Оглавление вступление воспоминание первое «Человечный человек» иидейная наковальня университета воспоминание второе
Скачать 2.36 Mb.
|
| (такой-то) Владимир Ильич (я никогда не называл одну фамилию «Ленин» – только тёплое, якобы идущее от сердца, имя-отчество) ещё глубже развил неоспоримо подтверждённую временем теорию (о том-то). Давая решительную отповедь оппортунистам и ренегатам, строящим свою линию на бредовых умозаключениях и совершенно извращенных толкованиях и представлениях о бурлящих революционных (или предреволюционных) событиях, неправильно интерпретирующим весь ход человеческой истории и извращающим саму логику общественно-исторического развития, фактически, предавая дело великой борьбы рабочего класса за своё освобождение, Владимир Ильич… То-то и то-то. Вместе с этим своей классической работой (такой-то) Владимир Ильич заложил незыблемые основы дальнейшего развития теории (того-то), абсолютно верно объясняющей и доказывающей своё значение в правильном осмыслении происходящего, отражающей всю палитру и многогранность сложных и далеко неоднозначных, а потому неверно трактуемых меньшевиками и прочими ревизионистами насыщенных событий (таких-то). Эта, без сомнения, великая работа стала дальнейшим творческим развитием учения Маркса-Энгельса (о том-то), будучи привязанной к революционной действительности происходящих событий в России, как в самом слабом звене цепи капитализма, и являющейся революционным авангардом всего освободительного процесса уничтожения империалистического капитализма. Владимир Ильич ещё раз со всей убедительностью доказал, что…» Не утомил, друзья? Я могу ещё долго в таком духе. Говорил я это, как и сейчас пишу, честное слово, из головы, для убедительности убрав левую руку с тетрадкой за спину, а правой рубя воздух. Произносил всё это не торопясь, сухо, чётко, твёрдо, достаточно громко, обдавая время от времени аудиторию и самого Софроныча горящим взглядом (девчонки в этот момент, говорят, любовались мной). Сам Михаил Николаевич в этот момент являл собой чувство «глубокого удовлетворения»: он разве что не урчал от удовольствия. Но самое главное… Перечитайте ещё раз моё идеологически безупречное и умело исполненное «токование». По сути самой работы Ленина не сказано ни слова! А «отлично» у меня уже, считай, в кармане! Часто в тетрадке, спрятанной за спину, конспекта работы не было вообще, но у Софроныча ни разу (ни разу!) не появилось даже мысли проверить это, настолько я был убедителен! Трудно ли мне было это делать? Отнюдь. Во-первых, я немножко артист по природе, во-вторых, с детства был напичкан этими фразами, звучавшими отовсюду. Да и в оконченной мною общеобразовательной казанской школе № 90, что на Танкодроме, три года уже успел поработать в школьном комитете комсомола, заведуя сектором печати. Ну, и, в-третьих, честно говоря, верил во всё это… Первый курс, первый семестр, знаете ли, идеологическая «девственность» пока не нарушена. Кроме меня в группе мастерски «лить воду» по общественным дисциплинам умела Леночка Лихачёва. Она делала это в своём фирменном стиле. Однажды никто толком не был подготовлен. Оставалось же всего минут 5-10 до конца занятия, и девчонки просили её вызваться добровольно. Ленок долго вставала, перемещая какие-то вещи со стола на стул, потом приняла свою любимую многозначительную позу (а ходила она тогда в микровельветках коричневого цвета), затем затиснула руку в карман обтягивающих бёдра брюк и стала отвечать. Не помню, кто был преподаватель, но точно – мужского пола. Сначала он слушал её с интересом: надо же, молодец, начала обстоятельно, издалека, вот-вот подойдёт к сути. Но минуты таяли, а Ленок не только не приближалась, а, скорее, отдалялась от темы. Препод начал выдавать своё нетерпение мимикой и жестами, но пока достаточно корректно. Минутой спустя, к ним добавились телесные движения, затем он её прервал, попросив отвечать по сути. Ленок флегматично, ничуть не смутившись, обдала его своим знаменитым томным взглядом и… продолжила «лить воду» по второму кругу. И тут прозвучал звонок! Ленок не раз повторяла свой трюк и на других занятиях. В конце первого семестра произошло событие, которое имело колоссальное значение, как для страны и, в целом, будущего системы, так и моего личного мировосприятия: введение «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан. На следующий день после обнародования решения партии и правительства об интернациональной помощи братскому соседнему государству в строительстве новой жизни, торжественный Софроныч посвятил этому факту минут пятнадцать лекции, в нарушение темы. Он велеречиво поведал нам о том, что международный революционный процесс продолжается, что ещё одно государство, вставшее на некапиталистический, прогрессивный путь развития – тому подтверждение, и что Советский Союз просто обязан помочь в этом нашему южному соседу. Как на это отреагировали мы, студенты, и вообще народ вокруг? Честно скажу – никак. Люди, насколько мне помнится, неопределённо пожимали плечами, мол, ввели войска – значит так и надо. Мы привыкли к тому, что наша страна постоянно кому-то помогала и в борьбе за свободу, и в строительстве «новой жизни» – видимо, очередь дошла и до Афганистана (такое хлёсткое и одновременно ёмкое по смыслу и символичности сокращение «Афган» появится немного позже). Но никто пока не догадывался, к каким последствиям это приведёт, и что совсем скоро на долгие десять лет слово «Афган» станет настоящей страшилкой для всех матерей, имеющих сыновей призывного возраста. Мне до сих пор стыдно вспоминать про один факт, но, как говорится, из песни слов не выкинешь. После завершения той лекции Софроныча мы с одним однокурсником-генетиком, два юных «комдолбака», многозначительно пожали друг другу руки. И вот семестр завершился. Предстоял экзамен по первой общественной дисциплине. Но накануне произошёл обидный казус: я «завалил» экзамен по высшей математике, в экзаменационную ведомость поставили «неуд», но зачётную книжку всё же не испоганили, оставив возможность пересдачи после завершения сессии. Последним как раз и был экзамен по истории партии. Я начал дополнительно заниматься с одним математиком, готовясь к пересдаче, и пустил на самотёк подготовку к истории КПСС: базис, думаю, для её сдачи заложен основательный, выплыву как-нибудь, главное – пересдача математики. Однако многие запуганные студентки больше всего боялись именно Софроныча. Средний показатель бледности на лицах зашкаливал. Как сейчас вижу сцену: перед аудиторией кучкуются и нервничают студентки-одногруппницы. Луиза Галямова в истеричном состоянии трясёт, как грушу, подругу Леру Бойко: «Лерка! Лерок! Я ничего не знаю! Понимаешь ты?! Не знаю я ничего! Лерка! Ничего!!! Лерка-а-а! Что дела-а-ать?!» Спрашиваю: – По какому поводу истерика? – По какому поводу? – Луиза подняла на меня немного помутневшие от перевозбуждения глаза. – Ты-то, конечно, сдашь! – И ты сдашь! Я тебе говорю! Немного успокоившись, Луиза, часто дыша, присела, дав возможность Лерке поправить на себе одежду и немного уложить волосы на голове после интенсивной тряски. Моя очередь заходить. Беру билет: анализ работы Ленина «Империализм – как высшая стадия капитализма» первым вопросом, и что-то про усиление борьбы пролетариата в 1905 году – вторым. Присев на сиденье, я стал изучать обстановку вокруг: никто из студенток не плакал, Ширшов пока не сдавал – это уже хорошо. Погода с утра приятная: свежевыпавший снежок, солнышко, легкий морозец – это тоже хорошо. Экзамен проходил в аудитории на первом этаже, то есть Софронычу не пришлось подниматься по лестнице – и это хорошо. Сам историк в обычном настроении, ничего предвещающего непредвиденную ситуацию не угадывается. К тому же – последний экзамен, сессия, безусловно, надоела и преподавателям до чёртиков. Одним словом, прорвёмся. Отвечала Розочка Ибрагимова, следующей готовилась Любочка Степанищева. И та, и другая всегда готовились к экзаменам на совесть, сессии сдавали хорошо. Но у обеих был недостаток: когда отвечали, то, волнуясь, тараторили, правда, всегда в тему. А Розочка ещё и красными пятнами шла. Я ей не раз говорил: «Роза, ты ведь нормально отвечаешь, но несчастный вид тебе вредит! Следи за собой». Но она ничего не могла с собой поделать, хотя при сдаче спецкурсов, когда форма подачи ответа не имела значения, излишнее волнение даже играло ей на руку. Преподаватели начинали подсознательно её жалеть, ведь, самое главное, отвечает-то девочка хорошо, хоть и сильно волнуется. А тут Софроныч, убежденный в том, что настоящий студент-ленинец уверен в себе при любых обстоятельствах! Но Розочка и Любочка получили хорошие оценки. Думаю, и это тоже мне на руку: попробую сыграть на контрасте, тем более, здороваясь со мной, Софроныч даже еле заметно улыбнулся. Однако, упор, сделанный мной на заваленную незадолго до этого математику, помешал полноценно подготовиться к истории партии. Что ж, прорвемся «на шару», как тогда многие выражались, – не впервой. А тут и мне пора садиться отвечать; между тем, уже готовились к ответу вошедшие за мной подружки – трепещущая Луиза с растрёпанной Лерой. Отвечать впервые пришлось не стоя, как на семинарах, а сидя, пространство для махания руками было ограничено, поэтому я сразу продумал какой делать акцент: в такт самым веским словам несильно ударять ребром ладони по столу. Я стартовал: – В фундаментальной программной классической бессмертной работе Владимира Ильича Ленина «Империализм – как высшая стадия капитализма» совершенно справедливо и аргументировано утверждается: империализм – действительно высшая стадия капитализма! Более того, империализм – не только высшая, но и последняя (бум!) стадия капитализма! Со всей убедительностью и исторической прозорливостью Владимир Ильич показал также, что империализм – это не только высшая и последняя стадия капитализма, но и загнивающий (бум!), паразитический (бум!) капитализм! Владимир Ильич не уставал повторять и неопровержимо доказывать, что империализм – канун (бум!) социалистической революции! Со всей силой и очевидностью утверждалась непререкаемая истина: рабочему классу – гегемону революции – нечего терять, кроме своих цепей (бум!), приобретёт же он весь мир (бум-бум!)! В канун социалистической революции, как никогда, актуален бессмертный лозунг Карла Маркса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (бум!) Классовая солидарность трудящихся всего мира и пролетарский интернационализм неизбежно приведут (бум!) к победе социализма и, в последующем, коммунизма во всем мире!!! (бум-бум!) Учение Маркса, Энгельса и Ленина всесильно, потому что оно верно! (бум!) На смену капиталистической общественно-экономической формации неизбежно придёт социалистическая общественно-экономическая формация (бум!)! Капиталистический, империалистический способ общественного производства с его хаосом (бум!), глубочайшим антагонизмом (бум!) между производительными силами и производственными отношениями, бесконечно повторяющимися кризисами (бум!) неизбежно будет заменен социалистическим плановым, лишённым антагонистических противоречий способом общественного производства на благо всего общества (бум!)! И тут я решил устроить Софронычу небольшую провокацию: он во время моего пламенного выступления сидел, привычно откинувшись на спинку стула, с полуприкрытыми глазами, часто кивая головой в такт моим ударам. И я добавил: – Недаром капиталисты пробуют использовать элементы нашего планирования. Благодушную истому Софроныча как рукой сняло. Он, очнувшись, мгновенно распахнул глаза. – И что, это устраняет основные противоречия? – Нет! Нет, конечно же!!! – я, отшатнувшись от него и раскинув в стороны руки, почти вскричал так, как будто хотел воскликнуть: «Вы что, в своём уме?!» Моя гневная реакция на подобное еретическое предположение окончательно удовлетворила Софроныча, подведя черту под освещением первого вопроса билета. Как вы заметили, по существу содержания самой работы Ленина я опять почти ни слова не сказал. Девчонки, кто сидел, готовясь к ответу, в аудитории, прервались и, как заворожённые, наблюдали за разворачивающимся перед ними захватывающим действом. Даже из коридора чуть-чуть дверь приоткрыли: что там, внутри, за непонятные гулкие удары? На второй вопрос про борьбу пролетариата я начал отвечать так: «Развитие революционной борьбы в 1905 году хорошо отражено в романе Горького «Мать». И начал пересказывать содержание романа. Но, поскольку роман был немаленьким, Софроныч, ещё не «остывший» от моего ответа на первый вопрос, потянулся за зачеткой – «отлично»… Я, выйдя из аудитории после экзамена, обычно никогда сразу не уходил, как бы пытаясь отдышаться. Безусловно, любой экзамен – это, в первую очередь, психологическая дуэль с экзаменатором. И хорошая, тем более, отличная оценка всегда воспринимается маленькой победой. Осознание этого светлого чувства особенно приятно в контрастном сочетании с завистливыми взглядами ещё не сдававших. Заваливших, не сдавших экзамен, конечно же, было жаль, даже некоторую долю вины испытываешь перед ними за свой успех. Но, как говорится, каждому – своё, ничего не поделаешь. Я и сам чуть больше недели назад выползал из аудитории совершенно раздавленный «неудом» по математике, будь она неладна. Пока я «отсыхал», из аудитории выскочили одна за другой счастливые Лера Бойко и Луиза Галямова с хорошими оценками и сразу же кинулись меня обнимать: «Ты – молодец! Софроныч после тебя был такой довольный и нас не мучил! Спасибо тебе!» Пожалуйста! После успешной сдачи экзаменов (математику я пересдал на «хорошо») спокойная жизнь на семинарах по истории партии мне была гарантирована на оба семестра, оставшихся до завершения полного курса её изучения. Правда, я уже не с таким остервенением блистал очами при ответах, перейдя как бы в более спокойное осмысление насыщенной истории партии Ленина. А на втором курсе был избран в комитет комсомола биофака, что, смею надеяться, возвысило меня в глазах Софроныча. 3 И вот на смену курсу истории КПСС пришла МЛФ, точнее, марксистско-ленинская философия. Разница между ней и просто философией, как таковой, есть и весьма значительная. На то она и «марксистско-ленинская». Основой МЛФ, разбитой на два курса материализма – диалектического (диамата) и исторического (истмата), являлись работы Маркса по дальнейшему развитию теории диалектики Гегеля, распространяющей свои законы на материальный мир, «Антидюринг» Энгельса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. В начале, когда шла классическая философия, было интересно: универсальные законы – отрицания отрицания, перехода количественных изменений в качественные и так далее. Но потом начался плавный загиб в сторону обоснования неизбежности победы коммунизма и уже знакомое по истории партии притягивание «за уши» всего внушительного здания мировой философской науки, начиная с Аристотеля и Сократа, к делу священной борьбы пролетариата за своё освобождение. Лекции по МЛФ читала немного странноватая преподавательница, выпускница, между прочим, биофака, а не истфака, монотонно бубнящая с кафедры и всегда смотревшая в сторону, а не на аудиторию. Как её звали, каюсь, запамятовал, – будем звать ее «философиней». Хорошо помню, что она была большой подругой жены нашего декана Анатолия Ивановича, матери Нины Голубевой, о чём последняя поспешила передо мной похвастаться. Поэтому на лекции и семинары Нинок почти не ходила, а на мою реплику, дескать, получишь «неуд», с ухмылкой ответила: «Пусть только попробует!» Однако мне ходить и на лекции, и на семинары полагалось – заступаться за меня было некому. Ни шатко, ни валко проскочил второй семестр второго курса. Пламенные речи перед «философиней» не «прокатывали», наоборот, требовалось изображать вдумчивое, неспешное философское осмысления бытия. Зато постоянные заклинания про «ленинский университет» почти полностью прекратились. В философии меня всегда «убивала» несколько искусственная, на мой взгляд, заумная игра понятиями и специфическими терминами. Впрочем, со временем, как и по истории партии, я научился лить философскоподобную воду, глубокомысленно вздыхая и хрестоматийно поправляя очёчки. На экзамен по диамату я вызвался идти первым. Привычно журча философской «водой», вдруг ловлю себя на мысли: и не надоедает же несчастной «философине» из года в год слушать околонаучный студенческий бред! Но она неподвижно сидела, привычно глядя в сторону, не выказывая никаких эмоций – видимо, профессиональный навык. Но вдруг прервала меня монотонно заданным вопросом: «Каково значение диалектического материализма для всех общественных наук?» Что тут ответишь? Большое! Однако просто так ответа не дашь, поэтому опять пришлось начинать блеять что-то про гениальную прозорливость классиков марксизма-ленинизма, додумавшихся распространить законы диалектики на процесс познания материального мира. «Философиня», подняв на меня глаза, повторила свой вопрос, чуть его переиначив: «И все-таки, что даёт диалектический материализм для развития всех общественных наук?» Блин, вот привязалась! Ну, что даёт, что даёт? Много чего даёт! Даже очень! И я опять начал говорить, явственно понимая, что «философиня» хочет услышать от меня какое-то ключевое слово, черт бы его побрал! Минуты через три моего словесного «поноса» она опять меня прервала: «Методологию! Методологический аспект для любой науки!» Фу, ты, господи! Вот ведь где, оказывается, собака зарыта! Ну, как я мог не вспомнить про «методологию» и вытекающий из неё «универсальный гносеологический аспект познания любого явления»! Хлопнув себя по лбу, мол, как же можно было призабыть об этом, я уже открыл было рот, чтоб подхватить и всячески развить глубочайшую мысль, но «философиня», нарисовав в зачетку «хорошо» и поблагодарив за ответ, пригласила следующего мытаря, точнее, мытаршу. И это была единственная моя не отличная оценка по общественным дисциплинам. Остаётся добавить, что профилонившая весь курс МЛФ Нинок Голубева, получила «столько же»: «ах, мама-мама, как же ты была права!». Исторический материализм, где собственно истории, а, следовательно, и разглагольствований за теорию классовой борьбы было намного больше, не оставил в памяти ничего, кроме всё той же бесконечной заумной болтологии. Это был уже третий курс, подаривший, помимо начавшейся после завершения МЛФ политэкономии капитализма изучение ещё двух незабываемых предметов: «Научного атеизма» и «Дарвинизма». Курс политэкономии капитализма, как выяснилось позднее, оказался наиболее полезным для меня, ибо, начиная с девяностых годов, я стал заниматься предпринимательской деятельностью. Теоретические познания про циклы производства – простого и расширенного, оборота капитала, товар – деньги – товар, учение о прибавочной стоимости, всего лишь через десять с небольшим лет наполнились практическим смыслом. Но кто б мог тогда об этом подумать! Правда, позднее прибавочная стоимость, созданная наёмным трудом, стала присваиваться мной и моим компаньоном, как владельцами первоначального капитала. Это, согласно теории Маркса, недвусмысленно относило нас в разряд представителей «эксплуататорского» класса капиталистов. А сам факт осуществления нами найма рабочей силы с целью извлечения этой самой прибавочной стоимости трактовался апологетами классовых битв, как почти «смертный» грех. Вот такой парадоксальный исторический «регресс»! Хотя чего парадоксального? Веление времени. Тем не менее, «Капитал» Маркса я считаю самым дельным трудом из всего, что нам пришлось изучать. Там хотя бы всё логично и понятно. Недаром мировой общественной наукой, даже спустя многие десятилетия, «Капитал» считается самым значимым творением Маркса. Всё остальное, созданное им, согласитесь, было накрепко привязано к той конкретной, давно прошедшей исторической обстановке. Мир безвозвратно изменился, и с его изменением политические взгляды и вытекающие из них суждения герра Карла превратились в историческую статистику, несмотря на потуги некоторых «товарищей» упорно проецировать их во всемирно-историческом масштабе. Призрак коммунизма, бродивший по Европе, сегодня почти полностью растворился, материализовавшись в горстку маргиналов и трепачей. Даже Геннадий Зюганов стесняется говорить «за коммунизм» – сегодня этого уже никто не поймёт, а если и поймут, то совершенно неправильно. Лекции по политэкономии читал забавный старичок по фамилии Железнов, никогда не снимавший в помещении берета. Видно было, насколько он любил политэкономию капитализма, и как равнодушно относился к политэкономии социализма. Даже оговорился как-то, что политэкономия социализма – это наука, которой, вообще-то, не существует. Правда, тут же исправился: она, мол, пока ещё, «м-м-м, э-э-э», в стадии становления и развития (это на седьмом-то десятке лет «торжества» идей социализма!). Оч-чень интересный кульбит! Зато на экзамене по «соцполитэку» ставил всем только хорошие и отличные оценки. Неожиданно интересной дисциплиной оказался «Научный атеизм». Впрочем, от собственно атеизма там были только довольно слабо аргументированные и, честно признаюсь, не сильно навязываемые доказательства отсутствия жития и бытия Божия. Это, видимо, из-за того, что к нам на факультет не «забредал» главный университетский богохульник, доцент кафедры научного атеизма по фамилии Комаров – духовный внук председателя «Массолита» Берлиоза, погибшего на Патриарших прудах под колесами знаменитого булгаковского трамвая. Как и Берлиоз, Комаров «крыл» все религии без разбора. Ну, да Бог ему судья, тем более, что пламенные атеисты нередко в случае смены общественного строя или просто «перемены ветра» быстро становятся рассудительными богословами. Сколько бывших комсомольских вожаков ныне под рясами! Зато удалось получить много конкретных систематизированных знаний по мировым религиям, ведь познавательной литературы, сжато излагающей суть и структуру основных вероисповеданий, тогда практически не было. И если бы не регулярная апелляция к навязываемой, проходящей красной нитью через весь курс, аксиоме с общим смыслом «Бога нет», то этот предмет можно было бы смело именовать «Основами религий». «Дарвинизм»! Сперва я думал, что основу этого предмета составит подробное описание путешествия Чарльза Дарвина на легендарной шхуне «Бигль» (так, кстати, называлась наша факультетская стенгазета) и глубокоеосмысление открытого им видового разнообразия галапагосских вьюрков1. Но это прозвучало как-то всуе, мимоходом и в самом начале. Вёл курс доцент кафедры генетики Михаил Стекольщиков – пенсионер довольно адекватный, но не без своих капризов: он тоже мог за что-нибудь невзлюбить студента со всеми вытекающими отсюда последствиями. Андрюше Ширшову, помню, опять не повезло – ну не любили пожилые преподаватели старой закалки нестандартных, колоритных, экзотичных студентов. Зато хоть одним «раздражителем» для «Стекла» (такое у него «погоняло» было среди студентов) стало меньше: густую длинную гриву Андрею пришлось состричь из-за требований преподавателей военной кафедры. Про Стекло говорили на факультете разное, но самое интересное, что в пятидесятых годах, в пору разгула лысенковщины и травли генетиков, или вейсманистов-морганистов, как их тогда называли, самым «отъявленным» лысенковцем университета был именно он. Стекло слыл главным защитником мичуринского, советского, «истинно материалистического» понимания биологической науки. Но, когда схлынула пена лысенковщины, он преспокойно стал преподавателем кафедры генетики – «продажной девки империализма» согласно терминологии того разнузданного для биологической науки времени. Генетики во всём мире несколько снисходительно, как известно, относятся к дарвинской эволюционной теории происхождения видов. Мои однокурсники с кафедры генетики тоже высокомерно посматривали на всех тех, кто, не поднимая головы, строчил в тетради, внимая речи Стекла. Наиболее одиозные представители его негласных оппонентов демонстративно ничего не писали на лекциях «дарвиниста». А в перерывах между занятиями, многозначительно рассуждали, красуясь перед негенетиками, о резерве мутаций организма, молчащих генах, интронах и так далее. Стекло на своих семинарах обожал также рассказывать про то, как в героических тридцатых годах он с группой молодых активистов-односельчан создавал комсомольскую ячейку в родной деревне, или про какие-то секты – одним словом, всё это имело такое же отношение к дарвинизму, как учение незабвенного Трофима Денисовича Лысенко к генетике. Недаром, один из студентов-генетиков написал по завершению курса этого предмета едкую эпиграмму: «Был научный дарвинизм – стал Стеклянный онанизм». Да, чуть не забыл! Военная кафедра или «военка», как мы её называли! Она, родная, располагалась в ту пору на впоследствии «срезанных» третьем и четвертом этажах краеведческого музея, что напротив Спасской башни кремля, и достойна отдельного пера! Но речь в этой главе идёт только об общественных науках. А какие науки могут быть на «военке», кроме, разумеется, главной – науки побеждать! На том же насыщенном событиями третьем курсе была одна дисциплинка, которую можно было бы здесь упомянуть: ППР – «партийно-политическая работа», ведь мы, как будущие офицеры запаса, должны, в идеале, уметь вести и её. Честно говоря, сам предмет «ППР» ничего, ну, ничегошеньки в памяти у меня не оставил. Промеж себя мы, студенты военной кафедры, расшифровывали аббревиатуру ППР так – «посидели, по…ли, разошлись». В памяти остался только преподаватель, который, помимо ППР, вёл также у нас и военную историю – полковник Салов, старенький, седой отставной военный. Запомнился он всего двумя выступлениями. Как, немного напоминая Софроныча, смачно пенял на уроке тогдашнему президенту США Рейгану: «Он говорит, что у него есть дела поважнее мира! А что (тут он резко сдёрнул с носа очки, чего, впрочем, Софроныч никогда не делал) может быть важнее мира?!! И хочется сказать ему по-нашенски, «по-лётчески»: да как же вы дошли до жизни такой, сук-к-кины сыны!!!» И, мгновенно успокаиваясь, переходил дальше: «Следующая тема урока». Или кричал, подводя итог очередной теме, резко выкинув вверх обе руки, в адрес ФРГ: «Да сгорит эта Западная Германия, как свеча! В течение десяти минут!» И так же спокойно продолжал: «Следующая тема урока». 4 «Экваторный» третий курс запомнился мне также появлением на биофаке первых иностранных студентов. Их было пятеро: Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк из КНДР, а также Нильс Дебус, Аннет Фекете и Бетина Либетанц из ГДР. Почему я запомнил их имена? От имени факультетского комитета комсомола мне поручили их проинтервьюировать для стенгазеты «Бигль». Сперва я направился к немцам, но девчонок в их комнате не оказалось, а Нильс, угостив меня чаем, заверил, что я могу не беспокоиться, и завтра ровно в 12-00 нужный материал будет в комитете комсомола. Я согласился. Мы немножко поболтали о том, о сём, и я, уходя, спросил его: – Ну, как тебе вообще здесь? Нильс, секунду помолчав, немного сморщил лоб и, кашлянув, дипломатично ответил: – Я думаю, я ещё привыкну, освоюсь. Забегая вперед, скажу – он не только полностью освоился, но и почти натурализовался, увлекшись самодеятельной авторской песней, спортивным туризмом и побывав, благодаря этому, во многих местах нашей страны. Нильс сумел прочувствовать и понять всю глубину души и искренность наших людей, не зацикливаясь на внешней окружающей картинке и не делая из неё далеко идущих выводов. Научился, как говорится, «отделять зёрна от плевел», философски отсекая негатив, неизбежно и нередко выплывающий в различных ситуациях. Он научился ставить духовное выше материального, читать между строк и видеть «за кадром», отрешаться от официальной трескотни и ценить то сокровенно-трепетное и глубоко затаённое в душах подавляющего большинства людей, что создавало истинную общность и духовность советского народа. Именно то, что помогало нам всё правильно понимать, не унывать и радоваться жизни. Не исчезло ли это в нас навсегда? Нильсу удалось, верно подобрав нужный камертон, получить настоящее наслаждение от общего позитивного звучания нашего времени, столь зачастую незаслуженно сегодня критикуемого. Добавить к этому дух студенческого братства, особенно зримо проявляемого в общежитиях, радость юношеских взаимоотношений, отличающихся искренностью и романтизмом… Было особенно приятно, когда Дебус встречал меня в универе и, широко улыбаясь, приветствовал неизменной «ловлей краба» и фирменным: «Питег, здогово!», демонстрируя свой неистребимый берлинский акцент. А у Аннет Фекете («фекете» – по-венгерски «чёрный», её отец, как выяснилось позже, был венгром) вообще случилась большая любовь с Рустемом Хайрутдиновым, «Рустом», как мы его звали, ставшим нашим одногруппником с четвертого курса после его выхода из академического отпуска. Руст, будучи главным туристом биофака, поэтом и автором многих песен, вскоре приучил обеих немок, Аннет и Бетину, к туризму: приглашал их на турслеты в «мухотундре» или на Казанке, таскал с собой по марийским лесам, или «в Марийку», как мы выражались, – вотчину казанских туристов. «Маделс» (девчата, по-немецки) быстро освоили основные туристские навыки, пройдя тернистый путь от трогательно-беспомощных «чайниц» до туристок средней руки, чего в Германии достичь было бы весьма проблематично. Они, как и Нильс, влюбились в самодеятельную бардовскую песню под гитару, нередко вслух недоумевая: «Майн готт, сколько у вас чудесных песен! Но почему по радио звучит одна ерунда?!» Позже мне рассказывали, что Нильс Дебус, окончив университет и вернувшись домой, все отпуска проводил только в СССР, как правило, в походах, заранее списавшись с друзьями и совместив сроки отпусков. Вздыхая, он не раз говорил: «В Германии невозможно представить себе такие отношения между людьми, немцы держат друг друга на расстоянии и в душу к себе не пускают никого». Рассуждая несколько шире, выражу собственное мнение, которое я никому не собираюсь навязывать. Историческая общность интеллектуально-духовного пространства создает общую ментальность, казалось бы, совершенно разных по происхождению народов. Не побоюсь утверждать, что русские и татары, несмотря ни на что, стали по-настоящему братскими народами, что бы мне ни говорили. Общие взаимосвязь, мировосприятие и менталитет – великие вещи. Ведь, как ни крути, но вроде бы славяне – поляки, например, или даже сербы – ментально намного дальше от русских, чем татары, равно как и киргизы или туркмены, от татар, по сравнению с русскими. Самое парадоксальное – и Нильс не скрывал этого – вернувшись в Германию, он отчётливо почувствовал, что его родина стала ему несколько чуждой именно ментально. И чем больше проходило времени с момента возвращения, тем острее становилось новое чувство. Как ни банально прозвучит, Нильс, наверное, постиг смысл тютчевской цитаты «умом Россию не понять…». Скажу больше, подобное понимание, пусть даже частичное, приводит любого иностранца, а Дебус, к счастью, в этом не исключение, к тому, что человек навсегда утрачивает двухцветное восприятие окружающего мира. Ведь не всегда «грязно», там, где грязь, как и далеко не всегда «чисто», когда кругом чистота. И я не удивлюсь, если узнаю, что Нильс сейчас живёт в России, учитывая, что восточным немцам с советскими дипломами ой, как несладко в нынешней объединённой, такой правильной, такой демократичной Германии… А вот с интервьюируемыми северокорейскими «товарищами», присланными учиться на кафедру генетики, было намного сложней. И хорошо, что поначалу их оказалось только двое. Помогло то, что я, представившись заместителем секретаря комитета комсомола по агитации и пропаганде, был воспринят ими хоть и небольшим, но всё же начальником, что существенно стимулировало их общение со мной. Русский они знали намного хуже немцев. Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк поначалу очень настороженно ко всему относились, в их глазах угадывалась какая-то постоянная тревога, они почти не улыбались и были подчёркнуто серьезными. Тем более, они недовольно, с обидой в голосе поведали мне, что им позволено появляться не во всех районах города. Когда я объяснил цель своего визита, они что-то долго обсуждали, потом один из них подсел ко мне с огромным, шикарно изданным фотоальбомом на русском языке под названием «Гора Пэкту». Нет, это был не сборник горных пейзажей: в горных лесах Пэкту «великий вождь и учитель, ясное солнышко и светоч разума» Ким Ир Сен поднял на священную антияпонскую борьбу весь корейский народ. Здесь он начал создавать непобедимую Корейскую народно-освободительную армию, самую прогрессивную в мире Трудовую партию Кореи (ТПК), а также разработал первые положения бессмертного великого учения «чучхе» – опора на собственные силы. С портрета «любимого учителя и великого полководца» во весь рост и с перечисления всех мыслимых и немыслимых восторгов в его адрес и начиналась эта книга. Далее шла общая фотография членов Центрального комитета ТПК с их поимённым перечислением. Что меня изумило и умилило одновременно – под фотографиями, перед именем каждого члена ЦК стоял определенный эпитет. Например, «лучезарный» такой-то, «радужный» такой-то, «несгибаемый» такой-то и так далее – корейский язык, как и русский, видимо, лексически очень богат. Но что меня просто сразило: каждый эпитет был именным! Например, произносится «лучезарный», без конкретного имени – и каждый северный (про южных не скажу – не в курсе) кореец прекрасно знает, о ком идёт речь. Безусловно, я из вежливости стал смотреть эту книгу, Ли Кым Хэк, словно пятилетнему корейскому ребенку, всё очень обстоятельно объяснял – я одобрительно мычал и кивал головой. Однако книга была о-очень большой, и, когда мы дошли до середины, я осторожно, но твёрдо напомнил им о цели своего визита – взять интервью для стенгазеты. Тем более, основной смысл демонстрации мне этой книги стал ясен уже страниц через десять: корейский народ – самый героический в мире, Трудовая партия Кореи – самая прогрессивная, а Ким Ир Сен, соответственно, – самый мудрый человек на Земле. Гордые представители «самой» несгибаемой в мире страны опять начали что-то обсуждать, по-корейски, разумеется. Ли Кым Хэк (он, видимо, был за старшего), задал несколько неожиданный для меня вопрос: – А цто ты хоцес услышать? – Ну, – отвечаю, – как что? Кто вы, откуда, какую окончили школу, как оказались в Советском Союзе, почему попали именно в Казанский университет, каковы ваши первые впечатления – короче говоря, всё, что может быть интересно студентам, ведь теперь вы – одни из нас! Понятно говорю? Они опять принялись что-то между собой выяснять. Наконец Ли Кым Хэк обратился ко мне: – Давай! – Давай! – обрадовался я. В ответ он замолчал, сверля меня своими раскосыми чёрными глазами. Я понял, что, видимо, пора задавать какие-то конкретные вопросы. – Где, – спрашиваю, – ты родился? – В Пхеньяне. – Замечательно. А кто твой отец? – Рабочий. – Прекрасно. Сколько у вас детей в семье? – Семеро. – Чудесно. Школа, которую ты заканчивал, носит имя Ким Ир Сена? – Носит. – Великолепно. Так и запишем: «Я родился в столице нашей страны Пхеньяне в большой дружной семье рабочего. Школа, которую я закончил, носит имя великого вождя и учителя корейского народа Ким Ир Сена». Годится? – предложил я, отчётливо понимая, что при таком раскладе моих сил надолго не хватит. – Всего корейского народа! – акцентировал Ли Кым Хэк, резко вскинув вверх указательный палец. – Хорошо-хорошо, «всего корейского народа», – согласился я. После чего, хмыкнув себе под нос, Ли Кым Хэк опять начал о чём-то рядиться с Чонг Киль Уном. Вскоре я услышал их вердикт: – У нас так не писут. – А как, гм-гм, у вас, извините, «писут»?! – подчёркнуто отчетливо спросил я, чувствуя, что начинаю терять самообладание. Они опять стали держать совет. – Короче! – бесцеремонно прервал я непонятный для меня диспут. – Вот вам бумага, вот – ручка, пишите, как принято у вас, я через час приду – будем переводить! Ясно?! – Хоросо-хоросо, – ответил Ли Кым Хэк, сбавив тон. Он почувствовал моё раздражение, а, поскольку я всё-таки был «насяльник», понял, что нужно выполнять моё распоряжение. Понятия о субординации у них были железобетонные. «Вот ведь, блин, заколебали! Надо было мне раньше на них рявкнуть!» – подумал я, выходя из их комнаты и чуть не бабахнув от злости дверью. Через часок я вновь постучал к ним в дверь. – Ну, что, готово? – Готово. – Ли Кым Хэк, протянул листочек, испещрённый немыслимыми закорючками. В это время в комнату пришел третий жилец – Радик Салихзянов, высоченный нехилый первокурсник. Во время исполнения мною художественного перевода с корейского он лежал на кровати и тайком слушал наши потуги, время от времени неслышно сотрясаясь от смеха и накрывая лицо тетрадкой. Почему он столь старательно скрывал свои эмоции, я узнал позднее. Процесс авторизованного перевода состоял в следующем: я предлагал пять-шесть вариантов перевода каждого предложения, а северокорейские товарищи после недолгого консилиума выбирали наиболее, по их мнению, точный. Ещё часа через три стало казаться, что корейский мной освоен свободно – сон в ту ночь явился мне на этом колоритном гортанном языке. По окончанию «интервью» они написали мне на память корейский алфавит, объяснили слоговую, идеографическую (не иероглифическую!) систему построения корейского письма, научили писать моё имя и фамилию по-корейски. И вот, наконец, вышел долгожданный «Бигль» с интервью первых на биофаке иностранных студентов. Нильс Дебус не подвёл – их заметка появилась вовремя. Они написали скупо, точно и очень просто, по существу, русским ещё свободно не владели. А рядом… Рядом с их довольно примитивным текстом красовался давшийся мне потом и кровью текст северокорейцев. Но, поскольку русский язык я все-таки знал лучше немцев, «корейский» текст по звучанию и содержанию ярко контрастировал с «немецким» в лучшую сторону. Студенты, с интересом читавшие статейки иностранцев, с восхищением констатировали: «Да-а, насколько корейцы лучше владеют русским, по сравнению с немцами!», так как обе заметки были подписаны их именами. Однако немногие, уже успевшие пообщаться с приверженцами великого учения «чучхе» вживую, недоумевали: надо же, насколько они умеют концентрироваться именно при написании, бывает же так! Молодцы! Написано-то просто безупречно! Но я помалкивал – пусть говорят. С тех пор, случайно встречаясь со мной в универе, корейцы (они везде ходили вдвоём) останавливались и самым обстоятельным образом докладывали о своих делах: как успевают, какие оценки получены. Словом, скрупулезно отчитывались перед «насяльником» – я не возражал, ради Бога. Каждый раз я подмечал в них что-то новое: на лицах появились улыбки, изменилась походка, манера говорить, во всё более уверенной речи стали проскакивать нестандартные образные обороты, а то и студенческий сленг. И вдруг как-то слышу хохот – оборачиваюсь, вижу: мои «чучхеисты» совершенно непринужденно болтают со своими однокурсниками, с кем-то из только что подошедших, приветствуя друг друга, «поймали краба», кого-то хлопнули по плечу. Ну, думаю, процесс пошел (пока без кавычек, так как знаменитого политического деятеля, обессмертившего последние два слова, тогда знали только на Ставрополье). Позже мне рассказали забавную историю, как на чьём-то дне рождения в общаге, куда также были приглашены корейцы, кому-то взбрело в голову исполнить дурашливую, популярную некогда песенку про китайцев, подхваченную другими гостями: Солнце восходит над речкой Хуанхэ, Китайцы идут на поля. Горсточка риса и Мао портрет – Вот и вся ноша моя! Припев: уня-уня-у-ня-ня… Солнце заходит за речку Хуанхэ, Китайцы идут домой. Горсточка риса уж съедена давно, Лишь Мао любимый со мной! Припев. Солнце зашло уж за речку Хуанхэ, Китайцы давно уже спят, Только их детишки, сидя на горшке, Цитатниками Мао шелестят. Наследники идей чучхе и славных традиций антияпонской борьбы её не поняли, тем более, пелось как бы на китайский манер: речка – «рецка», горсточка – «горстацка», ноша – «носа». Лишь чуть напряглись, услышав и пытаясь понять, причём тут знакомые слова «Мао» и «Хуанхэ». И тут неистребимый выдумщик Айдар Аюпов выдал экспромт: Солнце зашло за общагу номер раз, Студенты давно уже спят. Только Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк Цитатой Ким Ир Сена шелестят! Услышав святое для всех северных корейцев имя Ким Ир Сена, друзья-чучхеисты перестали улыбаться, потребовав от Айдара подробней объяснить смысл не совсем понятой ими песенки. Все гости немного насторожились: обида могла вспыхнуть смертельная. Однако никогда не унывающий, находчивый Аюпов, не моргнув глазом, выдал: – Ну, что тут непонятного? Солнце село, все студенты нашего общежития легли спать, только вы не спите, изучаете труды великого полководца Ким Ир Сена! Ясно? – А-а! Понятно! Да-а, хорошо, хорошо! – Счастливые улыбки вновь вернулись на лица чувствительных корейцев. Именинник и гости, догадавшись не рассмеяться, облегченно вздохнули, и веселье покатилось дальше. Тот же Аюпов рассказывал, как на другой вечеринке бедные Чонг и Ли не угнались за нашими разгильдяями в выпивке («литрболисты» из них никакие) и мертвецки «отрубились»: Чонг Киль Ун валялся поперек чьей-то кровати, тихонечко постанывая в тяжелом хмельном забытьи, а Ли Кым Хэк дрых, сидя за столом и уронив голову на руки. Они остались одни в комнате: все ушли на дискотеку в красный уголок общежития. Айдар вошел и что-то случайно уронил. Ли, мотая головой, обдал его мутным страдальческим взглядом. – Ты трезвый? – Трезвый, - пожал плечами Аюпов. – Тогда пошёл на х… отсюда! – И в дупель пьяный кореец вновь уронил голову на руки. Одним словом, студенты братской Северной Кореи стали всё меньше и меньше отличаться от других наших студентов, как, впрочем, и немцы. Но следует заметить, что приснопамятный лидер ГДР Эрик Хонеккер занимал в сердцах и умах студентов-немцев космически меньшее место по сравнению с лидером КНДР у студентов-корейцев. На занятия в университет они ходили с одинаковыми большими значками с изображением основоположника чучхе, на полках в комнате общаги на самом видном месте стояли его труды, которые они действительно почитывали, а тумбочку между их кроватями украшал бронзовый бюст «великого полководца». Их сосед Радик Салихзянов, сперва обрадовавшийся тому, что жильцов в комнате будет только трое (обычно первокурсников селили по пятеро), позже жаловался, что корейцы его часто достают своей непонятной подозрительностью, излишней строгостью, крайней обидчивостью и каким-то элементарным житейским «недотумкиванием». Тем более, ему сперва было интересно узнать их видение мира, но те, всегда всерьёз воспринимая любую идеологически выдержанную беседу, очень примитивно трактовали события мировой истории, и всё, абсолютно всё, подводили к главному, в их понимании, событию в истории человечества – рождению и деятельности Ким Ир Сена. Он был для них живым божеством. Конечно, Чонг и Ли не могли не осознавать скудость своих миссионерских потуг, но, видимо, какие-то установки они в своём посольстве получали, а потому Радик казался им вполне «по зубам». Добавить к этому постоянный специфический запах в комнате от их присутствия, а уж когда северокорейцы, не понимая истинного назначения удобной эмалированной посудины с крышкой и большой ручкой, варили на кухне общаги рис в ночном горшке (чистом) – это стало факультетским анекдотом. Сильно задел за живое Салихзянова один случай. Как-то раз он, в отсутствие корейцев, решил убраться в комнате. Мурлыкая себе что-то под нос, Радик вытирал пыль на их тумбочке, приподняв бюст Ким Ир Сена. В этот момент нелегкая занесла корейцев в комнату. Увидев бюст «божества» в руках Салихзянова, они подскочили к нему, а Ли Кым Хэк, с силой вырвав священный образ, возопил, округлив глаза: – Оставь и никогда больше не трогай!!! Радик опешил: – Ты чего, упал что ли – я ж пыль вытираю! – Всё равно, никогда даже не прикасайся к Нему! Радик затаил злобу. И вот однажды он заметил в кипе журналов немного помятую обложку с изображением Ленина. Салихзянов вырвал её, принёс в комнату и, разгладив руками, прикрепил над своей кроватью. Лёг, закурил и стал дожидаться прихода высоко идейных соседей. Когда те вошли в комнату, он громогласно изрёк: – Слышьте, вы! Видите этот портрет? Тронете – убью!!! Корейцы молча пожали плечами, никак не отреагировав на провокационный тон и угрозу Радика – их лица даже немного посветлели: наконец-то и у этого, в их представлении, балбеса и пустомели появилось что-то святое. Разок, кстати, и мне пришлось на них обидеться. Как-то, сразу после их первой зимней сессии, я, встретив Чонга и Ли, спросил: – Ну, друзья, как сдали сессию? – Хорошо! – А что по истории КПСС получили? – поинтересовался я, ожидая услышать «отлично», будучи уверенным: иных оценок у выходцев из страны, где изучению общественных дисциплин придают решающее значение, быть попросту не может. Но в ответ услышал банальное: – Четверки. – А чего не пятёрки-то? – А нам это не нужно! Как это «вам не нужно»?! Вы что, какое-то непонятное учение вашего Кима ставите выше изучения истории партии великого Ленина – основателя первого в мире государства рабочих и крестьян, уничтожившего классовые антагонистические противоречия в обществе и заложившего основы подлинной социальной справедливости? Создателя большевистской коммунистической партии – боевого авангарда пролетариата, самого революционного класса на земле? Вы же, едрид вашу, тоже иногда кличете себя коммунистами! А?! И потом. Ваш Ким Ир Сен родился всего-то в 1912 году, когда Ленин уже был признанным вождём мирового пролетариата, за его плечами были и ссылки, и тюрьмы, и изгнания, и первая революция! Да ваш Ким «пешком под стол ходил», когда Ленин осуществил Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию, когда исторический залп «Авроры» возвестил всему угнетённому миру о начале новой эры в истории всего человечества, в том числе, и вашей революционной истории! Весь этот поток моего «революционного» сознания мгновенно пронёсся в голове. Я раскраснелся от негодования и уже открыл, было, рот, но в последний момент остановил себя. Ладно, думаю, «живите». Во-первых, не хотелось подпадать под «синдром Салихзянова». Во-вторых, подобная отповедь, несомненно, корейцев страшно бы обидела и уничтожила мои с ними добрые отношения, заработанные столь тяжким трудом, а я, член комитета комсомола, должен был быть выше этого. В-третьих, «хорошо» – это всё же не «удовлетворительно», ведь даже мой друг Ширшов отхватил, в своё время, трояк. И, в-четвертых, самое главное. Впереди ещё четыре с половиной года их учебы в универе, продолжение курса истории партии и других общественных наук – будем работать с ними дальше. Я же видел, как буквально на моих глазах они меняются в нужную сторону, хотя и с небольшими периодическими отклонениями. Но ничего: жизнь полноценна во всех своих проявлениях. Будем следить за развитием ситуации. Время поправит. Правда, по окончании первого курса, верные последователи теории чучхе расстались с Радиком Салихзяновым. Последней каплей, переполнившей чаши терпения обеих сторон, стала очередная ссора, завершившаяся гневным выпадом Ли Кым Хэка в адрес Радика: – Если б ты был моим другом, я б тебя убил! Радик медленно встал во весь свой огромный рост – воинственный кореец оказался чуть выше его живота. – Попробуй! Результатом этой стычки стали два заявления от Радика и самих корейцев в деканат с просьбой о расселении корейско-татарского коллектива комнаты, не сумевшего разделить высокие идеалы интернациональной дружбы. 5 Но как же я заблуждался в своих надеждах, что «время поправит»! Причиной неисполнения моих надежд явилось появление в следующем учебном году на биофаке еще семерых северокорейских студентов во главе с новым лидером их «общинки» – студентом Рим Мен Чхолом. Как я там сказал про Лигачева? «Торквемада»? Нет, товарищи дорогие, до этого «высокого» звания престарелому Егору Кузьмичу, как до Луны пешком. Знаменитый безжалостный испанский инквизитор Торквемада – это и есть Рим Мен Чхол, и, наоборот, Рим Мен Чхол – Торквемада настоящий. Надо было видеть его лицо: каких-либо эмоций на нём я не замечал в принципе: плотно сомкнутые челюсти, тяжёлый свинцовый взгляд. По чучхейским канонам оно было, по всей видимости, почти иконописным. И как он ходил! Точнее проносил себя – надо было видеть. По-моему, это качество могло быть только врождённым. По слухам, Рим Мен Чхол был какой-то их партийной «шишкой», но это и так не вызывало сомнений: он мгновенно изолировал корейских студентов, добился через деканат их компактного совместного поселения в общаге, постоянно проводил с ними какие-то политзанятия. А уж бедным Чонг Киль Уну и Ли Кым Хэку досталось по полной за год их безнадзорной студенческой вольницы – на них было невозможно смотреть без боли, точнее, боль и тоска были написаны на их немного обрусевших за год лицах. Наши ребята, их однокурсники, продолжали ещё какое-то время звать их в гости, приглашать на вечеринки и застолья по различным поводам, но те только глубоко-глубоко вздыхали. Впрочем, никто не расспрашивал, почему северокорейские первопроходцы вдруг стали «невыезд…», пардон, «невыходными»: одного лицезрения Рим Мен Чхола было достаточно, чтоб всё понять правильно. По линии комитета комсомола биофака были попытки установить хоть какое-то идеологическое сотрудничество с посланцами северной части Страны Утренней Свежести, но позже, по слухам, был дан сигнал из деканата: оставить их в покое. Правда, перекидной настенный фотокалендарь в комитет комсомола они подарили – он целый год красовался на стене, я никогда не отказывал себе в удовольствии его лишний раз перелистать. О-о, это «чудо» надо было видеть! О чём календарь? Естественно, о счастливой жизни в КНДР под мудрым руководством великого вождя и учителя Ким Ир Сена и его бессмертной партии. Все до единого лица на фотографиях светились блаженными, немного дурковатыми улыбками – у станков, в кабине комбайна, на улицах, сценах, в аудиториях. От этого участники подобной забавной фотосессии казались классическими восточными фарфоровыми «болванчиками». Мне даже показалось, что их лица малость смазаны маслом или каким-то отсвечивающим кремом: на всех играл солнечный или световой блик. На канонической территории «чучхейской епархии» уныние, я слышал, вообще запрещено – только песни и радость, здравицы и славословия, плакать и горевать дозволяется лишь специальными постановлениями партии и правительства. В футбол около общаги северокорейские студенты играли только между собой, причём в одно и то же время, по расписанию. Однажды кто-то из наших предложил им сыграть вместе, но Рим Мен Чхол решительно отрезал: «Ми сами!» Впрочем, выступить на ежегодном фестивале художественной самодеятельности биофака они не отказались. Посланцы севера Корейского полуострова, как сейчас, у меня перед глазами на сцене: все невысокие, черноволосенькие, коротко подстриженные, в коричневых пиджаках и синих штанах – они так и ходили на занятия. И все с одинаковым Ким Ир Сеном на нагрудных значках. Вышли строем в ногу с серьёзными минами, исполнив в унисон несильными басками песню с какой-то бесформенной мелодией про солнце востока и великого полководца. Надо отметить, что все студенты-северокорейцы, отслужив в рядах Корейской народной армии, были старше большинства однокурсников, правда, внешне определить это было невозможно: возраст по ним не читался. Доброжелательные студенты-зрители (на фестивали обычно было трудно достать билетик, давали по нескольку штук на группу) от души похлопали, устроив даже небольшую овацию. Впервые, находясь за кулисами, я увидел улыбку «в исполнении» Рим Мен Чхола: уголки его губ чуть-чуть приподнялись. Как-то раз один их однокурсник то ли по незнанию, то ли для прикола поинтересовался у Рим Мен Чхола: – Слушай, Рим, а что за человек изображён на ваших значках? – Это великий вождь и учитель Ким Ир Сен! – отчеканил тот, изобразив на лице некое подобие презрения к вопрошавшему. – Да-а? Как интересно! А вождь кого и учитель чего, не подскажешь? Оскорбленный до глубины души Рим Мен Чхол судорожно отшатнулся от «богохульника», как от прокажённого, после чего почемучка просто-напросто прекратил для него своё земное существование. Рим не просто больше никогда не общался с ним, но даже не смотрел в его сторону, зорко бдя за своими подопечными: на общение с «исчадием святотатства» было наложено жесточайшее табу. Однако, как правило, их старались не задевать – крайняя чувствительность, доведённая до исступления, была видна невооруженным глазом. Бог с ними – живут да живут, их проблемы. Нам бы со своими разобраться. Разок, правда, высокоидейный Рим чуть было не «огрёб». Была суббота, в красном уголке общаги вечерком устроили, как обычно, весёлые «скачки» – дискотеку. Понятное дело, это мероприятие северокорейскую общину не интересовало. Точнее, интересовало или нет на самом деле – никто не знал: Рим Мен Чхол в это время всегда проводил политзанятия в читальном зале общежития, пустующем субботними вечерами. Дискуссий на них я не помню, обычно выступал сам Торквемада в северокорейской реинкарнации или кто-то другой под его железным приглядом. О чём там шла речь, тоже оставалось неведомым – выступления были, естественно, на корейском. Только тема ни у кого из наших не вызывала сомнений: теория «кореизированного» коммунизма – чучхе. Всё шло у них, как обычно, по плану, несмотря на доносящуюся снизу музыку. Но вдруг в читалку заглянули двое наших студентов – кого-то искали. Один из них, здоровенный кабан с кафедры охраны природы был в изрядном подпитии по случаю своего дня рождения. Он окинул корейцев придирчивым взглядом, кроме них в читалке, ясное дело, больше никого не было. – А-а, всё сидите… И не надоело вам, – начал «охранник», – шли бы лучше в красный уголок, поскакали бы, развеялись! Тут он заметил своих изолированных с недавних пор однокурсников Чонг Киль Уна и Ли Кым Хэка. – О, Киль Ун, Кым Хэк! Завязывайте с этим делом, пошли ко мне в комнату, выпьем, закусим, побазарим: у меня сегодня день рождения! Вы что-то вообще перестали к нам заходить! Услышав это, дуэт корейских первопроходцев вздрогнул, панически взглянув на своего духовного наставника. И тут Рим Мен Чхол сделал шаг вперёд, как бы заслоняя своим героическим телом вверенную ему паству. А подвыпивший именинник, обдав Торквемаду недовольным взглядом, продолжил: – Слушай, Рим, а ты-то чё вылез, ёкэлэмэнэ! Тебе не кажется, что ты уже их всех заколебал до крайности? Ты чё такой-то, блин, а? Или думаешь, что если ты иностранец, то, в натуре, в грызло от меня не получишь? Ты, блин, мне давно не нравишься! Ходишь, как этот, всё время, ё-ма! Наверное, это был высший момент испытания на крепость идейного руководителя местной партийной ячейки Трудовой партии Кореи. Он стоял молча, как скала, с непроницаемым лицом – без сомнения, с такими лицами люди, готовые умереть за свои убеждения, обычно восходят на эшафот. В это мгновение Рим Мен Чхол, скорее всего, представлял себя на переднем краю битвы с идеологическим врагом, за ним плотными шеренгами стоял весь несгибаемый народ КНДР, вооруженный самым передовым в мире общественным учением «чучхе». Да что там народ! Сам Ким Ир Сен, «великий полководец и любимый учитель», незримо вдохновлял его на подвиг! И «враг» пал! Точнее, отступил! Еще точнее, более трезвый приятель агрессивно настроенного «охранника», потянув того за рукав к выходу, малодушно, пораженчески, по версии Рим Мен Чхола, промямлил: – Да ладно, пошли. Чёрт с ними, пусть сидят! Но было бы весело, если б не было так грустно. Сразу оговорюсь, что пишу я про нижеприведенный факт со слов других студентов, так как в тот период уже жил в Сибири после окончания универа. Посередине семестра Ли Кым Хэк исчез… Позже балагур Аюпов, ставший в тот момент непривычно серьёзным, поведал однокурсникам вполголоса: к нему поздно вечером заходил Ли, попрощался – его, дескать, срочно вызывают в посольство в Москву, утром в дорогу. И еле слышно добавил: дядю дома арестовали… «Я ему, мол, не езди, ты что? Сгинешь ведь! Неужели ничего нельзя придумать – ты же ещё здесь, а не там!» Но в ответ Кым Хэк (вообще-то это имя) выпрямился и непреклонно ответил: «Если Родина, Партия приказывают – надо ехать!» Что ж, мы это тоже, в своё время, «проходили». Но как такую утечку информации не пресёк Рим Мен Чхол – остаётся загадкой. Так или иначе, но приятного, немного несуразного, хотя, в целом, симпатичного парня среди студентов больше не стало… В деканате на все вопросы отвечали сухо: вызван в Москву в распоряжение своего посольства. Точка. Без сомнения, был в курсе Рим Мен Чхол, но он не только не отвечал на подобные вопросы – он даже голову не поворачивал в сторону вопрошавших. Недаром, позже, уже в разгар перестройки, даже, по-моему, ближе к её завершению, я где-то прочитал, что Ким Ир Сен издал приказ: всех студентов КНДР из Советского Союза – срочно домой! Понятно почему: чтоб не только не подхватили заразу инакомыслия, но и вообще не имели понятия о том, что возможно, в принципе, инако мыслить. 6 А на четвертом курсе начался новый предмет – «Научный коммунизм», сокращенно «научком» или просто «научка». По нему предстоял, напомню, единственный государственный экзамен на пятом курсе. И если доселе изучавшиеся общественные дисциплины имели всё-таки предмет исследования, то каково было высокое предназначение «коммунизма», пусть даже «научного», я так и не понял. Какая-то умопомрачительная заумь, тавтология, набор заклинаний и благих, но сомнительных, намерений. Какой-то несусветный замес, «попурри» из всего, что мы уже изучали с добавлением новых умозаключений про совершенствование и развитие всенародного государства от стадии диктатуры пролетариата до высот развит |
Похожие:
 | Эти законопроекты были внесены в Госдуму. Первое чтение назначено на июнь. По процедурам проект должен пройти первое, второе и третье... | | «О чем вы говорите? Пока мы не будем держать в своих руках прессу всего мира, все, что вы делаете, будет напрасно. Мы должны быть... |
| Изу судебной практики рассмотрения дел о банкротстве (несостоятельности) в части отказа в удовлетворении требований кредиторов о... | | Методические рекомендации по дипломному проектированию и выполнению выпускных квалификационных работ для студентов всех форм обучения... |
| Методические рекомендации по выполнению выпускных квалификационных работ для студентов всех форм обучения (первое и второе высшее... |  | В этом месте Марс задерживается почти на полгода, если считать первое директное прохождение этой дуги, ретроградную фазу, длящуюся... |
| «Об утверждении Инструкции о порядке организации и проведения проверок в уфссп россии по Курганской области» в 2010 году, согласно... | | Коробеев А. И. заведующий кафедрой уголовного права Юридического института Дальневосточного государственного университета, доктор... |
| Коробеев А. И. заведующий кафедрой уголовного права Юридического института Дальневосточного государственного университета, доктор... | | Магистратура университета «Дубна» по направлению «Менеджмент» магистерские программы «Инновационный менеджмент», «Проектное управление... |