Армянские традиции: другой слой
Конечно, традиции у армянского народа были всегда. Просто не всегда они реализовывались, в трудные времена пребывали в «законсервированном» состоянии. Армянин может совсем забыть армянские традиции, но когда появится возможность, они всплывают из подсознания, демонстрируя вдруг такое богатство, что создается впечатление, что за ними стоят годы и годы расцвета и благополучия…
1940-е – 1950-е годы — сталинская эпоха. Убожество, в котором пребывала национальная культура было таково, что легче сказать — ее не было вовсе. Что читали, что пели в те годы армяне? Литература тогда существовала лишь постольку, поскольку официальная власть требовала наличия «национальной литературы». Несколько романов о борьбе с врагами народа, о колхозной жизни и т.п. Довоенная и ранняя послевоенная проза отличалась, в среднем, большой пафосностью и назидательным тоном. Даже патриарх армянской советской литературы Вахтанг Ананян в своих приключенческих повестях для детей «Пленники Барсова ущелья» и «На берегу Севана» не забывал напоминать своим юным героям о борьбе с «вредителями», «врагами народа»… Читали люди довольно мало, хотя регулярно имелись в продаже переиздания классиков — Туманяна, Агаяна, Исаакяна, Ширванзаде.
Популярные песни тех лет включали около десятка действительно народных песен, но на радио звучали и такие «современные» песенки: «Я парень, парень, вожу я “судабек” (т.е. американский ленд-лизовый грузовик “студебеккер”)./ Сломался “судабек”, теперь вожу “ЗИЛ”». Пелось это на музыку грузинского «шалахо», но текст был на армянском, и песня считалась «армянской народной». Другая дорожная песенка, часто звучавшая по радио: «Победу»-«мобеду» не знаю я, в «Москвиче» не сиживал ни разу я. Сяду на арбу, да поеду в райсовет». Кстати, песня эта звучала на одном из «провинциальных» наречий, почти не представленных в Ереване. В 1960-е годы такое просторечие в Ереване, тем более — на радио, станут считать совершенно неприемлемым. Даже в песне.
Водилось и что-то типа «колхозных частушек»:
«Сапоги у Амаяка
Что орех из Аштарака! [в том смысле, что черные — А.Д.]
Амаяк джан!
Вот возьму его в мужья я,
И любовь нашу смешаю!
Амаяк джан!».
И распевно-задумчивые:
«Ушли мы на луг траву косить, ой, беда
А тут плуг-то мой кто-то возьми и стащи!»
И шутливые песенки:
«Пойдите, гляньте, кто там съел козла?
Пошли, глядим: волк съел козла!
Волк-то — козла,
Медведь — волка,
А пригорок — солнце!
Ну — и на здоровье!
[Зато] что за девушку мы видели
На днях — просто марал!».
Рискую навлечь критику за односторонний подход, однако вряд ли можно сильно возразить против такого обобщения: армянская песенная культура 50-ых была не только примитивной и сельской, но и гораздо менее народной, и менее армянской, чем в 60-ые годы. Словарный и смысловой запас песен 1960-х стал не только более современным, литературным, но и гораздо более народным, чем в песнях 1940-х – 1950-х. О них пойдет речь дальше.
Армянские сельские танцы 1940-х – 1950-х отличались от грузинских и азербайджанских порой меньше, чем между собой. Одни и те же мелодии звучали в Грузии, Армении, Азербайджане и даже в Иране, Турции или Греции. Каждый из народов считал их более или менее своими.
Ереванские городские традиции строились еще и под влиянием деятельности работников клубов, домов культуры, кружков в домах пионеров. В этих учреждениях существовал некий обязательный ассортимент, который «за неимением лучшего» объявлялся «армянским». Единственный женский танец назывался «Букет». Был он, как потом выяснилось, турецким. Современный армянин, посмотрев этот танец, вряд ли углядит в нем что-то армянское. Скорее, даже не заподозрит, что этот танец мог считаться армянским. Мужские ансамбли танцевали грузинский «шалахо» и два молдавских танца — «молдаванку» и «булгеряску со жукэм», то есть болгарский танец из Молдавии. В самой Молдавии в это же время был и «арменэаске», то есть – армянский танец. Разве не удивительно, что ереванцы даже не ведали о каком-либо «арменэаске», который будут потом называть просто «Армянский танец»?
Одна из первых ереванских мелодий 1950-х — песня «Ес им ануш Айастани» (на стихи Егише Чаренца), ставшая первыми позывными Ереванского телевидения, имела совершенно греческие как мотив, так и аранжировку...
В 1960-е годы произошло удивительное. Так и хочется сказать: «Откуда вдруг взялось то огромное богатство, которое мы наблюдали в 1960-е, просто непонятно»… За это десятилетие армяне оказались обладателями сотен старинных и новых армянских песен, танцев, совсем не похожих на песни и танцы соседних народов, не говоря уже о собственном стиле во всех областях деятельности: в архитектуре, живописи, музыке, кино… Музыка обрела совершенно определенное, четко опознаваемое звучание. Бытовые танцы — очень характерный рисунок, который отразился даже на походке, мимике людей.
Механизм этого культурного феномена, между тем, не был скрыт от глаз. В основе его лежал «культурный энтузиазм» ереванцев 1960-х, которые в процессе адаптации к городской жизни вовсю искали, восстанавливали, а то и сочиняли «старинные армянские традиции». В этом процессе сыграла роль та часть интеллигенции, которая занималась действительной историей и этнографией. Подобно тому, как «Поэт в России больше, чем поэт», в Армении — историк больше, чем историк. Внимание к работе историков и этнографов в 1960-е годы в Ереване можно сравнить с переживаниями массы болельщиков за горячо любимую команду.
Стоило в Академии наук, или Институте языка, или Университете собраться какой-нибудь теоретической конференции — по истории, литературе или даже по геологии — на улице перед зданием собирались любопытные. Они просто жаждали немедленно узнать, «что сказали ученые» об их истории, их поэте Туманяне или об их полезных ископаемых (как любили тогда говорить — «об армянском камне»). Узнанное у ученых в тот же вечер передавалось из уст в уста: от одного кафе к другому, от двора к двору…
Факты, отвоеванные историками у времени, мгновенно становились «народным знанием», так аккуратно встраивались в мозаику народной жизни, как будто неприкосновенно лежали в ней веками. Те же фрагменты, которых недоставало, без промедления присочинялись.
Пример «искусственного фрагмента истории» — портрет поэта Саят-Нова… Как выглядел поэт в действительности, никому не известно, он нигде не был изображен. Но тому портрету, который, как уже упоминалось, был сделан на стене кафе «Саян-Нова», народное мнение приписало роль оригинала (на самом деле он был почти точь-в-точь списан с портрета Шота Руставели: начиная от разреза глаз и кончая фасоном шапки). Когда поставили памятник поэту, лицо точно скопировали с мозаики на стенах кафе. Да и во всех книгах, альбомах, на картинах, почтовых марках, изображение поэта в точности повторяло этот «условный подлинник»…
Конечно, усилился интерес к самому армянскому языку. На нем стала чаще говорить русскоговорящая часть населения. Стали следить за речью, устранились многие различия в наречиях, соседствовавших в Ереване. Это происходило на эмоционально положительном фоне, ассоциировалось с лучшей жизнью, с гордостью за Ереван, за свой народ. И самое главное — заговорить с человеком по-армянски значило «обратиться к нему ласково». Поэтому, даже собираясь говорить по-русски, люди зачастую начинали с пары-тройки армянских слов.
В народный оборот вернулись песни, написанные хотя и вдали от родной земли, но зато в большей степени отражавшие «городские» и ностальгические переживания армян, веками мечтавших о возвращении на родную землю, о построении своей Столицы… Старинный городской романс, такой как «Киликия», лирическая песня на слова Гете «Красная роза», песня «Ласточка», в равной мере становились популярными, исполнялись и певцами, и в быту. Одновременно с ними вернулись героические песни гусана (барда) Ашота (потеснив «колхозные» песни другого гусана — Агаси), вспомнились давно забытые колыбельные песни, запрещенный с 1920-го года марш «Проснись, лао (малыш)» и другие. Текст этих песен был зачастую написан на наречиях, слабо представленных в Ереване. Казалось, что на этом наречии даже петь здесь просто некому! Но это был армянский язык, и его богатство без труда открывали для себя самые разные слои населения.
Процитировав песни 1950-х, хотелось бы представить читателю и великолепные образцы романсов, эстрадных песен 1960-х. К сожалению, не в моих возможностях без литературного перевода передать красоту расцветшего языка, интеллигентный лиризм и богатство осмысленной, личностно-окрашенной городской жизни, зазвучавших в них. Лучшие из песен того времени, на мой взгляд, оставляют далеко позади шлягеры советской эстрады — как в музыкальном, так и в поэтическом отношении.
Впрочем, имеется пример и такого рода, когда песня, просто поменяв исполнителя, приобрела новое звучание. Очень популярная песня «Нубар стройна, как чинара» в 1950-е годы регулярно звучала на радио в исполнении Аревик Сатян: предельно высокий голос, деревенская интонация (сходная с песнями из индийских фильмов). В 1960-е ее включила в свой репертуар франко-армянская певица Рози Армен. И песня очень скоро стала эстрадным хитом! Оказалось, что прекрасный поэтический текст народной песни позволяет красавице Нубар превратиться из застенчивой селянки в современную, уверенную в себе девушку. «Нубар идет — все оборачиваются», — пела Рози Армен, и это уже горожане оборачиваются на элегантную Нубар, раскованно идущую по стильному вечернему Еревану!
Благодаря «культурному энтузиазму» под пристальным вниманием общества оказались композиторы, художники и поэты. По времени это явление совпадает с расцветом поэзии и живописи «времен оттепели» в Москве, Ленинграде и других городах. Не будет преувеличением сказать, что образ весны и самой Армении как романтической девушки пришел непосредственно с картины О. Зардаряна «Весна», был повторен в образе подруги героя фильма «Кольца славы» о гимнасте Альберте Азаряне, которая тоже пела песню о весне.
Не талантливые личности черпали вдохновение от народа — народ искал и находил в трудах своей интеллигенции близкие себе черты. Стихи, оперы и эстрадные песни тех лет отличались богатым языком, мелодичностью, что оказалось настолько приятным, что некоторые тут же объявили народными, и это звание они подтвердили долгими последующими годами своей популярности.
Ажиотажным спросом пользовались сборники песен, ставшие потом каноническими: «Толстый ергаран (песенник)» и три малоформатных. В песенники вошли и сельские песни Восточной Армении, и городские романсы Западной, и «советская песня», и эстрадные песни, и гусанские (бардовские, сказительские).
Обычно старые песни помнит старшее поколение… В Армении 1960-х песенник брали с собой на разные торжества, поскольку известных всем песен до сих пор имелось очень мало, и старшее поколение (собравшееся из разных краев) не могло тут помочь. Поэтому пели по книжке, пока лучшее из вошедшего в песенники не выучили наизусть.
Армяне очень быстро забыли, что «народные» песни «Пастух в горах загрустил» и «Вода течет из-под тучи» были из оперы Тиграняна «Ануш»… В оперно-хоровом исполнении, в симфонической и в джазовой обработке вернулась и народная песня «Назан яр».
Танцы из балета «Гаянэ» поставили разделительную черту в народных стилях: если «Армянский танец» (старинный армянский народный танец «Кочари», что можно перевести как «зовите всех!») стал «главным» танцем армян, то «Курдский танец» (известный во всем мире как «Танец с саблями») и «Лезгинский танец» подсказали признаки «не нашего» танца. Балетный танец, отразившись еще раз в хореографии танцевального ансамбля «Мак», повлиял на характер движений в бытовом танце. Творческая находка Государственного ансамбля песни и танца Армении — знаменитый «Берд пар» — также вскоре стал народным танцем. Я не утверждаю, что такого танца не было в историческом прошлом. Несомненно одно — его не было в массовом обороте, его, как и «Кочари», вернули народу профессиональные хореографы.
Армения 1960-х не делала различий между эстрадной и народной песней, живописью и декоративно-прикладным искусством. Каждая песня, каждая картина были пока из ряда «штучных» и, подобно первым полетам космонавтов, пока не успели слиться в непрерывную череду.
В людях любого возраста могла соседствовать любовь к музыке Комитаса и к джазу, к модной поэтессе Сильве Капутикян и ко всеобщему любимцу Шекспиру. Все было в одинаковой мере в новинку, все было нужно и молодым, и старым. Предпочтения стилей и жанров появились гораздо позже — в 1970-х, совсем в другой социальной обстановке.
Вкусы жителей Армении того времени очень хорошо отражают имена, которые давали детям: Гамлет, Офелия, Ричард, Джульетта (по героям пьес Шекспира), Гаянэ, Спартак (по балетам), Ануш, Аида (по операм), Юра (от Гагарина), Роберт (возможно, от Рождественского), Грета (из сказки братьев Гримм), были даже Байроны, Жюльверны, Майнриды, Джонриды. Это помимо «всесоюзных» Эдиков, Рудиков и Жориков, которые прижились в «стиляжном» Ереване лучше, чем где бы то ни было еще.
Естественно, что такие имена редко давали детям в образованных семьях, в них отражена широта сферы интересов тех людей, которые еще недавно были далеки от культуры, и которые неожиданно были «подхвачены» всеобщей тягой к чтению и к музыке.
|
