плащ на плечах.
От трагедий осенних прикрывшись рукой,
Остается стремглав бежать домой,
Где от лампы идет желтоватый свет,
Где хотя бы есть книги и мягкий плед.
ЗАРИСОВКА
День на исходе. Лица грубей –
Холодеющий бриз неугоден.
Ночь, изготовившись, войско теней
Прячет в тиши подворотен.
Город лысеющий натянул,
Достав из морского кармана
По моде эпохи Вольтера, до скул,
Белый парик тумана.
* * *
Присядь, любимая. Где б ты ни была,
Присядь нагая на кровать. Пусть прядь с чела
стекает сажею на сомкнутые губы,
затем на грудь. Влажны и грубы
ночные сквозняки и пахнут небом,
листвой, гниющей под крыльцом, и черствым хлебом,
они влачатся холодом потери
от черного окна до белой двери.
Как жаль, что, становясь мешком, набитым
годами и событиями сшитым,
я выронил из памяти детали:
твои глаза и цвет огромной шали,
лежавшей на столе, твой голос сонный,
твой аромат, стук ставни монотонный.
Лишь помню руки, белые, как свечи,
сквозь тьму протянутые мне навстречу.
Здесь нет тебя, здесь тусклое пространство,
измотанное временем. Убранство
лица на выгорающей картине
не то чтобы в вуали – в паутине,
которую не смыть скребком иль щеткой,
мазками свежими, водою, водкой.
Я молча наблюдаю за сраженьем
текущих дней с твоим изображеньем.
Здесь нет тебя, здесь вновь дожди и холод,
желтеющий пейзаж слезой проколот
и жжет глаза. Здесь горы и равнины
разделены рекой наполовину,
как жизнь, в которой «до» и «после».
Спустя десяток лет – все та же осень,
все те же облака и тот же ветер.
С оконного стекла стекает вечер.
* * *
В. Цирценсу
Нарисуй непогоду черным.
Разве выразить этот проспект
И асфальт, и неоновый свет
Разноцветием вздорным?
Нарисуй лунный серп в углу,
Передай слабых звуков мотивы
Тихой улицы и в перспективе –
Абсолютную мглу.
И еще нарисуй шаги,
Уходящие за пределы
И стучащие зло и смело
В центре ватмана. Рычаги
Фонарей разверни на юг,
Подчиняя их силе ветра,
Что металл превращает в ретро,
А любую дорогу в круг.
Нарисуй длинный окон ряд
Отраженный в морщинистых лужах,
Пусть под крышами ветер кружит
Завывая как вражий снаряд.
Нарисуй этот мир как есть,
В неуверенности и смятенье.
Он в правдивом воображенье
Искорежен, бедняга, весь,
Ибо в нем нет вещей и нет
Геометрии, формы, веса,
Вся трехмерность его замеса -
Слово, вера и силуэт.
ЭНТРОПИЯ
1
Снова осень начинает главу,
Где приторный и липкий
Из руки стекает на траву
Сок брусники
И струится по охре травы,
Как из вены.
А на небе – не до синевы,
Сгустки пены.
Снова воздуха пустая дрожь,
Ранний вечер…
Ледяной, стерильный, мелкий дождь
Память лечит,
Извлекая из глубин души
Что попало.
И порой такое, что пиши –
Все пропало.
Все исчезло, за собой маня,
Все – наследство,
Нету мудрости, дружище, окромя
Правил бегства,
Да и те – затасканная ложь,
Так что, паря,
Убегая от себя, придешь
К той же харе.
И молчишь себе, а что сказать,
Вместо крика -
То ли кровь с губы, а то ль опять
Сок брусники.
2
Ненастье убило лето, над миром царящее.
Убило безжалостно, но
Не больно, не по-настоящему,
А как убивают в кино.
И руки сами лезут в демисезонное
И ищут в бестолковой суете –
Чем холоднее, тем проворнее –
Пуговицы на животе.
На улицах бродит Уединение
И умудряется быть
Рядом с каждым прохожим, вселяя смятение
В привычную городскую прыть.
И кто-то твердит, что сердце приперло,
Начиная к обеду ныть,
И добавляет: «Слыхали, лето помёрло,
А ведь могло бы жить!»
Ему отвечают с добром и участием,
Что, мол, рецепт один:
От сердца, хандры и внезапного счастья –
Чудесный валокордин.
Уже постовой не испросит паспорта,
А молвит, нос теребя,
Что сквозняк есть причина подагры и насморка
И следствие сентября,
И что манихейская сущность осени
Лишь убеждает, что вещь в себе,
Поскольку к вискам прилипает проседь,
А сигарета – к губе,
А мысли осенью становятся чувствами
И выдохами – слова,
И что о любви говорят по-французски,
Что рай – камин и дрова.
|
