«Майлы», «Таги» и чудаки
На уровне отдельных зданий новое строительство 1940-х годов часто повторяло в пятиэтажном исполнении замкнутые дворы «майл», объединявшие соседей некими полуобщинными отношениями. Однако если «майлы» азербайджанцев, были, по существу, сельскими поселениями (с садами, оросительной системой, отсутствием городской канализации), то новые пятиэтажные «таги» армян были городскими. Отличал их и относительно высокий уровень жизни, и связь с промышленным производством (новое жилье строилось самими предприятиями для их работников). Но самое главное в новых «тагах» — отсутствие родственных связей. Это были чисто соседские сообщества, а между тем люди объединялись довольно плотно, не хуже, чем в бывших родственных общинах…
Причиной была высокая преступность и слабость общего городского порядка. «Майла» служила для людей защитой от внешнего окружения, от города, в котором пока не было никаких устоев, никаких правил.
Определяющим для образа жизни было и… наружное освещение (ему еще предстояло сыграть огромную роль в самосознании ереванцев в более поздние годы). Хорошее дворовое и уличное освещение означало возможность проведения вечернего досуга, что было особенно важно для промышленных рабочих (в основном — армян), которые вставали рано, в отличие от занятых садоводством (примерно пополам — азербайджанцев и армян). Но самое главное — освещение означало относительно большую безопасность в вечернее время. Старые «майлы» (например, такой поселок в центре города, как Айгестан — «Край садов») практически исключали возможность перемещения по их территории посторонних людей. Да и не было в том особой нужды — ничего, кроме домов, в нем не было: ни магазинов, ни учреждений, ни школ, ни почты. Все это аккуратно располагалось вокруг — снаружи неприкосновенной «майлы».
Жители новостроек больше полагались на освещение, позволявшее им коротать вечера в больших современных дворах и одновременно следить за порядком.
Власти отчаялись бороться с преступностью, захлестнувшей послевоенный Ереван. У жителей на руках было большое количество огнестрельного и холодного оружия, которое при всяком случае пускалось в ход.
Для обуздания преступности власти пошли на беспрецедентный шаг. Были созданы дворовые отряды самообороны (так называемые «гвардии»), вроде народных дружин, которым, однако, разрешено было носить оружие. «Гвардейцы» были, фактически, легализованными бандами. Они быстро поделили город на зоны, после чего начались массовые разборки между самими «гвардейцами» за власть над неосвоенными территориями. Почти сразу власти бросились бороться уже с гвардейцами, разоружать их.
Об «оборонительной» функции «тагов» и «майл» говорит и сохранившееся до сих пор название одного из районов — Чарбах («злой сад»), прославившегося особой жестокостью к любым чужакам.
Легенда сохранила историю об «Азат майле» («Свободной майле»), армянском поселении, располагавшемся на месте нынешнего микрорайона Нор Бутания. «Азат майла», по легенде, не платила ни налогов, ни за коммунальные услуги. В эти темные дворы не смел войти не только посторонний прохожий, но и представители власти и милиции. Убежища же в «Азат майле» мог попросить любой обиженный властями человек.
Избавились от беспокойной общины, только снеся дома под корень бульдозерами. Жители встретили бульдозеры огнем из самого настоящего пулемета. Но, оставшись без жилья, вынуждены были смириться и расселиться по новым квартирам…
Еще один пулемет был найден в старейшем поселении — Конде. Этот своеобразный район пытался сравнять с землей буквально каждый партруководитель. Сопротивление жителей тут, к счастью, возымело действие: район сохранили, и до стрельбы дело не дошло, хотя пулемет нашли — он был припрятан в местной церкви.
Конд остался жить до наших дней. В 1980-е годы археологи выяснили, что это оборонное поселение непрерывно существовало с IV века. В то время оно носило практически то же название — «Конт».
Армении долго готовили роль сельскохозяйственной республики, но с сельским хозяйством ладилось не очень: колхозы бедствовали, кампании типа «сеять хлопок», «разводить буйволов» или «выращивать сахарную свеклу» проваливались.
В 1953 году, став Председателем Совета министров СССР, Г.М. Маленков разогнал (и частично успел подвести под репрессии) все руководство Армянской ССР. Но этот факт произвел в то время меньшее впечатление на жителей Армении, чем данное тем же Маленковым разрешение колхозникам держать в личном хозяйстве «до 3 овец и до 2 коров». Сельские жители Армении ликовали: «Трех овец и двух коров! /Слава, слава, Маленков!»
Однако сельскому хозяйству Армении это уже не помогло остаться на первых ролях в экономике республики. Фактически, успешными были только садовые и бахчевые культуры и виноград: то, что раньше было занятием и ереванских садоводов. Не выдерживая конкуренции со стороны села (там было лучше с оросительной водой), ереванские садоводы ушли на промышленное производство. Бросили свое дело и сельские пастухи по всей Армении. Об очень развитом в прошлом отгонном животноводстве вскоре напоминала только ария девушки из оперы «Ануш», которая тосковала о милом пастухе, что ушел на дальние пастбища. Овцеводство, традиционное для многих районов, многократно уменьшилось после эпидемии ящура.
Чтоб оценить масштаб разрушения сельского образа жизни в Армении, достаточно сказать, что 1070 довоенных колхозов (в которых было занято 95% сельского населения) к 1960-м годам превратились в 200 колхозов и 300 совхозов, а к 1980-м годам колхозов было уже не более 20. Большая же часть армянских совхозов предоставляла полугородской, поселковый образ жизни, без приусадебного хозяйства и с профессиональным разделением труда. Жители сел активно влились в кадры рудокопов и энергетиков. Вся Армения стала потихоньку более городской.
В начале 1950-х преступность в Армении из бытовой и хулиганской стала откровенно «профессиональной». Возвратившиеся из мест заключения принесли с собой не только воровской жаргон и стиль взаимоотношений, но и понятия воровского «интереса», «работы». У хозяев дворов и районов появилась другая мотивация: зоны влияния нужны были для того, чтобы воровать в том или ином месте. Так в тех же дворах, где авторитетами были бескорыстные хулиганы-«гвардейцы» (это слово уже произносилось только шепотом), появились чисто воровские «должности»: «хорошие», они же «гохаканы» (воровские авторитеты), «угловики» (т.е. «ответственные» за такой-то угол, перекресток), «манглавики» («шестерки»), и т.п. Часть «гвардейцев» влилась в ряды «воровских», часть — потеряла свое влияние.
Начавшиеся воровские разборки были самыми кровавыми. Двор шел на двор и район — на район. Было даже — город на город. Эта знаменитая драка, по легенде, началась в арке дома возле нынешнего кафе «Козырек». Группировка из города Ленинакана была вызвана по телефону несколькими ленинаканцами, которых побили ереванцы. Прибыв на нескольких грузовиках, ленинаканцы устроили кровавый реванш. В Ереване не любят вспоминать этот случай…
Впрочем, сами по себе «майловые» общины и их криминальное житье вовсе не удивительны. Удивительно, как же Ереван стал вскоре одним из самых мирных городов, где почти полностью исчезли преступления против личности. Но об этом — чуть позже.
Криминальная жизнь в Ереване вызывала на удивление незначительное напряжение в людях, была почти допустимой, эмоционально почти безразличной жителям. Да еще и странным образом соседствовала с невообразимой взаимной доверчивостью людей.
Интересно вспомнить знаменитые «Записки из Ереванского исправительного дома», в которых Егише Чаренц описывает ереванское тюремное учреждение 1920-х годов, где тюремщики ворот не запирают, доверяя заключенным. Даже отпускают их иногда домой — под честное слово. В подобном поведении отражается не столько доверие к другому, сколько всесокрушающая уверенность в самом себе («Меня! Да меня никто не обманет!»).
Так и жители Еревана 1950-х годов демонстрировали огромную самоуверенность, все понижая и понижая порог допустимости для поведения окружающих. Поэтому наряду с «продуктивными» активистами в Ереване отлично себя чувствовали самые странные личности, которые в другом месте стали бы изгоями или прожили бы свою жизнь в неизвестности. В этой среде они раскрывали свои характеры, на удивление полно социализовались, находили среду для общения.
Никто не мешал чудаку, строившему на Норкском холме некий странный лоток-трамплин «для спуска с горы грузов» (и какие могли быть грузы на пустынной тогда горе?). Наоборот — интересовались… Архитекторы в своих планах аккуратно обходили старенький домик на улице Алавердяна, где жил еще один чудак-изобретатель. А поскольку обитал он прямо во дворе школы №71, то школьники ежедневно с восторгом разглядывали дымоход с флюгером, поворачивавшийся по ветру для лучшей тяги, садовый кран, открывавшийся не маховичком, а дверным ключом, и конвейер, по которому еда въезжала из отдельно стоящей кухни прямо в оконо дома.
Чудаков не гнали, на них редко даже жаловались соседи, испытывая от них изрядные неудобства. Даже поведение действительно душевнобольных людей переносилось ереванцами очень легко. Некоторые сумасшедшие считались достопримечательностью дворов. Их не только кормили и поддерживали, но охотно и без напряжения с ними общались.
Чудак почти всегда ассоциируется с неудачником. В противоположность этому у ереванского обывателя «странные люди», казалось, стоят в одном ряду с учеными, архитекторами, художниками, которые тоже занимались вещами порой ему, обывателю, непонятными. Да и сам он в своем восприятии был непонятен, странен для других. И вот здесь бросается в глаза отсутствие у обывателя желания оттереть, отодвинуть другого ради собственного успеха или для того, чтобы дистацироваться от «странного типа». Самоуверенность ереванца, его убежденность, что он зависит только от тех, от кого зависеть хочет сам, его внутренний «таг» не допускал мысли о захвате «чужой территории».
Кажется, если не гонимым или оттираемым, то уж одиноким и забытым быть чудаку просто полагается. Нет, только не в Ереване.
…На улице Абовяна был торговец цветами по кличке Карабала, дедушка-романтик, который имел обыкновение подходить к влюбленным парам и дарить им букетик фиалок. Этого человека вспоминают чуть ни все взрослые, рассказывая детям и внукам, что в те послевоенные годы их любовь благословил своим подарком сам Карабала. На улице Абовяна поставили памятник доброму человеку. Теперь влюбленные ему приносят цветы.
Городской образ Еревана рождался не только из архитектурного облика строящегося, но в целом пока разрозненного города, но и, в не меньшей степени, из «общинной независимости» и ярких характеров самых обыкновенных людей, которых, что важно, умели замечать и ценить другие люди. Так что самый старый фундамент ереванского характера — это приемлемость, допускание своеобразных характеров.
|
