Воспоминания и размышления о прожитом и пережитом (в назидание потомкам)
Скачать 2.84 Mb.
|
После полуторамесячного пребывания в Путятино девять наших женщин взбунтовались и заявили, что им необходимо дома помыться в бане. Их поддержали Аркадий и Костик. Мои увещевания не дали желаемого результата. Сознавая ответственность за самоволку, я вынужден был на нее согласиться. Вечером мы (всего 12 человек) отправились домой по дороге на Чирино. Примерно на полпути впереди послышался шум подъезжающей санной упряжки. Я бросился в сторону от дороги и завалился в снег. Остальные последовали моему примеру, и на этот раз пронесло. Обходя Чирино слева, мы вышли на пищиковское поле и по глебовской дороге пришли в деревню. Через сутки нас собрали для отправки обратно. В общем и целом отделались легким испугом, только Аркадий, как самый высокий, схлопотал удар старой частоколиной, которая при этом переломилась. По-видимому, был правильно понят и учтен отмеченный выше женский вопрос. Но все же сопровождавшему на санной повозке конвоиру было приказано гнать нас в назидание рысцой до места назначения. Только после боярского моста возмущенные женщины, понося конвоира, перешли на шаг. Последнему пришлось уступить, хотя он ссылался на полученный приказ. Десятерых отправили назад в д. Путятино, а меня и Аркадия оставили в Чирино заготавливать дрова и разжигать кухонные котлы, чтобы облегчить жизнь покладистых девиц, которые, кроме кухни, обслуживали не только немцев-поваров, но и других иже с ними. Большинство, конечно, составляли неподдающиеся. Одна из таких вышвырнутая за дверь со слезами на глазах драила котел походной кухни, тогда как отвергнутый домогатель, стоя на крыльце наблюдал за ней, а потом вернулся к веселящейся компании. Скорее всего, в начале февраля 1944 г. односельчанин Никита Янченко из Заднепровья привез в Чирино немецкого офицера, после появления которого начался форменный переполох. Устно и по телефону отдавались различные приказы, в числе которых меня прежде всего заинтересовал случайно услышанный об отправке 12 цивильных в д. Клены, где находился один из трудовых лагерей. Я понял, что речь идет о нашей команде, а потому поздним вечером вдвоем с Аркадием мы отправились к себе домой. Назавтра с утра стало известно, что и остальные десять из д. Путятино, почувствовав неладное, тоже оказались дома, следуя по ранее опробованному маршруту. Но вместо того, чтобы радоваться, пришлось не единожды прослезиться. В середине следующего дня, появившиеся жандармы велели всем жителям следовать в д. Негатино. Говорят - скорый поспех людям на смех. Запряг искалеченную лошадь и взвалив на сани кое-какие пожитки, я вместо того чтобы выждать, когда жандарм бросится на перехват семьи уезжавшего в сторону Сватошиц Ковалева Родиона, направился в сторону Глебово. Не отъехав и ста метров, мы были остановлены жандармом, который, выхватив пистолет, по-русски заявил мне, что в следующий раз за ослушание я схлопочу пулю. Мы поехали по указанному маршруту, следом за нами, не успевший улизнуть Родион со своими домочадцами и еще несколько семей. По выезде из деревни мы наблюдали, как несколько семейных односельчан, преследуемых жандармом, удирали по дороге на Бородино. Как только они скрылись в лесу, преследование прекратилось. После ночевки в Негатино нас погнали в Дубровно, а затем по правобережью Днепра в Оршу. Во время переправы по льду через Днепр в Кобыляках произошла заминка. Спускаясь с крутого берега, повозка Родиона опрокинулась, а пожитки рассыпались. Остальные подводы, поддерживая, спустили зигзагом. Поздним вечером нас измученных и голодных пригнали в переполненный лагерь, если не ошибаюсь, на месте бывшего Кутеинского монастыря. Через пару дней добровольно по принуждению ограбили, забрали коров и лошадей, которых нечем было кормить, рассчитавшись для видимости оккупационными марками. Здесь я встретил одноклассника по Дубровенской десятилетке Константина Прокопенко, который с двумя другими парнями был приставлен следить за порядком. Позже он был вывезен на принудительные работы в Австрию. В их каморке я скрывался от периодически появлявшихся разных охотников за рабсилой преимущественно из молодых парней и девчат. Однажды появилась и вышеназванная переводчица, проживавшая в нашей избе. Сестра просила ее помочь нам в беде, но она ничем не могла посодействовать. Скоро голодавших людей стали эвакуировать из лагеря. Наши старики во главе с Родионом Ковалевым, который, как отмечалось ранее, говорил по-немецки, обратились с просьбой, чтобы нас, уроженцев одной деревни, не разлучали. Шесть наших семей были погружены в один товарный вагон и вечером эшелон уже был возле Минска, а на следующие сутки нас выгрузили на станции Граево в Польше. В лагере, куда нас поместили, оказались беженцы из других районов, чаще упоминались Микошевичи. С ходу началась санобработка. Раздетых осматривал обрюзгший в три обхвата врач с безразличным тяжелым взглядом. По его указанию отбирали молодых и еще способных работать, а немощным ставили несмываемыми чернилами клеймо на лоб. Такие, как оказалось, были обречены на смерть в крематории. Я боялся за своего отца, которому шел 69 год, но, к счастью, его пропустили. После проведенного отбора нас опять погрузили в вагоны и втрое увеличившийся эшелон покатил на запад. В этом я убедился, когда проезжая по железнодорожному мосту, громко спросил у проходивших мимо, какой город? Мне ответили: «Торунь». Через некоторое время мы оказались в Лерте под Ганновером. Но так как пересыльной лагерь был еще занят нашими предшественниками, эшелон проследовал до города Папенбург возле голландской границы. Нас на три дня выгнали из вагонов в бараки, а потом тем же эшелоном вернули обратно в Лерте, где мы пробыли около месяца. Кроме первой санобработки с дезинфекцией всех вещей и пожитков, последовала повторная, так как обнаружились неединичные случаи заболевания сыпным тифом со смертельным исходом особенно среди прибывших с юга Белоруссии. Из наших умер лишь отец бывшего полицейского из д. Савино. Только 15 марта 1944 г. нас определили на работу в деревню Гюфер в районе Ильцена на хозяйство бауэра-фюрера Генриха Бишфа, у которого, кроме нас, работали поляк Стефан, польки Гелена и Марыся, немец Виллем и подросток Рихард, из родственников хозяев, стажировавшийся на бауэра. Итак, почти в одночасье наша семья лишилась всего честным трудом нажитого. Осталось в мешке примерно полтора пуда пшеницы, из которой по возможности варили кашу. Принимая судьбоносное решение нельзя выдавать желаемое за действительное и надеяться на русское авось. Нужна тщательная и всесторонняя оценка принимаемых решений. Однако пути провидения неисповедимы, так, дети мои, судьбы не обойдешь и конем не объедешь. Наступивший очередной этап в жизни прежде всего отличался потерей свободы, как способности человека распоряжаться самим собой по-своему усмотрению. В этой связи работать по принуждению приходилось не разгибаясь, от зари до зари. Некоторым утешением в этом отношении было то, что сами немцы работали, как одержимые, без перекуров и излишней болтовни. Мне больно было смотреть на семидесятилетнего старика отца, который, пока не привык, не мог работать без передышки. Распорядок дня был как нельзя строгий и соблюдался неукоснительно. До завтрака и перед ужином уход за скотиной и ее кормление. После завтрака и обеда полевые и другие работы по хозяйству с двумя пятнадцатиминутными перерывами на подкрепление бутербродом с черным кофе, приготовленным, если не ошибаюсь, из ячменя. До нас в деревне уже больше года работали две семьи: Родины из Смоленщины (отец, мать, две взрослые дочери от первого брака отца и двое малолетних, мальчик и девочка дошкольного возраста, которые, к моему удивлению, лучше взрослых изъяснялись по-немецки, и Кирилловы из-под Ржева (отец, мать, сын подросток, и две взрослые дочери, у старшей из которых была малолетняя дочка). Элиту остарбайтеров составляли поляки в основном бывшие военнопленные. Некоторые из них к нам советским относились предвзято и свысока. Большинство поляков, как сербы и другие выходцы из Югославии, а также разоруженные солдаты-итальянцы сочувствовали без предвзятости. Отказавшиеся от физической работы итальянские офицеры были из деревни отправлены в лагерь. Отношение же немцев менялось в зависимости от приближавшегося конца войны и неизбежного краха третьего рейха. Это касалось и нашего хозяина, который как военнопленный находился в Сибири и, следовательно, хорошо знал почем фунт лиха. Несколько слов о событиях, имеющих непосредственное отношение к описываемому периоду. Буквально через несколько дней после того, как мы обосновались на новом месте, я работал вне помещения и прислушивался к доносившейся из затянутого облаками неба трескотне орудийных и пулеметных выстрелов. Неожиданно из облаков с надрывным воем вывалился и упал в лес на окраине деревни тяжелый бомбардировщик союзников. Поскольку ожидавшиеся парашютисты не появились, гибель экипажа не вызывала сомнения, что и подтвердилось на следующий день, когда было приказано на подводе с ящиком солидного размера прибыть на место падения самолета. Вместе с Стефаном и мной туда отправились наш хозяин, как деревенский староста и какой-то чин местной фашистской администрации. Я ожидал увидеть обломки разбившейся машины, но весь металл до винтика был уже собран и увезен. Лежала лишь куча из останков погибших членов экипажа. Увидев их, наш хозяин, схватившись за живот (его чуть не стошнило), направился в сторону. Я в свою очередь со слезами на глазах – в другую, несмотря на крики разбушевавшегося фашиста. Запомнилось, как он притоптывал на крышке ящика, чтобы плотнее прижать ее. Мое участие в происходящем свелось к тому, что я помог погрузить ящик с останками летчиков на подводу, а потом вместе со Стефаном опустить его в могилу на деревенском кладбище. Немцы в захоронении останков экипажа сбитого, как оказалось американского самолета, участия не приняли, видимо, являясь представителями «цивилизованной» нации «постеснялись». На самом деле, как призванные господствовать над всем миром, о чем недвусмысленно сказано в официальном гимне, посчитали для себя зазорным. Не случайно, что воспитанные в таком духе, очумевшие от официальной пропаганды, некоторые из них позволяли себе, как было отмечено выше, варварски кощунственное отношение к останкам поверженного противника. Через несколько дней мне и отцу было поручено разбрасывать какое-то очень вредное, по утверждению поляков, химическое удобрение. За обеденным столом в этой связи висела гнетущая тишина, как проявление солидарности по отношению к нам со стороны поляков. Этого не могли не почувствовать хозяева и их немецкие прислужники. Через поляков хозяин вскоре узнал, что у нас сохранилось примерно пуда полтора пшеницы и вознамерился посеять ее. Ему, конечно, хотелось определить разновидность сорта. Опять-таки через Стефана нам поступило соответствующее предложение. Пока мы совещались, как нам быть, ведь это было все, что у нас осталось. Скитаясь по лагерям, мы питались не только вареной кашей, но и приходилось жевать сырое зерно, хозяин передумал. Его взбесило промедление с ответом, а сочувствующие нам представители разных национальностей расценили это, как нежелание помогать враждующей стороне. Последствия не замедлили сказаться. Вместо того, чтобы вместе с другими ползком на коленях прорывать посеянную сеялкой сахарную свеклу, мне было поручено бороновать участок, на котором предполагалось посеять пшеницу. Необычность поручения объяснялась также тем, что на лошадях работал Стефан. Бесцельно кружась на небольшом участке, я, не успев во время повернуть лошадей, заехал на край засеянного соседнего участка. Это не преминул заметить подросток Рихард (за доносы хозяевам поляки называли его «малое щанё») и тотчас доложил хозяину, который, рассвирепев, забрал у меня вожжи, наградив зуботычиной, велел отправляться домой и готовиться к отправке в лагерь. Оскорбленный, я явился на подворье и решил, дождавшись ночи бежать на железнодорожную станцию, чтобы, спрятавшись в вагоне, пробраться на родину. Оказавшись возле кладки со жмыховым кормом для крупного рогатого скота я от нечего делать взял заостренную лопату и стал отрубать его с тем, чтобы, нагрузив на тачку, затем отвезти в хлев. За этим занятием и застал меня досрочно явившийся хозяин. Посмотрев на меня, а также на лопату в моих руках, он повернулся и ушел. Я, естественно, продолжал начатую работу, так как именно это входило в круг моих обязанностей. За обедом опять-таки воцарилась гнетущая тишина. «Доброжелательные» поляки настойчиво рекомендовали мне бежать, тогда как сами годами терпели подобные незаслуженные оскорбления. Восстановить статус-кво помог случившийся на следующий день массированный налет союзной авиации. Возвращающиеся обратно «летающие крепости» и другие типы самолетов в течение 15-20 минут сплошным потоком на бреющем полете летели на запад справа от деревни. От некоторых из них стали отделяться падающие предметы, принятые мною за бомбы. Забежав для предохранения в упоминавшуюся каменную кладку для силоса, я был изумлен тем, что они кувыркались в воздухе без характерного для падающих бомб свиста. После окончания налета я осмотрел некоторые из упавших поблизости. Оказалось, что это были металлические баллоны для дополнительного запаса горючего, по выработке которого они как ненужные сбрасывались. В одном из них еще оставалось около литра бензина. В приподнятом настроении озорства ради мне хотелось притащить такой упавший с неба подарок, положить его к парадному входу в хозяйский дом и заодно предупредить осторожно, мол, бомба. Но, вспомнив о зуботычине, посчитал за лучшее оставить шутки в сторону. Не поздоровалось бы и в той связи, что все упавшие баллоны были собраны специальной командой и увезены. Если перед хозяевами можно было оправдаться, приволок мол для того, чтобы использовать в хозяйстве и таким образом отделаться легким испугом, то шутить с администрацией было опасно, можно было загреметь в концлагерь или того хуже. Наблюдая за пролетавшей армадой, я обратил внимание на то, что один двухмоторный самолет, скорее всего истребитель, тянул на одном моторе. Вокруг него, предохраняя от атаки с земли и воздуха, сновали такие же самолеты, т.е. проявлялся незыблемый закон солдатской солидарности на войне: сам погибай, но товарища выручай. Поскольку некоторые баллоны упали возле рыбного садка, мне впервые в жизни представилась возможность наблюдать живых рыб, плотно прижавшихся одна к одной. Непрерывно поступавшая проточная вода, медленно переливаясь через заднюю стенку садка, скатывалась в речку. Несколько позже, но именно в мае во время обеда мне представилась возможность подслушать разговор хозяев с зашедшим к ним соседом, самым богатым из жителей деревни. Уже в послевоенное время, сопоставив услышанное с реально произошедшим, я пришел к выводу, что речь шла о разделе Германии между союзниками по решению Ялтинской конференции. Хозяйка отчасти успокоилась только тогда, когда выяснила, что округ Ильцен отойдет к английской зоне оккупации. Так как открытие второго фронта ожидалось давно, состоявшаяся 6 июня 1944 года высадка союзников в Нормандии не произвела на немцев должного впечатления. Они слепо уверовали в то, что высадившихся союзников, как англичан в 1940 году, обязательно сбросят в море. Иначе было воспринято заставившее немцев переполошиться успешное наступление Красной Армии через Белоруссию и Прибалтику на Вислу и к границам Восточной Пруссии. Немцы основательно просчитались, ожидая главного удара с территории Украины в направлении на Люблин-Варшаву с выходом к Балтийскому морю. Наступление через Белоруссию считалось неперспективным, а потому некоторые части снимались с белорусского направления, тогда как другие передислоцировались, занимая освободившиеся участки. Именно в связи с передислокацией жители Дубровенщины в своем подавляющем большинстве, в том числе и наша семья, потеряли свободу, все свое имущество, а многие, преимущественно старики и дети, лишились жизни. В конце июня 1944 года вместе с батраком Виллемом (младший сын его погиб в 1941 году под Киевом, а старший при освобождении Югославии) копали дренажную канаву на сравнительно небольшой поляне посреди леса. Во время второго завтрака он, достав бутерброды, завернутые в газету, и протянул ее мне, хотя раньше такое категорически запрещалось. Бегло прочитав первую страницу, я понял, чем была вызвана проявленное отступление от строжайшей установки. В газете сообщалось, что Витебск, Орша и Могилев оставлены немцами, что бои ведутся под Минском и Бобруйском. Стало ясно, что немецкий фронт развалился. Я сказал Виллему, что Орша находится в двадцати восьми километрах от нашей деревни. На это он заметил, что ныне там вместо деревни остались лишь обугленная земля. За обедом, улучив момент, я рассказал обо всем родителям и полякам, которые, как оказалось, уже знали о случившемся, но почему-то не спешили поделиться услышанным с нами. |
Похожие:
 | Собрание сочинений. Книга Воспоминания и размышления о настоящем и будущем. – М |  | Он взглянул на свою душу в телескоп. То, что раньше представлялось совершенно беспорядочным, оказалось прекрасными созвездиями, ему... |
| Теляковский В. А. Воспоминания / Предисл. Д. И. Золотницкого. Л.; М.: Искусство, 1965. 481 с. (Театральные мемуары) | | Эти воспоминания в настоящее время готовятся к печати в издательстве «Бизнес-Информ». Я имею счастье вот уже более десяти лет тесно... |
| Воспоминания о жизни после жизни. Жизнь между жизнями. История личностной трансформации. Автор Майкл Ньютон. 2010г. 336 стр. Isbn... | | Президента России, несколько крупных издательств обратились ко мне с просьбой продолжить воспоминания. Я всегда считал, что действующий... |
| Но, как говориться, лучше поздно, чем никогда. Несколько месяцев я ломал голову, с какими словами обратиться к своим потомкам, дочке,... | | Д. 2657-с [Дело вчк и Смоленской губернской чк о «принадлежности к партии кадетов», 1919—1920] |
| Обращение к участникам митинга работников театрального искусства 22 декабря 1919 г | | Подготовка электронного текста А. Панфилов Символы подчеркивания используются для выделения "италик" |