САТАНА
Возраст незнакомца трудно было определить, - вероятно, что-нибудь между
тридцатью и сорока годами; хотя, в общем, он производил впечатление человека
еще молодого, однако его виски слегка серебрились и шевелюра заметно
поредела. Две залысины, тянувшиеся к узкому, поросшему жидкими волосами
темени, делали лоб необычно высоким. Его одежду, состоявшую из широких брюк
в светло-желтую клетку и длинного сюртука из ворсистой материи, с двумя
рядами пуговиц и очень широкими лацканами, отнюдь нельзя было назвать
элегантной; двойной высокий воротничок от частых стирок по краям уже слегка
обмахорился, черный галстук также был потрепан, а манжет незнакомец, видимо,
вовсе не носил - Ганс Касторп угадал это по тому, как обвисли концы рукавов.
И все-таки было ясно, что перед ними не человек из народа; об этом
говорило и интеллигентное выражение лица, и свободные, даже изысканные
движения. Однако эта смесь потертости и изящества, черные глаза, мягкие,
пушистые усы тотчас напомнили Гансу Касторпу тех музыкантов-иностранцев,
которые на рождество ходят у него на родине по дворам с шарманкой и потом,
подняв к окнам бархатные глаза, протягивают мягкую шляпу, ожидая, что им
бросят монету в десять пфеннигов. "Настоящий шарманщик!" - подумал про себя
Ганс Касторп. Поэтому он и не удивился фамилии незнакомца, когда Иоахим
поднялся со скамьи и с некоторым смущением представил их друг другу.
- Мой двоюродный брат Касторп, господин Сеттембрини.
Ганс Касторп, еще со следами неумеренной веселости на лице, также
поднялся, чтобы поздороваться. Но итальянец в вежливых выражениях попросил
его не беспокоиться и заставил снова опуститься на скамью, а сам продолжал
стоять в той же грациозной позе. Улыбаясь, поглядывал Сеттембрини на
двоюродных братьев, особенно на Ганса Касторпа, и в умной, чуть иронической
усмешке, затаившейся в самом уголке рта, там, где ус красиво загибался
кверху, было что-то своеобразное, словно призывавшее к бдительности и
ясности духа; Ганс Касторп как-то сразу протрезвел, и ему стало стыдно.
- Я вижу, господа, вы в веселом настроении - и правильно делаете,
правильно. Великолепное утро! Небо голубое, солнце смеется... - И легким
пластичным движением воздел он маленькую желтоватую ручку к небу и
одновременно искоса метнул на них снизу вверх лукавый взгляд. - Можно даже
позабыть, где находишься.
В его немецкой речи не чувствовалось никакого иностранного акцента, и
лишь по той отчетливости, с какой он произносил каждый слог, можно было
признать в нем чужеземца. Ему даже как будто доставляло удовольствие
выговаривать слова. И слушать его было приятно.
- Надеюсь, вы хорошо доехали? - обратился он к Гансу Касторпу. - И
приговор уже произнесен? Я хочу сказать: мрачный церемониал первого осмотра
уже состоялся? - Здесь ему следовало бы умолкнуть и подождать, что скажет
Ганс Касторп, если бы его это интересовало, ибо он задал определенный вопрос
и молодой человек намеревался на него ответить. Но Сеттембрини тут же
продолжал: - К вам были снисходительны? Из вашей смешливости... - он на
мгновение умолк, и саркастическая складка, таившаяся в уголке его рта, стала
заметнее, - можно сделать разные выводы. На сколько же месяцев вас засадили
в нашу каталажку Минос и Радамант{82}? - Слово "каталажка" прозвучало в его
устах особенно забавно. - Мне предоставляется угадать самому? На шесть? Или
сразу на девять? Тут ведь не скупятся...
Ганс Касторп удивленно рассмеялся, в то же время силясь припомнить, кто
же такие Минос и Радамант. Он ответил:
- Ничего подобного. Нет, вы ошиблись, господин Сентеб...
- Сеттембрини, - поправил его итальянец быстро и четко, отвесив
шутливый поклон.
- Господин Сеттембрини, прошу меня извинить. Нет, вы все же ошиблись. Я
приехал всего на три недели - навестить моего двоюродного брата Цимсена и
хочу воспользоваться этим случаем, чтобы тоже немного поправиться...
- Черт побери, значит вы не из наших? Вы здоровы и только гостите
здесь, подобно Одиссею в царстве теней{82}? Какая смелость - спуститься в
бездну, где в бессмысленном ничтожестве обитают мертвые...
- В бездну, господин Сеттембрини? Разрешите с вами не согласиться! Мне
пришлось, наоборот, вскарабкаться к вам на высоту целых пяти тысяч футов...
- Это вам только так показалось! Даю слово, то была иллюзия! -
продолжал Сеттембрини, сделав решительное движение рукой. - Мы низко павшие
создания, не правда ли, лейтенант? - обратился он к Иоахиму, которому очень
польстило, что тот назвал его лейтенантом; но он попытался это скрыть и
спокойно ответил:
- Мы действительно здесь немного опустились. Но в конце концов можно
сделать над собой усилие и снова выпрямиться.
- Да, я верю, что вы на это способны, вы человек порядочный. Так, так,
так, - задумчиво сказал Сеттембрини, резко подчеркивая звук "т"; потом опять
повернулся к Гансу Касторпу, трижды прищелкнул языком и проговорил: - Вот,
вот, вот, - снова подчеркивая букву "т"; он пристально уставился в лицо
новичка, его глаза стали неподвижными, точно у слепого; потом они снова
ожили, и он продолжал:
- Значит, вы явились сюда наверх к нам, опустившимся, вполне
добровольно и намерены на некоторое время удостоить нас общением с вами? Что
ж, прекрасно. А какой же срок изволили вы себе наметить? Сознаюсь,
нетактичен. Но меня удивляет, какими смелыми становятся люди, когда решают
они сами, а не Радамант.
- Три недели, - сказал Ганс Касторп с несколько кокетливой
небрежностью, ибо заметил, что вызывает зависть.
- О dio!* Три недели! Вы слышали, лейтенант? Разве не чудится вам даже
нечто дерзостное, когда человек заявляет: "Я приехал сюда на три недели, а
потом снова уеду"? Мы, сударь, если мне будет позволено просветить вас, свое
пребывание здесь неделями не мерим. Наша самая малая мера - месяц. В наших
исчислениях мы придерживаемся высокого стиля, больших масштабов, это
привилегия теней. У нас есть и другие, но все они того же рода. Осмелюсь
спросить, какова ваша профессия в жизни, или, сказать точнее, к какой вы
готовитесь? Видите, наше любопытство не ведает узды, ибо и его мы считаем
своей привилегией.
______________
* О боже! (итал.).
- Пожалуйста, я отвечу вам очень охотно, - отозвался Ганс Касторп. И он
сообщил о себе все что мог.
- Кораблестроитель! Но это же грандиозно! - воскликнул Сеттембрини. -
Поверьте мне, грандиозно, хотя мои способности устремлены на иное.
- Господин Сеттембрини - литератор, - пояснил Иоахим несколько
смущенно. - В немецких газетах был напечатан его некролог Кардуччи{84}...
ну, знаешь, Кардуччи? - И смутился еще больше, ибо кузен удивленно посмотрел
на него, словно желая сказать: "А тебе-то что-нибудь известно об этом
Кардуччи? Видимо, так же мало, как и мне?"
- Верно, - сказал итальянец, кивнув головой. - Я имел честь поведать
вашим соотечественникам об этом свободомыслящем и великом поэте после того,
как жизнь его, увы, прервалась. Я знал его и вправе называть себя его
учеником. В Болонье я сидел у его ног{84}. Ему обязан я и своим
образованием, и своей жизнерадостностью. Но ведь мы говорили о вас. Итак, вы
кораблестроитель? А знаете ли вы, что сразу выросли в моих глазах? Вот вы
сидите передо мной, и вдруг оказывается, что вы представляете собой целый
мир труда и практического гения!
- Но послушайте, господин Сеттембрини, я же, собственно говоря, еще
студент, я только начинаю.
- Разумеется. И всякое начало трудно. Да и вообще трудна всякая работа,
если она заслуживает этого названия, не правда ли?
- Вот уж верно, черт возьми! - согласился Ганс Касторп от всей души.
Сеттембрини удивленно поднял брови.
- Вы даже черта призываете в подтверждение своих слов? Сатану -
собственной персоной? А известно ли вам, что мой великий учитель написал ему
гимн?
- Позвольте, - удивился Ганс Касторп, - гимн черту?
- Вот именно. Его иногда распевают у меня на родине, на празднествах.
"О salute, о Satana, о Ribellione, о forza vindice della Ragione..."*
Великолепная песнь! Но это едва ли тот черт, которого вы имели в виду, ибо
мой - в превосходных отношениях с трудом. А упомянутый вами - ненавидит
труд, он должен его бояться; это, вероятно, тот черт, о котором сказано,
что, протяни ему мизинец...
______________
* "Привет тебе, о Сатана, о Мятежник, о мстительная сила Разума"
(итал.).
На добрейшего Ганса Касторпа все эти разговоры подействовали очень
странно. По-итальянски он не понимал. Не слишком ему понравилось и сказанное
по-немецки. Слова Сеттембрини отдавали воскресной проповедью, хотя все это и
преподносилось легким, шутливым тоном. Он взглянул на двоюродного брата,
опустившего глаза, и наконец сказал:
- Ах, господин Сеттембрини, вы слишком серьезно относитесь к моим
словам. Насчет черта - просто к слову пришлось, уверяю вас!
- Кто-нибудь должен же относиться к человеческим словам серьезно, -
сказал Сеттембрини, меланхолически глядя перед собой. Но затем снова
оживился и, повеселев, продолжал, искусно возвращая разговор к тому, с чего
он начался.
- Во всяком случае, я вправе заключить из ваших слов, что вы избрали
трудную и почетную профессию. Боже мой, я гуманитарий, homo humanus{85}, и
ничего не смыслю в инженерном деле, хотя и отношусь к нему с истинным
уважением. Но я понимаю, что теория вашей специальности требует ума ясного и
проницательного, а ее практическим задачам человек должен отдавать себя
всего без остатка, разве не так?
- Конечно, тут я с вами абсолютно согласен, - ответил Ганс Касторп,
невольно стараясь быть разговорчивее. - Требования в наше время
предъявляются колоссальные, трудно даже представить себе, как они велики,
просто можно потерять мужество. Да, это не шутка. И если ты не очень крепок
здоровьем... Правда, я здесь только в качестве гостя, но все-таки и я не из
самых здоровых, и, не хочу врать, работа мне дается не так уж легко.
Напротив, она меня порядком утомляет, сознаюсь в этом. Совсем здоровым я
чувствую себя, в сущности, только когда ничего не делаю...
- Например, сейчас?
- Сейчас? Ну, здесь у вас наверху я еще не успел освоиться... и немного
выбит из колеи, как вы, вероятно, заметили.
- А-а, выбиты из колеи?
- Да, и спал неважно, и первый завтрак был чересчур сытный. Правда, я
привык плотно завтракать, но сегодняшний, видимо, слишком тяжел, too rich*,
как выражаются англичане. Словом, я чувствую себя не совсем в своей тарелке,
а утром мне даже моя сигара была противна - подумайте! Этого со мной никогда
не бывает, разве только когда я серьезно болен... И вот сегодня мне
показалось, что вместо сигары у меня во рту кусок кожи. Пришлось выбросить,
не было никакого смысла себя насиловать. А вы курите, разрешите спросить?
Нет? В таком случае вы не можете себе представить, как обидно и досадно
бывает тому, кто, как я, например, с юности особенно полюбил курение.
______________
* Слишком роскошный, обильный (англ.).
- В этой области не имею, к сожалению, никакого опыта, - заметил
Сеттембрини, - однако столь же неопытны и многие весьма достойные люди; их
дух, возвышенный и трезвый, испытывал отвращение к курительному табаку. Не
любил его и Кардуччи. Но тут вас поймет наш Радамант. Он предан тому же
пороку, что и вы.
- Ну, назвать это пороком, господин Сеттембрини...
- Почему бы и нет? Следует называть вещи своими именами, правдиво и
решительно. Это укрепляет и облагораживает жизнь. И у меня есть пороки.
- Значит, гофрат Беренс - знаток по части сигар? Обаятельный человек!
- Вы находите? А! Вы, значит, уже познакомились с ним?
- Да, только что, когда мы выходили. Состоялось даже нечто вроде
консультации, но sine pecunia, знаете ли. Он сразу заметил, что я несколько
малокровен, и посоветовал мне вести здесь тот же образ жизни, что и мой
двоюродный брат, побольше лежать на воздухе вместе с ним и тоже измерять
температуру.
- Да что вы? - воскликнул Сеттембрини. - Превосходно! - бросил он в
пространство и, смеясь, откинулся назад. - Как это поется в опере вашего
композитора? "Я птицелов, я птицелов, всегда я весел и здоров"{87}. Словом,
все это весьма занятно. И вы решили последовать его совету? Без сомнения? Да
и почему не последовать? Чертов приспешник этот Радамант! И потом всегда
"весел", хотя иной раз и через силу. У него же склонность к меланхолии. Его
порок ему идет во вред - впрочем, что это был бы иначе за порок... Табак
вызывает в нем меланхолию - почему наша достойная всякого уважения старшая
сестра и взялась хранить его запасы курева и выдает ему на день весьма
скромный рацион. Говорят, что иногда, будучи не в силах противиться
соблазну, он крадет у нее табак, а затем впадает в хандру. Короче говоря -
смятенная душа. Вы, надеюсь, уже познакомились с нашей старшей сестрой? Нет?
А следовало! Как же вы не домогались знакомства с ней? Это ошибка! Она ведь
из рода фон Милендонков, сударь мой. А от Венеры Медицейской отличается тем,
что там, где у богини перси, у нее крест...
- Ха-ха! Здорово! - рассмеялся Ганс Касторп.
- Имя ее Адриатика.
- Да что вы говорите? - воскликнул Ганс Касторп. - Послушайте, но это
же поразительно! Фон Милендонк и к тому же Адриатика! Все вместе звучит так,
точно она давно умерла. Прямо отдает средневековьем.
- Милостивый государь, - ответил Сеттембрини, - тут многое "отдает
средневековьем", как вы изволили выразиться. Кстати, я лично убежден, что
наш Радамант из одного лишь чувства стиля сделал эту окаменелость старшей
надзирательницей своего "дворца ужасов". Ведь он художник. Вы не знали? Как
же, пишет маслом. Что вы хотите, это же не запрещено, верно? Каждый волен
рисовать, если ему хочется... Фрау Адриатика рассказывает всем, кто согласен
ее слушать, да и остальным тоже, что в середине тринадцатого века одна из
Милендонков была аббатисой женского монастыря в Бонне на Рейне. А сама она,
вероятно, появилась на свет немногим позднее...
- Ха-ха-ха! Ну и насмешник же вы, господин Сеттембрини.
- Насмешник? Вы хотите сказать, что я зол? Да, я чуть-чуть зол, -
отозвался Сеттембрини. - Моя беда в том, что я обречен растрачивать свою
злость на столь убогие предметы. Надеюсь, вы ничего не имеете против злости,
инженер? Я считаю, что она самое блестящее оружие разума против сил мрака и
безобразия. Злость, сударь мой, это душа критики, а критика - источник
развития и просвещения. - Тут он заговорил о Петрарке, которого называл
"отцом нового времени"{88}.
- Однако надо возвращаться. Нам пора лежать, - рассудительно вставил
Иоахим.
Литератор сопровождал свою речь грациозными жестами. Теперь он как бы
завершил эту игру жестов округлым взмахом руки, указав на Иоахима.
- Наш лейтенант напоминает нам о долге службы, - заявил он, - итак,
пойдем. Нам по пути, и "вправо ведет он, туда, где чертог могучего
Дита!"{88} Ах, Вергилий, Вергилий{88}. Не превзойден никем, господа!
Конечно, я верю в прогресс. Но Вергилий умеет пользоваться прилагательными,
как ни один из современных писателей. - И когда они зашагали по дороге
домой, Сеттембрини начал было читать латинские стихи с итальянским
произношением, но тут же прервал себя, ибо им повстречалась молодая девушка,
видимо одна из дочерей этого городка, и даже неособенно хорошенькая; на лице
Сеттембрини сразу же появилась улыбка ловеласа, и он стал напевать,
прищелкивая языком: "Тэ-тэ-тэ... Ля-ля-ля, эй-эй-эй! Миленькая крошка, будь
же моей!" Смотрите, как "в беглом сиянье блеснул ее взор", - процитировал он
неведомо откуда и послал воздушный поцелуй удалявшейся смущенной девушке.
"Какой он, оказывается, ветреник", - подумал Ганс Касторп и не изменил
своего мнения, даже когда, после галантной атаки на девицу, итальянец снова
пустился в рассуждения. Главным образом прохаживался он насчет Беренса,
язвил по поводу его ножищ и остановился затем на его звании, будто бы
дарованном ему каким-то принцем, страдавшим туберкулезом мозга. О
скандальном образе жизни этого принца до сих пор еще судачит вся округа. Но
Радамант закрывает на это глаза, оба глаза, ведь он получил гофрата.
Впрочем, господа, вероятно, не знают, что летний сезон - это его
изобретение? Да, именно он его изобрел, и никто другой. Заслуга есть
заслуга. Раньше в этой долине выдерживали только верные из верных. Тогда
"наш юморист" с присущей ему прозорливостью открыл, что этот изъян - всего
лишь плод предрассудка. Он выдвинул теорию, по крайней мере в отношении
своего санатория, что летний курс лечения не только полезен и особенно
эффективен, он прямо-таки необходим. Ему удалось разрекламировать свою
теорию среди публики, он писал популярные статьи по этому вопросу и
лансировал их в печати. С тех пор его дела идут летом так же бойко, как и
зимой.
- Гений, - добавил Сеттембрини. - Ин-ту-и-ция! - добавил он. Затем
язвительно прохватил и другие здешние лечебные учреждения и насмешливо
воздал хвалу стяжательству их владельцев. Взять хотя бы профессора Кафку...
Ежегодно в критическое время таяния снегов, когда многие пациенты стремятся
покинуть эти места, профессор Кафка оказывается вынужденным внезапно уехать
куда-то на неделю, причем обещает по своем возвращении немедленно отпустить
больных. Но его отсутствие продолжается обычно месяца полтора, и бедняги
больные вынуждены ждать, причем их счета, замечу мимоходом, продолжают
расти. Даже в Фиуме вызывали этого Кафку, но он не тронулся с места, пока
ему не гарантировали пять тысяч добрыми швейцарскими франками, причем на
переговоры ушло две недели. А через день после прибытия светила больной
умер. Что же касается доктора Зальцмана, то он обвиняет Кафку в том, что у
него будто бы шприцы плохо стерилизуются и что больных заражают
дополнительными инфекциями. Он ездит в экипаже на шинах, говорит Зальцман,
чтобы его покойникам не было слышно, а Кафка в свою очередь утверждает,
будто у Зальцмана "дар веселящий лозы" навязывается пациентам в таком
объеме, - конечно, тоже для округления счетов, - что люди мрут у него как
мухи - не от чахотки, а от пьянства...
Сеттембрини говорил не умолкая, и Ганс Касторп хохотал искренне и
добродушно над этим неудержимым потоком злословия. Красноречие итальянца
доставляло особенное удовольствие еще и потому, что он говорил абсолютно
правильно, чисто и без всякого акцента. Слова соскакивали с его подвижных
губ как-то особенно упруго и изящно, точно он творил их заново и сам
наслаждался своим творчеством, меткими выражениями, ловкими оборотами, даже
грамматическим словоизменением и производными формами, раскрываясь перед
собеседниками с искренней общительностью и веселой обстоятельностью; причем
казалось, что у него настолько зоркий ум и такая ясность духа, что он не
может ошибиться хотя бы один раз.
- Как вы удивительно говорите, господин Сеттембрини, - заметил Ганс
Касторп, - очень живо... Я не знаю даже, как определить...
- Пластично? Да? - отозвался итальянец и начал обмахиваться носовым
платком, хотя было довольно прохладно. - Вот то слово, которого вы ищете. У
меня пластичная манера говорить, вот что вы имели в виду. Однако стоп! -
воскликнул он. - Что я вижу! Вон шествуют инфернальные вершители наших
судеб. Какое зрелище!
Тем временем они успели дойти до поворота. Или их увлекли речи
Сеттембрини, или здесь сыграло роль то, что они спускались, а может быть им
только казалось, что они забрели так далеко от санатория, - ибо дорога, по
которой мы идем вперед, значительно длинней уже известной нам, - во всяком
случае, они прошли обратный путь гораздо быстрее.
Сеттембрини был прав: внизу, через площадку, тянувшуюся вдоль задней
стены санатория, действительно шествовали два врача, впереди - гофрат в
белом халате, - они сразу узнали его по крутой линии затылка и ручищам,
которыми он загребал, словно веслами, - и следом за ним - доктор Кроковский
в черном халате, похожем на блузу. Кроковский поглядывал вокруг с тем
большим чувством собственного достоинства, что заведенный порядок вынуждал
его при служебных обходах держаться позади своего шефа.
- А, Кроковский! - воскликнул Сеттембрини. - Вон он шагает и несет в
себе все тайны наших дам. Прошу обратить внимание на изысканную
символичность его одежды. Он носит черное, намекая на то, что истинный
объект его изучения - то, что скрывается в ночи. У этого человека в голове
царит одна мысль, и мысль эта - грязная. Как же вышло, инженер, что мы еще
совсем не говорили о нем? Вы с ним познакомились?
Ганс Касторп кивнул .
- Ну и что же? Я начинаю подозревать, что и он вам понравился?
- Право, не знаю, господин Сеттембрини. Наша встреча была слишком
мимолетной. И потом, я не спешу судить о людях, я просто разглядываю их и
думаю: "Так вот ты каков? Ну и ладно".
- Это некоторая леность ума, - ответил итальянец. - Вы должны
составлять себе определенные мнения. Природа вам дала для этого глаза и
рассудок. Вот вы нашли, что я говорю со злостью. Но если оно и так, то, быть
может, у меня определенный педагогический умысел? У нас, гуманистов, почти у
всех есть педагогическая жилка. Историческая связь между гуманизмом и
педагогикой указывает, господа, и на их психологическую связь. Не следует
снимать с гуманиста обязанность воспитывать людей, ее просто нельзя отнять у
него, ибо только он может передавать молодежи идеи человеческого достоинства
и красоты. Некогда он сменил священника, который в сумрачные и
человеконенавистнические эпохи имел дерзость руководить молодежью. Правда, с
тех пор, господа, так и не сложился новый тип воспитателя. Мне кажется, что
гимназия с гуманитарной программой - называйте меня отсталым, инженер, - но
в основном, in abstracto*, прошу понять меня правильно, я все же остаюсь ее
сторонником...
______________
* Отвлеченно (лат.).
Даже в лифте он продолжал развивать эту мысль, но двоюродные братья на
втором этаже вышли. Он же поднялся до третьего, где, как рассказывал Иоахим,
занимал комнатушку, выходившую во двор.
- У него, должно быть, нет денег? - спросил Ганс Касторп, провожавший
Иоахима до его комнаты, где все было в точности так же, как и у Ганса
Касторпа.
- Нет, - ответил Иоахим, - денег у него, вероятно, нет. Или ровно
столько, чтобы оплачивать свое пребывание здесь. Его отец тоже был
литератором, знаешь ли, и, кажется, даже дедушка.
- Ну, тогда понятно, - сказал Ганс Касторп. - А что, он в самом деле
серьезно болен?
- Насколько я знаю, его состояние для жизни не опасно, но болезнь
упорно не поддается излечению, и процесс возобновляется все вновь и вновь.
Он болеет уже много лет, несколько раз уезжал отсюда, но приходилось опять
вскоре возвращаться.
- Бедняга! А он, видимо, мечтает о работе! Притом невероятно
разговорчив, так и перескакивает с одного на другое. По отношению к девушке
он вел себя довольно дерзко, и мне на минуту стало неловко. Но то, что он
говорил потом о человеческом достоинстве, было замечательно, прямо как на
торжественном акте. Ты часто с ним проводишь время?
|
