Воспоминания и размышления о прожитом и пережитом (в назидание потомкам)
Скачать 2.84 Mb.
|
Предстоящее освобождение Польши рассматривалось многими поляками, приверженцами Лондонского правительства, как большевистская оккупация. В этой связи была предпринята так называемая авантюра Комаровского. Получив непроверенное сообщение, что советские танки подошли к предместьям Варшавы, поляки 11 августа 1944 года подняли вооруженное восстание. Оно было преждевременным, так как предместье Варшавы Прага было занято советскими войсками только 14 сентября. Кроме того, восстание не было согласовано с советским командованием, а потому войска, форсировавшие Вислу 14 сентября не удержались на ее правом берегу. К концу сентября восстание, целью которого было освобождение столицы, а, следовательно, считай и всей Польши самими поляками, было окончательно подавлено. В этой связи на нас, выходцев из Советского Союза посыпались незаслуженные упреки и даже угрозы. Приостановка наступления была оправдана. Надо было пополнить поредевшие части, доукомплектовать их, наладить подвоз боеприпасов и продовольствия, т.е. избежать «чуда на Висле», когда неучтенные отмеченные предпосылки способствовали успешному контрнаступлению поляков в 1920 году. Поздней весной и летом обусловленная увеличением продолжительного светлого времени суток заметно возросла рабочая нагрузка. Сначала, поскольку в хозяйстве было три лошади и пара волов, я работал с упряжкой конь Флёк и вол Морис, управление которой было сопряжено с определенными трудностями. Особенно тяжело было на уборке картофеля и сахарной свеклы, так как мне на станции Весте приходилось грузить картофель внутрь вагона, а сахарную свеклу забрасывать внутрь вагона через верх его. После такой изнуряющей работы болели руки, ноги, ныла спина и, конечно, душа. Не хотелось ни есть, ни пить, тянуло выпростаться и лежать не шевелясь. Кстати, чтобы так работать нужно было и питаться надлежащим образом. В этом отношении наши хозяева в отличие от других оказались человечными. Еда готовилась женщинами под руководством хозяйки одинаково для всех с той только разницей, что немцы-хозяева и работники питались за отдельным столом. Осенью ситуация несколько изменилась. Одна лошадь была взята для нужд армии. Моя упряжка, при виде которой поляки, работающие на лошадях, от души потешались, распалась. Но хозяйская кобыла, оказавшись в упряжке с другим конем, стала трудно управляемой. Стоило Стефану чуть-чуть зазеваться, как она срывалась, увлекая за собой всю запряжку. Несколько раз ему пришлось гоняться по полю за упряжкой. Об этом видевшие доносили хозяину, у которого в конце концов истощилось терпение. В результате бразды управления упряжкой были поручены мне. Так как я не курил и все время был начеку, три дня прошли вполне благополучно. К концу четвертого дня, нагружая фуру на резиновом ходу ботвой от сахарной свеклы, я положил вожжи рядом с повозкой и только взял в руки вилы, как кобыла рванула с места. Успев перехватить вожжи я удержал лошадей, но ступня правой ноги попала под резиновое колесо, и я захромал. После возвращения домой раздосадованный хозяин обо всем подробно расспросил присутствовавшего при сем подростка Рихарда, меня же не стал упрекать, но и не проявил никакого сочувствия. Назавтра утром я с распухшей ногой упросил поляка Вилема Каминского, отвозившего бидоны с молоком вечернего и утреннего удоя на переработку, подвезти попутно и меня к врачу в Бевензен. Меня принял стройный седой старик, осмотрев ногу и расспросив о случившемся, написав пару слов на клочке бумаги, и велел передать хозяину, что и было сделано. Прочитав написанное хозяин хмыкнул, а я хромая направился домой долечиваться. На обед меня не пригласили, а ранее во время завтрака было заявлено: кто не работает, тот не ест. Провалявшись не евши три дня, если не считать крох, которые выделялись родителями и сестрой из своих пайков, я опять отправился к врачу. На этот раз пришлось ковылять пешком, так как ехавший впереди Вилем то ли не слышал, то ли не захотел услышать. Увидев меня у себя в приемной, врач так гаркнул, что сопровождавшая его молодая ассистентка испуганно отшатнулась, а я поспешил убраться. Проковыляв обратно семь километров, я приступил к работе по заготовке корма для крупного рогатого скота. Вернувшись с поля, на меня накричали сначала хозяин-барин, а затем холуйствующий немец-батрак. Я не огрызался потому что, во-первых, не все понимал, а во-вторых, брань на вороту не виснет. В результате отмеченного общения с немецкой медициной я получил подтверждение о перерыве в работе в связи с нетрудоспособностью с 23 по 30 октября 1944 года. Именно на основании этого свидетельства Информационного консультативного ведомства Уэльцина (Т/Д 1687017 от 02. 08. 99) удалось установить, что наша семья действительно была занята на работе в Германии с 15.03.1944 по 28.05.1945). До этого четыре попытки, от 12 января, 7 февраля, 6 июня и 5 сентября 1944 года, предпринятые, чтобы установить факт угона на принудительные работы, оказались безуспешными. По видимому, это объясняется тем, что как явствует из указанной справки, мы были ошибочно зарегистрированы, как проживающие в Польше». Найти концы было затруднительно и в той связи, что вывезли нас не непосредственно из Белоруссии, а из Польши. Кстати, по справке значится, что я не работал целую неделю, тогда как на самом деле всего три дня. Только 25.10.2001 было принято решение о назначении мне и сестре через Белорусский республиканский фонд «Взаимопонимание и примирение» компенсационной выплаты за принудительный труд в период национал-социализма. Родители померли без компенсации, мать в 1957 году, а отец в 1961. Из других событий запомнилась организованная с немецким размахом охота на расплодившихся за год зайцев, что ежегодно проводилось в каждой деревне в заранее определенный день. Собравшиеся охотники из всей округи располагались на границе участка с полем соседней деревни. Загонщики из работников разных национальностей, сходясь полукругом к центру, гнали несчастных зайцев под выстрелы охотников. Так практиковалось на всех участках поля принадлежавшего деревне. Исключения составляли лесные участки, так как там, кроме зайцев, обитали лани и косули. На поле деревни было добыто около 30 зайцев. При этом бросалось в глаза, что в порядке подхалимажа право произвести выстрел предоставлялось более влиятельному из охотников. В конце октября 1944 года в деревне появились немецкие солдаты, которые почему-то размещались не в жилых, а в различных подсобных помещениях. После ночевки и завтрака они уходили на полевые занятия и возвращались в потемках. Похоже, что в связи с развернувшимся вскоре контрнаступлением немцев в Арденнах, скрытно готовились команды диверсантов. Вначале операция развивалась достаточно успешно, и местные обыватели уповали на повторение Дюнкерка. Но ситуация изменилась после известного обращения Черчилля к Сталину о немедленной помощи союзникам, в связи с чем запланированное на 20 января наступление советских войск с Вислы началось на восемь дней раньше. Не знаю, по каким каналам, хозяевам стало известно, что их сын, исполняющий обязанности шофера ротного командира, вместе со своей воинской частью спешно перебрасываемой на восток в одну из ночей будет следовать через Бевензен. Однако рассчитывавший на встречу раздосадованный хозяин вернулся ни с чем, так как воинские эшелоны следовали без остановок. С сокращением светлого времени суток сократился и объем работ, особенно полевых. Вечерами мы обычно собирались у Родиных. Сестры Кирилловы, за каждой из которых было по одному аборту, сначала предпочитали поляков, а затем переключились на появившихся полицейских, с которыми они, скорее всего, куда-то иммигрировали. Во всяком случае, возвращаться с нами на родину решился оставивший семью только их старик-отец. Иногда заходили пленные итальянцы, один из которых обладал хорошим голосом и исполнял итальянские песни, в мелодическом отношении чем-то напоминавшие наши украинские. Он был католическим священником, но в связи с прелюбодеянием загремел в солдаты, т.е. был разжалован, лишен сана и призван на воинскую службу. Поляки в этой связи шутили, что ксендзам разрешалось иметь сношение с женщиной лишь один раз в году. Однако конкретный срок не указан, а потому ему вольно поступать по своему усмотрению, но не попадаться с поличным. После окончания войны он зазнался, стал смотреть на нас свысока, за что Настя Родина обозвала его фашистом. Оскорбленный до глубины души он как мог старался доказать, что у него нет и никогда не было ничего общего с фашистами. Приходили иногда и парни из соседней деревни Весте, изловчившиеся гнать самогон из используемых на корм скоту сушеных жмыхов сахарной свеклы. Ничего удивительного в этом нет, если вспомнить всученный Остапом Бендером американцам рецепт «табуретовки» или ликер-шасси из кинофильма «Хроника пикирующего бомбардировщика». Один из них, а именно друживший с Настей украинец Николай Швед помог нам после окончания войны перебраться от бауэра в лагерь советских военнопленных, с ними мы через Фалимбостоль переправились за Эльбу в районе Бранденбурга. Однако, когда я после службы в армии оканчивал пединститут, на наш деревенский адрес пришло от него полученное сестрой письмо, в котором сообщалось, что он, расставшись с Настей, работает сталеваром на Урале. Встреча нового 1945 года не произвела заметного впечатления, хотя с наступлением его связывались положительные перемены в нашей судьбе. Было как-то тревожно, особенно в связи с распропагандированным применением неизвестного дотоле оружия огромной разрушительной силы, о чем неустанно бахвалился выкормыш гитлерюгенда Рихард. Верилось с трудом, но и не верить было нельзя, так как разные ФАУ летели через пролив Ламанш на Лондон. Несмотря на войну, жизнь шла своим чередом. В начале весны внебрачная жена Стефана родила сына. Однако несчастный сосущий младенец, привалившийся к груди задремавшей по утру неопытной матери, задохнулся. Скорее всего, это случилось по её неосторожности, хотя преждевременная смерть ребенка не вызвала особого огорчения у родителей. На похороны для отпевания был приглашен ксендз. Запомнился мне этот случай в той связи, что гроб был опущен в могилу не так, как следовало. Мне по просьбе Стефана пришлось спуститься в могилу и переставить гроб. Похороны состоялись на деревенском кладбище возле могилы похороненных годом раньше американских летчиков. Сразу после похорон пришлось отправиться на полевые работы, в связи с чем поляки открыто возмущались. Само собой разумеется, что неудачи на фронтах негативно отражались на жизни в деревне. Появились беженцы, семейная пара бюргеров из Пруссии. Хозяевам пришлось уступить им одну из комнат. Обосновались также немцы, бывшие колонисты из Украины и так называемые фольксдойче, т.е. потенциальные немцы. Однажды, на небольшой привал остановилась группа девушек из Литвы, которые по непонятным для меня причинам стремились подальше уйти на запад и тем самым избежать встречи с наступающими советскими войсками. Позже других появились громко горланящие голландцы. Поляк, у которого я спросил, чем объясняется их галдеж, ответил, что они выясняют межпартийные пристрастия: одни отстаивают пронемецкую ориентацию, тогда как другие предпочитают союзников. Примерно в конце первой декады апреля 1945 года в деревне на трое суток задержалась отступающая с запада немецкая воинская часть. Солдаты тоже о чем-то громко шумели, но мне было не до выяснения сути происходящего, так как остановившийся на подворье хозяина офицер, пытаясь выместить свою злобу, стал придираться ко мне. У появившегося, к счастью, хозяина он в этой связи что-то спросил, но после резкого ответа, смутившись, оставил меня в покое. Я в свою очередь старался больше не попадаться ему на глаза. Воинская часть ушла из деревни, а офицер и его солдаты, переодевшись в цивильное под навесом возле конюшни, оставили два пистолета, которыми завладели Стефан и Рихард, и легковой автомобиль. О переодевании с последствиями, когда мы собрались на ужин, рассказал мне Стефан, наблюдавший за происходящим из своей жилой коморки на втором этаже хозяйского дома. Естественно, я поспешил под навес, но там ничего не было, кроме гражданских брюк и светло-голубой рубашки. Она оказалась как нельзя кстати, так как за время изложенных выше мытарств, я изрядно поизносился. Воинская часть, о которой упоминалось выше, обосновалась лагерем в 5-6 километрах от нашей деревни и через пару дней сдалась англичанам. Я и Стефан ходили туда посмотреть, как чувствуют себя немцы в плену. Когда мы проходили мимо пленных офицеров, один из них попытался, опередив нас, улизнуть, но был остановлен охранявшим их часовым из негров. Стефан преследовал и другую цель. На обратном пути при подходе к нашей деревне признался, что он и Рихард прихватили пистолеты, оставленные немцами на подворье под навесом. Не имея понятия как с ним обращаться, он попросил меня помочь ему в этом разобраться. Взяв пистолет, я осмотрел его, дослал патрон в ствол и стал стрелять в дерево примерно с десяти шагов. При этом дважды попал, а один раз промазал. Поняв, как это делается, Стефан поспешил забрать у меня пистолет, пока я не расстрелял все патроны. Вечером 14 апреля 1945 года несколько ранее обычного мы возвратились домой после полевых работ. У въезда в деревню со стороны Бевензена на двух джипах появились английские солдаты в темно-вишневых беретах. Мы приветствовали их, они помахали нам в ответ и поехали не по главной улице, а параллельно ей, возвратившись обратно тем же путем. После ужина некоторые из поляков гурьбой отправились на запад, навстречу союзникам. После ужина женщины, собравшиеся возле помещения, в котором находилась кухня для скота, собирались ради спасения от обстрела залезть в подвал. Тучная хозяйка, которая в этой связи не могла пролезть через подвальный лаз, расплакалась. Проходя мимо, я посоветовал женщинам оставить эту затею, так как такое ненадежное укрытие может оказаться могилой. В случае обстрела я посоветовал им прятаться за каменными стенками рядом расположенной кладки для силоса. Назавтра еще до обеда в деревне остановилась на непродолжительное время механизированная колонна союзников, буквально запрудившая машинами улицы, дворы и закоулки. С оккупацией было покончено. Несчастные остарбайтеры и другие подневольные труженики разных национальностей наконец обрели долгожданную свободу. Вопрос о прекращении выхода на работу был принят единогласно без голосования. С питанием все осталось по-прежнему, т.е. лозунг «кто не работает, тот не ест» временно был снят. По отношению к немцам, особенно после обнародования выявленного ужаса концлагерей, администрация союзников поначалу объявила бойкот, распространявшийся на всю «арийскую» нацию, как не отвечающую требованиям цивилизации. Немцы были в шоке, к работникам подневольного труда отношение было сочувственным с покровительственно-снисходительным оттенком. Но все довольно быстро возвратилось на круги своя. С Анной Родиной сожительствовал работавший у того же хозяина поляк Стахов из военнопленных. Сорвавшись, он поколотил стерву-хозяйку и заодно отвесил пару оплеух старику хозяину. В связи с жалобой последних он был арестован и увезенный американцами больше в деревне не появлялся. Побитая немка, воспрянувшая духом, стала кричать, что по отношению к быдлу независимо от национальной принадлежности иначе относиться нельзя, что нужно карать каждого раба, посмевшего поднять руку на хозяина, что каждая такая свинья должна знать, как хвост держать, и где ее корыто. Воистину ворон ворону глаз не клюёт. Когда я проходил мимо деревенской пивной, один симпатичный солдат-англичанин предложил мне зайти и выпить бокал пива в связи с окончанием войны. Когда мы зашли в пивную, он обратился в этой связи к одному из своих товарищей. Последний, смерив меня изучающим взглядом и не дождавшись в этой связи холуйского подобострастия с протянутой для пожатия рукой, отменил мероприятие. Нагло улыбнувшись в ответ, я повернулся и вышел. В другой раз ситуация повторилась, когда ребята из деревни Весте познакомили меня с английским солдатом, хорошо говорившим по-немецки. Моя манера держаться независимо тоже пришлась ему не по вкусу, и он к недоумению ребят стал разносить мою одежду. Оправдываясь, пришлось внести соответствующие коррективы, которые ему не совсем понравились. Научившись ездить на велосипеде, который брал без разрешения хозяев, я стал объезжать окрестные деревни в надежде разыскать односельчан, но безрезультатно. Эти поездки оказались полезными в том отношении, что именно они помогли определиться, как быть дальше, хотя на этот счет у меня не было сомнений. Я мечтал продолжить учебу, что было возможно только после скорейшего возвращения на родину. Другие выжидали, тогда как третьи, у которых совесть была не чиста (их было не много), предпочитали остаться на западе или эмигрировать хоть к черту на кулички, но только подальше от родины. Некоторым, как выяснилось потом, путь домой был явно заказан. Это коснулось работавших по соседству в лесу крымских татар. Обозленные они гурьбой направились к участковому полицейскому, вывели его из дома, подняли на руках вверх и бросили на землю, после чего он не мог вставать на ноги. Разумеется, я не мог не интересоваться девушками. Одна из них брюнетка из Ростова, дочь профессора и сама учительница, прославившаяся на всю округу тем, что наотрез отшила домогательства всех польских кавалеров, мне понравилась. Когда я спросил, чем объясняется такое ее поведение, она со смехом ответила, что начитавшись Гоголя и Достоевского о заносчивости, спеси, неистовстве и жестокости поляков, считает за благо держаться от них на расстоянии. С произведениями Достоевского я тогда не был знаком, но повесть Гоголя «Тарас Бульба» знал неплохо. Кроме того, она считала, что отца уже нет в живых, и потому возвращаться нет смысла. Вопреки полякам, я в этой связи не стал домогаться ее расположения, отчасти потому, что мне приглянулась красавица-блондинка из-под Курска. Явившись к ней, чтобы познакомить с моими родителями, о чем была предварительная договоренность, я не застал ее в комнате и стал искать на подворье. Прислушавшись, я стал невольным свидетелем любезного разговора молодой пары, то есть моей разлюбезной и работавшего у того же хозяина советского военнопленного, о том, какое прекрасное будущее их ждет в Соединенных Штатах Америки. Плюнув с досады, я возвратился домой. Кстати, именно такой урок женского коварства потом преподнесла мне и моя первая покойная жена. Перед отъездом я зашел попрощаться со Стефаном Марчинским, выходцем из окрестностей Иновроцлова и Крушвицы, первой польской столицы. Прослышав о нашем отъезде, к нему собрались почти все поляки, обитавшие в деревне. Со всеми ими я простился по-братски, обменявшись рукопожатием. Они мне завидовали, а я им сочувствовал, так как репатриация их откладывалась. В связи с переездом в лагерь военнопленных я обратился к хозяину с просьбой выделить подводу, что и было сделано. Однако вместо своих лошадей были взяты лошади немцев-беженцев. Видимо, он побоялся, что на его лошадях мы отправимся прямо за Эльбу. Хозяйка через полячек передала, что разрешает взять с собой постельные принадлежности. Мать обрадовалась, но я ее огорчил, заявив, что мы не нищие, а ограбленные немцами. Подачек от них нам не нужно, с чем нас привезли, с тем мы и уедем. Домочадцы со мной согласились. Комендантом лагеря военнопленных был малограмотный солдат, сумевший сохранить в плену медаль «За отвагу». По нашем приезде негласным руководителем стал бывший старший политрук, пытавшийся организовать еще до освобождения подпольную ячейку. Предложение вступить в ее члены, было мною отвергнуто, потому как войне конец не за горами, а под занавес неудобно примазываться к чужой славе. Посмотрев на меня с издевкой, он спросил, не собираюсь ли я донести о его деятельности. На это замечание я ответил, что не следует по себе судить о других. В дальнейшем он меня избегал и репатриироваться не решился. Не знаю почему, но в лагерь стали стекаться поляки из окрестных деревень, которым осточертело быть безработными нахлебниками бывших хозяев. Отношение их к советским подданным всегда было отрицательным. В один из дней оно проявилось в том, что, оказавшись в обеденное время на опустевшей площади, двое из них попытались спустить наш красный флаг. Заметив это, я поднял крик. Испугавшись они поспешно нырнули в барак к американцам, охранявшим лагерь. Набежавшие наши ребята опять подняли полуспущенный флаг. Именно по инициативе бывшего политрука (имени его я не помню) состоялась встреча нашей делегации во главе с комендантом с представителями американской администрации, на которой было решено эвакуировать советских поданных в более крупный лагерь в г. Ильцен. После того как мы уехали, в лагерь наведался Стефан и другие поляки из числа работавших в деревне Гюфер. Кратковременное пребывание в г. Ильцен ознаменовалось встречей с советской делегацией, нелегально появившейся из-за Эльбы. Вшестером мы отправились из лагеря в город. По пути нас окликнули из следовавшей за нами легковой машины. Сидевший в ней лейтенант и двое рядовых, представившись поинтересовались, как в лагере обстоит дело с репатриацией. Пришлось вернуться в лагерь, чтобы связаться по этому вопросу с администрацией. Двое из нашей команды в этой связи ушли с прибывшими, а трое бывших военнопленных стали обсуждать случившееся. Обмениваясь мнениями, собеседники пришли к выводу, что двое из рядившихся под рядовых, на самом деле замаскированные офицеры разведки чином не ниже майора. Такое выходящее из ряда вон событие заинтересовало многих. Вскоре перед собравшимися выступил подвыпивший лейтенант с призывом не медлить, а скорее возвращаться на родину для восстановления разрушенного войной. Заодно был показан новый армейский офицерский мундир с золотыми погонами. Однако отмеченная демонстрация не произвела на присутствующих ожидаемого впечатления, потому что каждый думал о том, что ожидает его после возвращения. Результатом данного визита явилось то, что всех пожелавших возвращаться вскоре отправили в лагерь для советских военнопленных в г. Фалимбостоль, где-то в районе, если не ошибаюсь, Зальцведеля. Из знакомых в Ильцене встретился только работавший у Бауэра по соседству итальянец, который возвращаясь из города, сообщил, что за ночь с немкой успел трахнуться шесть раз. Неудивительно, что изголодавшиеся за войну люди наверстывали упущенное как по взаимному согласию, так и «добровольно по принуждению», но уличенные в изнасиловании в советской зоне оккупации предавались военно-полевому суду. В этом, третьем по счету лагере мы наконец встретили своих односельчан, одновременно с нами вывезенных на принудительные работы. Это была семья Янченко (мать, дочь и сын) и семья Казаковой Акулины с сыном Василием, которые уже готовились к отправке. Акулина сообщила, что три семьи из нашей партии уже были отправлены. С семьей Янченко, кстати с Константином мы работали до высылки в деревне Путятино, решили держаться и отправиться вместе. Однако предполагавшаяся отправка семейных задерживалась в той связи, что руководство прежде всего было заинтересовано в отправке пополнения для армии. Была сформирована дивизия, в состав которой вошли прежде всего подлежащие мобилизации. Походным порядком она отправилась за Эльбу, так что многим нашим красавицам пришлось расстаться со своими сужеными. В семейном лагере меня нежданно-негаданно назначили политруком роты, в связи с чем пришлось ходить на инструктаж, а заодно на строевые занятия. Свободного времени было предостаточно и я посещал непрерывно демонстрировавшиеся фильмы «Жди меня» и, по-моему, «Радуга». В этом лагере находилась также семья из соседней с Пищиками деревни Неготино, а также военнопленный из деревни Путятино, в которой мне пришлось работать, о чем я ему рассказывал. У него дома оставалась мать, которой он просил сообщить о себе, так как, поддавшись уговорам, решил эмигрировать. При этом он отдал отцу брезентовый плащ-дождевик, а сам остался в поношенной форме советского солдата. Исполнить его просьбу я смог только после демобилизации из армии в марте 1947 года. Из беседы с путятинцами выяснилось, что его мать не вернулась из беженцев. Наконец подошла очередь на репатриацию семейных и одиноких женщин и девушек. Мы погрузились по сорок человек в одну грузовую машину марки «студебеккер». Не доезжая Эльбы, наша колонна остановилась на ночевку в деревне, в которой находились другие ранее доставленные репатрианты. Назначенная на завтра переправа задержалась примерно на два часа, так как вооруженные немецкими автоматами наши ребята, помогавшие американцам охранять переправу и вылавливать разбежавшихся нацистов, перед отправкой подожгли два небольших одноэтажных дома, в которых они размещались. Ответная реакция «братьев по оружию» свелась к тому, что их немедленно обезоружили и арестовали, а мы лишний раз убедились, чего можно ожидать от бывших союзников. С высоты левого берега Эльбы я впервые наблюдал переправу: первая машина, проехав по прогибающемуся понтонному мосту, выезжала на правый берег, вторая находилась на середине моста, тогда как третья только въезжала на него. Одну молодую пару вернули, так как женщине пришло время рожать. Подавленное настроение, с которым мы расставались с чуждым для нас миром, на некоторое время улучшилось, когда нас стали приветствовать советские солдаты и офицеры. Обедню испортил один капитан, по-видимому, изрядно пьяный. Вместо того, чтобы помахать нам в ответ на приветствие, показал кулак, добавив что-то из нецензурной лексики. Ночевали под открытым небом на обочине железнодорожной насыпи, а наутро погрузив в товарные вагоны, через Бранденбург нас повезли в Померанию. Всех зачислили на довольствие и на сутки выдали сухой паек. Оказалось, что вместо отправки домой мы некоторое время должны обслуживать подсобные хозяйства на оккупированной территории. Прежде всего это касалось ухода за крупным рогатым скотом и свиньями и заготовки кормов. Во время частых остановок на пути следования все старались выходить из душных вагонов. На одном из перегонов, прогуливаясь вдоль остановившегося эшелона, мы обнаружили на параллельной колее спящего пьяного солдата, голова которого покоилась на рельсе. Когда его перенесли на обочину, оказалось (воистину мир тесен), что это мой двоюродный брат из деревни Бахово Тропов Фалалей. Мы собирались взять его к себе в вагон, но не успели, так как наш эшелон тронулся, и все бросились по вагонам, подсаживаясь на ходу. Нас высадили на станции Потангово (на пол пути между Слупском и Лемборком) и разместили в деревне того же наименования. Отца определили ночным сторожем на ферме крупного рогатого скота, а я в основном занимался заготовкой сена и другими работами по хозяйству. Питались в общей столовой, размещавшейся в бывшем господском доме. Так продолжалось до начала войны с Японией. Из событий запомнился разговор бывшего члена партии из репатриантов. После опубликования в газете «Правда» статьи о реабилитации партийцев, находившихся в плену, окружении и т.п., он почувствовал себя на «седьмом небе», то есть прежним воротилой и стал раздавать работающим руководящие указания. Наблюдавший за происходящим комендант деревни из солдат спросил его, сохранил ли он свой партийный билет, и что в этой связи сказано в партийном уставе, который является незыблемым, невзирая на различные газетные публикации. Этого было достаточно, чтобы урезонить недалёкого из бывших. Что касается коменданта, то до нашего приезда по рассказам он передержал в своих объятиях всех мало мальских подходящих для этого женщин, а позже, будучи женатым на родине, официально зарегистрировал брак и справил свадьбу с репатрианткой. Однако последняя, перехватив корреспонденцию, которая шла на его имя через канцелярию объединения, быстро вывела его на чистую воду. При его демобилизации родители обманутой девушки не подали ему руки. С началом войны с Японией начался новый временной отрезок моей жизни. Меня освободили от работы, потому что за мной пришли три вооруженных автоматами солдата, которые сообщили, что мне надлежит следовать с ними в Лемборк в связи с призывом на воинскую службу. Я быстро собрался, домашние на дорогу мне всучили полбутылки разбавленного спирта и пару десятков немецких марок, которые мне не следовало брать. Испугавшись в связи с предстоящим обыском, их пришлось выбросить, чтобы не объяснять, откуда они у меня взялись. Мы шли вдоль железнодорожного полотна, а за нами следовала мать, увязавшаяся меня провожать. Я настойчиво просил ее возвращаться, а она упрямо продолжала идти следом. Ее упрямство, мною унаследованное, стало меня раздражать. Я начал злиться, а сопровождавшие нас солдаты в свою очередь пытались меня урезонить. После того как мать повернула домой, мы пошли быстрее и очутились на усадьбе, где под руководством старшины производился обмолот ржи. Солдаты приветствовали его и заодно объяснили цель своего появления. На это он заметил, что война кончилась и нужно не маршировать, а работать. Я воспринял это как разрешение старшего начальника отправиться восвояси и повернувшись отправился домой, но был остановлен старшим команды. Последний заявил, что в таком случае я буду зачислен в дезертиры со всеми вытекающими последствиями. Смутившийся старшина промолчал, и мы отправились дальше. Впотьмах мы заблудились и, отмахав около тридцати километров, поздно ночью прибыли на место назначения. На утро оказалось, что подлежащих призыву собралось около двадцати человек, и мне стало веселей. Так как, кроме меня, у других ребят тоже имелось припасенное горючее для внутреннего употребления, было решено в столовой устроить холостяцкую пирушку. Мне почему-то пить не хотелось, я сидел молча, прислушиваясь к происходящему. Моими соседями оказались двое из вчерашних сопровождавших, которые спрашивали, почему я не пью. Я отвечал, что переутомился, так как ходить по стольку мне раньше не приходилось. Они меня с издевкой поспешили обрадовать, заявив, то ли еще будет! Наконец старшим из команды сопровождающих был объявлен тост за здравие Верховного Главнокомандующего, товарища Сталина. Мне вспомнилась не состоявшаяся с ним переписка, и я промедлил поднять свой стакан. Произносивший тост, уставившись на меня, спросил – почему я не пью? Я ответил, что не пил потому, что переутомился (это подтвердили и мои соседи по столу) и к сказанному добавив, что за такой тост нельзя не выпить, опрокинул содержимое стакана по прямому назначению. Инцидент был исчерпан, но для себя я сделал вывод, что иногда промедление смерти подобно и его нужно избегать. Нескольких новобранцев, понравившихся начальству, оставили в Лемборке, а остальных под конвоем отправили поездом, скорее всего в Слупск, где разместили в одном из пустующих домов с приказом далеко не отлучаться. Через пару дней все мы в том числе и оставленные в Лемборке оказались за колючей проволокой. Началась соответствующая проверка прежде всего с того, что пришлось сдать все имевшиеся документы. Меня почему-то пригласили на собеседование, точнее допрос позже других. Впервые оказавшись в таком положении, я изрядно волновался. Чтобы не выдать себя, сидя на стуле, засунул дрожавшие руки под ноги чуть выше колен. Старался отвечать на поставленные вопросы кратко и по существу. Примерно через полчаса меня отпустили. Из документов перед отправкой в часть мне вернули только аттестат за десятилетку и метрику о рождении. 15 сентября 1945 года на проходной 186 запасного стрелкового полка полковой писарь выписал мне красноармейскую книжку. Зачисленный в роту лейтенанта Поливцева я принял присягу и выполнял все, что положено солдату. Несколько смутило меня то обстоятельство, что принимавший у меня присягу ротный командир вскоре оказался в бегах, а ротный писарь был арестован. Они попались на распространенной по тем временам афере: писарь продавал полякам ротную клячу, а лейтенант в сопровождении вооруженных солдат через пару дней конфисковывал ее как уворованную. Такое повторялось несколько раз, пока обманутые не пожаловались своему начальству. Разразился скандал. По-видимому, я был на особом счету как окончивший десятилетку, проживавший на оккупированной территории и даже побывавший «за бугром». Не исключено, что именно в этой связи мне было приказано явиться к начальнику финансовой части полка капитану Ефиму Шахновичу Геллеру. Доложив как положено, я обратил внимание на то, что у него, кроме меня, уже находился солдат помоложе. Капитан сообщил, что один из нас будет зачислен на должность писаря вместо накануне демобилизованного. Он предложил в этой связи написать на его имя заявление с просьбой о зачислении. Внимательно прочитав написанное, он решил на вакантную должность зачислить меня. Преимущества не замедлили сказаться, так как я освобождался от всевозможных побудок, поверок, «становись», «подтянись», «равняйся» и прочих прелестей жизни солдата-строевика. Через пару дней капитан, которому я на первых порах пришелся по душе, обратил внимание на мое невзрачное обмундирование из бывшего в употреблении и позвонил в хозчасть. Меня переобмундировали по-божески: выдали добротную кавалерийскую шинель длиною до пят, зеленого сукна пилотку без окантовки, ботинки по ноге с обмотками, сапог, к сожалению, не оказалось. Со своей стороны я старался не ударить лицом в грязь. Прикомандированные по денежному довольствию офицеры запаса повадились от нечего делать изводить капитана различными досужими домыслами о поведении евреев на войне, рассказывали различные анекдоты, порочащие евреев и т.д. Оскорбленный капитан, пообещав написать о произошедшем рапорт, ушел в свою комнату. Довольная произведенным эффектом троица хулителей продолжала изощряться в том же духе, не взирая на мое присутствие. Не выдержав, я все же заметил, что издеваться над человеком негоже, это никому не делает чести. В этой связи меня обозвали жидовским холуем и рядом других не менее «лестных» нецензурных эпитетов. Рапорт капитаном был написан, но, видимо, дело замяли. Во всяком случае, меня в этой связи не допрашивали. Чуть позже, прочитав полученное письмо из Киева, капитан пришел в отчаянии, непроизвольно у него вырывались какие-то непонятные еврейские междометия. Испугавшись, я как мог постарался его успокоить. Потом выяснилось, что друживший с его дочерью майор, добившись близости в сексуальном отношении, вероломно оставил ее. Отмеченных фактов оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что представляет собой антисемитизм в его натуральном исполнении. Вскоре капитан уехал в г.Щецинек, где развернулась деятельность финансовой части по выплате денежного пособия демобилизованным. Я оставался некоторое время на месте прежней дислокации, охраняя документацию и имущество. По-немецки деревня называлась Шпарзее. Корреспонденция, получаемая солдатами, оставлялась в расположенной по близости пустующей кирхе. В один из дней я обнаружил в ней три письма треугольника на фамилию Груца. Обрадованный я поспешил домой. Ознакомившись с их содержанием, я был несколько озадачен, так как письма предназначались не мне, а моему троюродному брату Груца Алексею Ивановичу, угнанному на принудительные работы летом 1943 года. Его сестра Вера сообщала о жизни в деревне, семейных делах, а также о судьбе многих односельчан, в основном призванных после освобождения и погибших незадолго до окончания войны. Письма я положил туда, откуда они были взяты, а сам стал выяснять, в каком из подразделений полка находится мой родственник. Мне посоветовали обратиться в канцелярию маршевого батальона. Когда на завтра я явился туда, мне сообщили, что два часа тому назад мой тезка, успевший получить свои письма, отправлен в г. Лемборк для прохождения дальнейшей службы. Допущенная нерасторопность лишний раз убедила меня в том, что не следует оставлять на завтра то, что можно и нужно сделать сегодня. Заодно я заинтересовался судьбой солдата (фамилию не помню), с которым я познакомился при прохождении проверки перед зачислением на службу. Он иногда навещал меня, но был молчалив и задумчив. Однажды спросил меня, как ему быть, ибо он утаил во время проверки, что был на службе в полиции. Я посоветовал ему сознаться, все равно, мол, шила в мешке не утаишь. Мне сообщили, что и он отправлен вместе с Алексеем, из разговора с которым уже после его демобилизации, стало ясно, что, скорее всего, именно тот солдат по прибытии в часть повесился. Не каждому дано примириться со своей нечистой совестью. В один из дней мне позвонили из строевой части штаба полка и попросили назвать себя, что и было сделано. При встрече с одним из писарей штаба я поинтересовался, в какой связи меня разыскивали? Оказалось, что капитан госбезопасности Лихачев приказал старшему писарю Баранову, во что бы то ни стало разыскать меня. Иначе ему грозили большие неприятности, так как в приказах по полку не было никаких сведений о назначении меня писарем финансовой части. Юридически я оказался исчезнувшим солдатом строевой роты. Случайная встреча в столовой, послужившая основанием для отмеченного телефонного звонка, помогла разрешить создавшуюся неприятную ситуацию. В дальнейшем я неоднократно замечал, что зачислен в списки особо опекаемых. До расформирования полка в феврале 1946 года финансовая часть занималась выплатой денежного вознаграждения увольняемым в запас. В этой связи тщательно проверялись аттестаты на денежное довольствие с вычетом срока пребывания в окружении или плену. Заодно приводилась в порядок документация полка, подлежащая хранению в архиве. Жили мы одной семьей (капитан с ординарцем, старший лейтенант-кассир и двое писарей, я как один из них).Получали довольствие сухим пайком. Готовить помогали немки (молодая мать с дочкой примерно четырех лет и их бабушка). На втором этаже проживали две польки, одна из них с двумя детьми. К ним часто наведывались наши офицеры из числа любителей острых ощущений. Иногда в этой связи раздавались истошные призывы к нам о помощи, но мы по возможности старались соблюдать нейтралитет. За молодой немкой настойчиво ухаживал наш капитан. Она, оговорив условие, что он поможет перебраться через польскую границу, не спешила удовлетворять его желание. Уступила накануне упразднения нашей конторы. Как потом рассказывал возвратившийся капитан, в купе несколько раз наведывались поляки, потрошители отъезжавших немцев, но, завидев советского офицера с ординарцем, откозыряв уходили прочь. Как известно, именно финансовая часть подводит итог деятельности расформированного воинского подразделения. В этой связи была организована прощальная вечеринка, на которой после трапезы с выпивкой состоялась игра в фанты. В итоге оказались перемазанными больше всех сажей я и капитан. Подвыпивший, не соблюдая должной субординации, я поспешил умыться горячей водой, опередив при этом замешкавшегося капитана. К тому же на резонное замечание немок ляпнул: «Кто зевает, тот воду хлебает». Воистину длинный язык - враг, его лучше держать за зубами. Все, пожалуй, сошло бы благополучно, если бы не деланное возмущение свихнувшихся на чинопочитании немок. Капитану ничего не оставалось, как встать в позу. К сожалению, он не ограничился только выговором. Подготовленную для сдачи в архив документацию расформированного полка надлежало отвезти и сдать в г. Бузулук, что было поручено мне и старшему лейтенанту Яровому. Поскольку было известно, что в связи с массовым расформированием воинских подразделений разного уровня, очередь на сдачу могла затянуться на неопределенный срок, постольку командировочные удостоверения нам были выписаны на 40 суток. Капитан с ординарцем и писарь Замковой, который обязан был сопровождать нас до Москвы, на такой срок отправлялись в отпуск. До Бреста вместе с нами следовал ординарец одного из командиров полка, нагруженный мешками и сумками с трофеями, которые он должен был доставить в Москву. В Бресте скопилась масса отъезжающих, каждый из которых старался попасть в вагон. На прямой поезд Брест-Москва мы сесть не смогли. При посадке на поезд, следовавший через Лунинец, нас с нашими ящиками оттеснили в конец очереди. Только после гудка в тронувшийся поезд мы (я и Замковой) успели погрузить сопровождаемую нами документацию и заскочить сами. При этом мешок с трофеями старшего лейтенанта, который постарался раньше нас забраться в вагон, остался с вышеупомянутым ординарцем. Когда ситуация прояснилась, старший лейтенант, возвращавшийся в Брест, приказал нам ожидать его в Москве на вокзале. Через сутки он благополучно возвратился со своими трофеями, и мы направились в Бузулук, а Замковой к себе домой в окрестности Умани. По приезде старший лейтенант, чуваш по национальности встретился с начальником архива старшим лейтенантом татарином. Из их разговора я понял, что, кроме сдачи документации, речь шла о продовольственном аттестате. Посмотрев друг на друга, два старших лейтенанта пришли к единому мнению, суть которого я уразумел позже. Было решено, что наши документы принимаются вне очереди, а потому я могу следовать обратно. Сначала я собирался в Сталинград, где к тому времени обосновалась со своими родителями и дочкой Элеонорой жена старшего брата Тамара Ивановна, но передумал и решил ехать обратно с заездом на родину навестить родных и близких. На Белорусском вокзале возле эскалатора я был задержан комендантским патрулем за нарушение формы одежды. Вместо положенной шапки-ушанки у меня была кубанка. В комендатуре пришлось предъявить командировочное удостоверение, но чтобы зачислить задержанного на котловое довольствие потребовали предъявить продовольственный аттестат. Я объяснил, что таковой, выданный на двоих, остался у старшего лейтенанта в Бузулуке. Стало ясно, что я оказался жертвою надувательства. Но начальство комендатуры при решении вопроса пошло по линии наименьшего выяснения сути дела. Сославшись на то, что шапка-ушанка в моей красноармейской книжке не указана, меня отпустили. Возвращаться в Бузулук было бессмысленно. Из разговоров я знал, что старший лейтенант стремился увидеть своих голодающих детей, которых после смерти его жены приютила свояченица, и потому, скорее всего, был уже дома. По дороге домой я до Смоленска соснул сидя, а потом до Осиновки размышлял о случившемся. Сожалеть было ни к чему, что с воза упало, то пропало, но впредь следует смотреть в оба, иначе окажешься в дураках. Оглядевшись по выходе из вагона, я обнаружил только стоявший перпендикулярно рельсам пустой товарный вагон, в котором и размещалась станция. Ни прежнего помещения её, ни деревенских построек не было и в помине. Следом за приехавшими женщинами я направился в Дубровно. На правом берегу Днепра чернели лишь отдельные избы тут и там, зато левобережная бывшая Березовская улица почти не пострадала. Я зашел к проживающему на этой улице Самуйлову Денису, женатому на старшей сестре уже упоминавшегося Алексея Ивановича Груца. У них ночевал и потерявший на войне левую ногу Кабуш Петр Фомич, проживавший с семьёй матери в нашей избе. С ними проживала и двоюродная сестра Агафья, изба которой, используемая немцами под тюрьму, не сохранилась. Сначала я зашел к двоюродному брату Егору Сергеевичу, у которого переночевал, а на утро явился на свое подворье. У Агафьи во время скитаний в качестве беженцев умер единственный сын, а у Егора – средняя дочь Валентина. Вернувшиеся после демобилизации мужики занялись восстановлением колхозного хозяйства. Вспоминали о не вернувшихся с войны односельчанах. По нашей деревне их оказалось 40 человек. Все они в том числе шесть троюродных однофамильцев перечислены в упоминавшейся ранее книге «Память» на странице 400. По линии отца пропал без вести двоюродный брат Груца Илья Сергеевич, такая же участь постигла родного брата матери Тарасевича Афанасия Тимофеевича из деревни Добрынь и пяти родственников ее по фамилии Саляник из деревни Лысковка (стр. 399). Переодевшись в гражданскую одежду, я отправился навещать родственников из других деревень. После двухдневного пребывания в Добрыни в семье Аксиньи, жены дяди Афанасия вместе с ее сыном Дмитрием мы отправились в деревню Лысковка и сначала остановились у тетки Февроньи(Ховры). В деревне, кроме двоюродного брата матери Соляника Сидора, мужчин не оказалось. По просьбе его жены мы перешли к ним. Их родной сын Николай Сидорович погиб при освобождении Литвы. Остались бездетными две дочери. Замысел старухи-матери их для меня прояснился, когда после ужина пришло время укладываться спать рядом с родственницами. При этом я постарался разместиться четвертым крайним. Мы потихоньку болтали о разном и постепенно заснули. На утро, убедившись, что ожидаемое не произошло, расстроенная старуха ушла куда-то без завтрака. После скудного завтрака ушел старик, а за ним девицы. Мы возвратились к тетке Ховре, которой так же дома не оказалось. Ее подрастающие дочери уходили в сени, оставляя нас наедине с возлегавшей на печи соседской девицей. Такое тихое помешательство на сексе, продиктованное из-за отсутствия мужчин вопреки всего и вся стремлением к продолжению рода, показалось мне на первых порах крайне непристойным, и мы поспешили уйти. Удивленная тетка Аксинья стала было интересоваться подробностями, но, взглянув на меня, прикусила язык. На следующий день я направился в деревню Гривец, где проживали двоюродные Новиковы, мать которых Анисья являлась родной сестрой моей матери. Положение было удручающим, так как жили они (мать, братья Петр и Иван, а также сестра Ольга с ребенком) в шалаше из высушенной осоки. Побывавший после демобилизации отец семейства Василий укатил сначала на Урал, где у него оказалась подруга, и окончательно возвратился несколько позже. Кроме того, семья пережила трагедию, так как призванный в полицию старший сын Сергей был расстрелян зубревским комендантом по ложному доносу за связь с партизанами. Трагической оказалась также судьба одного из родственников моей первой жены Антона Лукашевича из Ракова, подорвавшегося на партизанской мине, так как вместо разминирования дороги немцы гнали перед собой толпу местных жителей. Дальше околачиваться у разоренных и страдающих от бесхлебицы родственников не имело смысла, и простившись я отправился для продолжения службы. За мной увязалась Студнева Надежда Григорьевна. Ее мать с двумя меньшими братьями и сестрой проживали в деревне. Старший брат Константин погиб в Восточной Пруссии, а отец после демобилизации работал поваром в столовой для проезжающих военнослужащих при минском вокзале. Мы вместе доехали до Минска, отобедали в названной столовой и расстались. Оставаться на некоторое время с ней на попечении отца я не посчитал уместным. Благополучно прошел проверку на границе (опоздавших без объяснения причин отправляли дослуживать на Курилы) я заехал к родителям, по-прежнему проживавшим на подсобном хозяйстве в деревне Потангово. Там я остался недели на три до истечения срока командировки. Будучи нахлебником трудового коллектива, я старался вести себя безукоризненно. Пристрастившись к охоте, убил из немецкой винтовки селезня (пуля оторвала ему голову) и одного зайца. Свои охотничьи трофеи я сдавал на обслуживающую весь коллектив кухню в счет частичной компенсации за котловое довольствие. Естественно, что мое затянувшееся пребывание на подсобном хозяйстве не могло не волновать его администрацию. Незадолго до истечения срока командировки меня на охоте разыскал лейтенант, который потребовал предъявить документы, оказавшиеся в полном порядке. Возвратив их мне, он прицелился в пролетавший журавлиный клин и подстрелил ведущего вожака, который упал с простреленным клювом. Не нарушая строя, потревоженная журавлиная стая подняла громкий клик. Чтобы избежать в дальнейшем непредсказуемых осложнений я досрочно отправился в часть. Сначала остановился у заведующего армейским почтовым отделением солдата-инвалида Сидорова, а затем согласно предписанию явился к начальнику финотдела армии (фамилию запамятовал). Жить пришлось в одной комнате с офицерами, сослуживцами данной части, и питаться в офицерской столовой. Конечно, в этой связи я чувствовал себя не в своей тарелке. Вернувшийся из отпуска Замковой, как более опытный работник, был направлен начфином в одно из воинских подразделений. Мне же было поручено переписать набело отчет о финансовой деятельности, а затем оформленный надлежащим образом отвезти и сдать его в финансовую часть Северной группы войск, расположенную в городе Лигница. Пакет я держал на груди под застегнутой на все крючки и перепоясанной шинелью. Вдобавок мне был вручен средней величины пистолет с кобурой на ремне, так как другого оружия не оказалось, а отправлять безоружного с такой миссией по уставу не положено. Я успешно справился с заданием и, оформив как положено связанные с его выполнением документы, отправился обратно, опять-таки с заездом к родителям, чего не следовало делать. Случилось следующее: во время прогулки ранее упоминавшийся Костик попросил у меня посмотреть пистолет и к моему удивлению стал стрелять. Я отобрал у него пистолет, отругал, на чем свет стоит, но три патрона, за каждый из которых солдат в ответе, как корова языком слизала. По возвращению в часть я доложил о выполнении задания, предъявил необходимые документы. Взглянув на сданный пистолет, подполковник и старший лейтенант переглянулись. Хотя в этой связи не последовало положенного взыскания, я понял, что вместо предполагаемой поездки в Москву с трофеями, мне предстоит нечто иное. На следующий день мне было приказано явиться для прохождения дальнейшей службы в расположенной в 17 километрах 9-ый сборно-пересыльный пункт, выполнявший функции расформированного 186 запасного стрелкового полка. По прибытии меня оформили опять-таки писарем финансовой части, возглавляемой старшим лейтенантом Сергеевым. Между нами установились надлежащие деловые отношения. Во время отлучек по службе я даже заменял его. Вскоре у нас к моему удивлению появились вернувшиеся из отпуска и демобилизованные бывшие сослуживцы капитан Геллер и старший лейтенант Яровой. Они тоже смутились, так как не ожидали меня встретить. Оставшись ожидать старшего лейтенанта Сергеева, потому что только он мог рассчитать их как демобилизованных, они стали расспрашивать меня о посещении родных. Я подробно охарактеризовал крайне тяжелое положение страдающих от бесхлебицы жителей родной деревни и заодно заметил, что, оставшись без продовольственного аттестата, сам оказался в незавидном положении. При этом капитан взглянул на старшего лейтенанта, а тот отвернулся. Явившийся тотчас начфин Сергеев услал меня с каким-то поручением и, естественно, я не мог наблюдать, испытали ли они хоть какое-то угрызение совести в связи с допущенным ими по отношению ко мне вероломством. В связи с перегруппировкой нам предстояло направиться в г. Явор вблизи Лигницы. Перед переездом меня обворовали солдаты строевого батальона, вытянули из правого брючного кармана красной кожи добротный кошелек и деньги, а документы, которые для меня были важнее всего, подбросили. Истинно нет худа без добра. На полпути из Померании в Силезию во время ночевки пришлось два часа отстоять в карауле, и заодно получить тумака от непосредственного начальника (назавтра он извинился), который, изрядно набравшись с начальником штаба лейтенантом Ивановым, принялся буянить по-русски: то есть «выпив на грош, вознестись на червонец». В связи с объединением с 206 запасным полком поменялось начальство, а меня перевели писарем штаба пункта. На новом месте нам основательно не везло. Во-первых, сгорела кухня со столовой. От услуг прикативших на пожар польских пожарных отказались, потому что за это пришлось бы дорого заплатить. В итоге командир был уволен, но успел воспользоваться своим правом, предоставить наиболее отличившемуся на пожаре солдату десятисуточный отпуск. Во-вторых, ушедшего в самоволку солдата поляки зарубили топором. В-третьих, содержащиеся за серьезные преступления двое солдат на гауптвахте в подвальном помещении штаба, воспользовавшись подброшенной саперной лопаткой, проделали лаз и сбежали. За допущенные упущения по организации караульной службы и другие нарушения по головке не гладят. В числе других был уволен и наш непосредственный начальник старший лейтенант Логвиненко, который перед увольнением выдал мне соответствующую доныне сохранившуюся служебную характеристику. Однажды, когда положение несколько стабилизировалось, ко мне как к дежурному писарю, подошел дежурный по части старшина и предложил прогуляться ненадолго в город. С нами отправился и младший сержант из калмыков. Оказалось, что целью прогулки было посещение девиц легкого поведения. Поскольку появляться в злачных местах с пустыми руками считалось неприличным, меня отправили в магазин купить водки. Поляки продавали водку только при наличии взамен пустой бутылки. Таковая нашлась у упомянутых девиц. Но покупка водки не состоялась, ибо я был арестован неожиданно появившимся старшим лейтенантом комендантом гарнизона и посажен на гарнизонную гауптвахту, о чем было сообщено по месту службы. Через пару часов за мной прибыл упомянутый старшина, которого, как и младшего сержанта, через три дня отправили в венерический госпиталь. Упомянутый притон разврата, расположенный на территории сопредельного государства, нам нельзя было ликвидировать, так как со своим уставом в чужой монастырь не суются. Для себя я сделал вывод, что береженого Бог бережет, а осторожность – мать мудрости. На октябрьские праздники я попросил начальника части майора Борисова, неплохо относившегося ко мне, разрешить мне съездить на место прежней дислокации части навестить сестру. Ухмыльнувшись, он согласился. Поездка оказалась крайне неудачной, прежде всего потому, что остановка пассажирских поездов на станции Потангово была ликвидирована. Потому мною было принято непревзойденное по своей глупости решение: на ходу выпрыгнуть из вагона. Так как родители сменили место жительства, рисковать не было смысла, не зная броду – не суйся в воду. Переезд их был связан с тем, что во время проверки отец, как ночной сторож, заснул. Руководитель хозяйства унес положенную ему немецкую винтовку. В результате отец был расстроен до слез, а капитан, ответственный за хозяйство, пришел к выводу, что использовать его в качестве сторожа нецелесообразно. Он предложил отцу работать мельником на водяной мельнице, расположенной на полпути между Потангово и Слупском. Само собой разумеется, что отец принял такое неожиданно свалившееся предложение. Об этом я узнал на усадьбе у своих односельчан Янченко. Прыжок обошелся мне ссадинами на лбу и левой руке. Могло быть гораздо хуже. Перед тем, как предпринять его, я перешел в задний вагон поезда, стал снаружи у задней двери на подножку и, проехав станцию, разжал кулак. Перевернувшись несколько раз в воздухе, удачно приземлился на левый бок. Осознание ненужности этого бесшабашного предприятия угнетало пуще всего. Положение усугублялось тем, что отъезжая с Костиком на велосипеде к родителям, я не учел, что разбавленный сахаром спирт от этого не теряет своей крепости. Хозяева об этом или забыли или, скорее всего, не захотели меня предупредить. Не доезжая мельницы, я почувствовал, что дальше ехать не могу, отдал часы Костику, а сам приземлился у обочины. Приехавшая с Костиком сестра отвезла меня к себе домой, где еле удержала, так как с балкона я пытался выйти на свежий воздух. На следующий день пришлось опять основательно приложиться к спиртному в результате все пошло кувырком, розовые надежды растаяли, как дым, как утренний туман. Хорошо, что удалось вернуть оставленные Костику наручные часы, которые этот прохвост пытался зажилить. Он сообщил мне, что часы остановились, и он отдал их в починку часовому мастеру из Потангово. Пришлось, оседлав велосипед, ехать туда. Осмотрев мельницу, я обратил внимание на то, что отлучаясь отец, закрывает ее на ключ, невзирая на работавшую там немку. Я в этой связи заметил, что так поступать не положено. На это старик отпарировал: они, мол, не такое вытворяли. Кроме того, меня заинтересовала конструкция и принцип работы водяной мельницы. Оказалось, что падающая вода, приводящая в движения жернова, пропускается сквозь специальную деревянную решетку, предохраняющую механизм от поломки падающими с водой предметами, в том числе и рыбами. Поутру при мне мать сняла с решетки трех угрей. Казалось, все устроилось наилучшим образом. Возвращаясь в часть, поразмыслив, я пришел к выводу, что в перспективе лично для меня ничего стоящего не предвидится. Не за горами была демобилизация, объявленная через полгода. Оставаться после демобилизации на подсобном хозяйстве, что неизбежно вело к беспробудному пьянству, меня не устраивало. Записываться в поляки тоже претило, хотя по существующему положению такое не исключалось. Кстати, двоюродные братья и сестры моей первой жены из Ракова и Воложина воспользовались такой возможностью. Предлагали и ей поехать с ними, но у нее хватило ума отказаться. Упомянутая выше мельница тоже подлежала передаче полякам. Меня тянуло учиться, а потому я не очень сожалел, когда под Новый 1947 год с маршевым эшелоном был отправлен на родину. В конце 1946 года начальником части был назначен подполковник, который начал с подкручивания гаек. Прежде всего, это коснулось работы канцелярии. Писарю Бойдулику из татар пришлось в книге приказов стирать ранее записанный текст и, как в старославянских палимпсестах, сверху писать новый. Я в основном занимался оформлением проездных документов. Вместе с ними у меня хранился список условных секретных слов (пароль-отзыв), составленный начальником штаба на целый месяц. У меня хватило ума перехватить его у проверяющего старшины и положить обратно в ящик письменного стола, где он хранился под замком. Но поскольку такие документы хранятся за семью замками, назавтра начальник забрал его у меня и куда-то унес. В самом конце месяца к нам прибыл эшелон с осиновыми бревнами на топливо, при разгрузке которого соскользнувшее бревно ударило меня в ступню правой ноги. Почти в точности повторилось то, что имело место, как об этом говорилось выше, когда ступня правой ноги попала под резиновое колесо фуры. Назавтра, несмотря на строгий приказ выйти всем на работу по разгрузке, мне пришлось остаться в казарме. Хромая, я спустился в канцелярию и стал печатать письмо родственникам в Добрынь. За этим занятием и застал меня подполковник. Я объяснил, почему не вышел на работу, но это не было принято во внимание. Через пару дней я был уже в эшелоне по дороге на родину. Во время одной из остановок я забежал в привокзальный буфет, чтобы поменять тысячу польских злотых на советские рубли, но не успел. Вернувшись в вагон, застал командира маршевой роты, который внимательно изучал мою красноармейскую книжку, видимо, полагая, что я сбежал. Я объяснил, в чем дело. Утром следующего дня в вагоне появились двое молодых людей, одетых в гражданскую одежду, которые заявили, что они готовы поменять злотые на рубли. Сделка состоялась, но она опять-таки навела меня на мысль, что все случившееся неслучайно. Вызвало подозрение то обстоятельство, что со мной в вагоне оказались старшина и сержант из Хакассии, с которыми я раньше сталкивался по службе, но где они подвизались в последнее время и чем вызвано было их перемещение по службе осталось для меня загадкой. Накануне Нового 1947 года мы пешим ходом со станции Касмынино (вещмешки и чемоданы подвезли) оказались в Нерехтянских лагерях под Костромой в расположении 695 Варшавского артиллерийского полка. Сержант за мои деньги принес круглый котелок анисовки (в столовой полка в связи с предстоящим праздником она продавалась на разлив), и мы втроем по настоящему встретили Новый год. Наутро с похмелья я коряво заполнил какую-то принесенную старшиной бумагу, что, по-видимому, и определило мою дальнейшую судьбу. Кстати, через пару дней старшина и сержант исчезли не простившись, а я был зачислен разведчиком одной из батарей дивизиона стомиллиметровых минометов. В суровых условиях зимы при скудном пайке служба оказалась тяжелой. В течение дня мы очищали от снега проездные дороги и пешеходные стежки, которые за ночь оказывались опять занесенными снегом. Почти каждую неделю ходили в караул. Однажды мне пришлось охранять автопарк. Меня предупредили, что среди ночи должна возвратиться одна машина, о прибытии которой в ночной тишине было слышно даже в Костроме. Поскольку я стоял, тихо приехавшие посчитали, что часовой заснул. Чтобы опровергнуть этот досужий домысел, я подал голос. Перетрусив от неожиданности, они стали оправдываться, а назавтра облыжно обвиняли меня, что я заснул на посту. Воистину, людскому коварству несть (не есть) предела. Узнав, что командир дивизиона майор Королинский вместе с одним из сержантов отправляются в Москву, чтобы поступать в высшее учебное заведение на заочную форму обучения, я просил взять и меня с собою. Однако вместо Москвы я попал в Ковров, где отделение нашего дивизиона занималось очисткой от ржавчины металлических частей орудий и минометов. Вместе с нами работали молодые лейтенантские вдовы, достойные лучшей участи. Первого февраля 1947 года был обнародован Указ Президиума Верховного Совета об увольнении в запас солдат и сержантов срочной службы 1923-1924 годов рождения. Я оказался в числе трех сослуживцев отделения, подлежащих увольнению. Накануне по настоянию хозяйки было решено в очередной раз отправиться за картошкой в расположенный невдалеке склад. После опубликования указа, о чем мы утром узнали по радио, двое отказались принимать участие, а я из солидарности с остальными солдатами согласился. Набрав пуда полтора картошки, мы благополучно возвратились. Мне пришлось стоять на стреме. Этого было достаточно, чтобы по суду получить определенный срок, а потому, принимая решение, нужно взвешивать его последствия. Дурное дело – не хитрое. Аналогичный поход солдат из соседней воинской части окончился трагически: один из них был застрелен часовым, поставленным на охрану склада. Скандал наделал много шума. Явившийся к нам командир батареи старший лейтенант Хает провел расследование, в результате которого выяснилось, что поход голодающих солдат за ворованной картошкой совершался неоднократно. Спешно нас отозвали, а 10 марта 1947 года в числе других уволенных в запас я был препровожден до станции Орша. Добравшись в Дубровно, на Березковской улице встретил своего одноклассника Баранова Петра из Савино, который, как и я, собирался поступать в юридический институт. Проведав об этом, односельчане с легкой руки двоюродного брата Владимира Ивановича (по местному Ладимирюшки) в насмешку стали меня величать прокурором. Итак, оказавшись с 20 июля 1941 года на оккупированной территории Беларуси и освобожденный в числе угнанных на принудительные работы 14 апреля 1945 года англичанами в Германии, я видел войну как бы со стороны, в боях не участвовал, минула меня чаша сия. Призванный на действительную воинскую службу в сентябре 1945 года был демобилизован в марте 1947 года. При этом как писарь финансовой, а затем строевой части штаба подразделения я пользовался определенными привилегиями. Таких в армии называют «придурками». Только под занавес пришлось основательно познакомиться с караульной службой и выполнять различные наряды, положенные солдату срочной службы. Воочию я убедился, что военная служба не сахар. Однако если бы мне представилась возможность поступить в офицерское училище, я не преминул бы ею воспользоваться. Но об этом можно было лишь мечтать. Реально оценивая свои шансы, я пришел к выводу, что надо получить высшее образование, иначе удачи в жизни не видать. Возвращаться к родителям в Польшу вряд ли было возможно, да и для осуществления моих планов нецелесообразно. Обосноваться в Москве с последующим поступлением в один из столичных вузов практически было невозможно. Пришлось демобилизоваться по месту рождения. |
Похожие:
 | Собрание сочинений. Книга Воспоминания и размышления о настоящем и будущем. – М |  | Он взглянул на свою душу в телескоп. То, что раньше представлялось совершенно беспорядочным, оказалось прекрасными созвездиями, ему... |
| Теляковский В. А. Воспоминания / Предисл. Д. И. Золотницкого. Л.; М.: Искусство, 1965. 481 с. (Театральные мемуары) | | Эти воспоминания в настоящее время готовятся к печати в издательстве «Бизнес-Информ». Я имею счастье вот уже более десяти лет тесно... |
| Воспоминания о жизни после жизни. Жизнь между жизнями. История личностной трансформации. Автор Майкл Ньютон. 2010г. 336 стр. Isbn... | | Президента России, несколько крупных издательств обратились ко мне с просьбой продолжить воспоминания. Я всегда считал, что действующий... |
| Но, как говориться, лучше поздно, чем никогда. Несколько месяцев я ломал голову, с какими словами обратиться к своим потомкам, дочке,... | | Д. 2657-с [Дело вчк и Смоленской губернской чк о «принадлежности к партии кадетов», 1919—1920] |
| Обращение к участникам митинга работников театрального искусства 22 декабря 1919 г | | Подготовка электронного текста А. Панфилов Символы подчеркивания используются для выделения "италик" |