Барбара Хернстайн Смит Произвольность ценности
Скачать 363.78 Kb.
|
ЦЕННОСТИ И КАНОНЫБарбара Хернстайн СмитПроизвольность ценности (сн* Herrnstein Smith B. Contingencies of Value // Critical Inquiry. 1983. Vol. 10. P. 1-35.
Любопытно, что в американском литературоведении в последние полвека фактически не исследовался важнейший, теоретически значимый и практически неизбежный комплекс проблем, связанных с литературой. Я хочу сказать, что литературоведы не только «пренебрегали» изучением литературной оценки, – они отторгали всю проблематику, связанную с ценностью и оценочным суждением. В этой области никогда не отмечалось такого исследовательского ажиотажа, какой вызывают, например, различные аспекты литературной интерпретации. В последние десятилетия резко возросло число теорий, подходов, направлений и даже целых дисциплин, обращенных к интерпретативной критике. Это, в частности, новая критика, структурализм, психоаналитическая критика, теория читательского отклика, рецептивная эстетика, теория речевых актов, деконструктивизм, семиотика и герменевтика. И если не брать в расчет несколько разрозненных и малоизвестных эссе теоретиков и критиков, специализирующихся в совершенно иной области1 (сн. Самые последние работы подобного рода включают книгу Э. Д. Хирша (E. D. Hirsch, Jr.) The Aims of Interpretation (Chicago, 1976), его же статьи “Evaluation as Knowledge” (1968) и “Privileged Criteria in Evaluation” (1969), эссе Мюррея Кригера (Murray Krieger) “Literary Analysis and Evaluation – and the Ambidextrous Critic” в сборнике “Criticism: Speculative and Analytic Essays” (Madison, Wis., 1968), несколько небольших статей в сборнике “Problems of Literary Evaluation” (1969); главы, посвященные ценности и оценке в книге Джона Эллиса (John Ellis) “The Theory of Literary Criticism” (1974), монографии Джона Райхерта (John Reichert) “Making Sense of Literature” и Джеффри Сэммонса (Jeffrey Sammons) “Literary Sociology and Practical Criticism” (1977).), целенаправленно никто не поднимал вопроса о литературной ценности и оценочном суждении… Причины этой специфической диспропорции внимания установить не трудно. Одна из них – очевидная связь между проблемой интерпретации и общим интересом к языку, не спадавшим на протяжении целого столетия. Вероятно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что литературоведам более понятны предметы вроде лингвистики и философии языка, чем те дисциплины, которые связаны с природой ценности и оценочного поведения (прежде всего экономика и социология). Однако причины всеобщего ухода от ценностной проблематики куда сложнее, они отчасти коренятся в давнем конфликте двух традиций, под воздействием которых американское литературоведение формировалось как академическая дисциплина – позитивистской филологии и гуманистической педагогики. Профессора литературы стремились придать своим исследованиям строгую объективность и познавательную ценность, считавшиеся прерогативой точных наук и прикладных дисциплин, и в то же время хранили верность консервативной и дидактической задаче гуманитарных дисциплин: превозносить и оберегать престижные культурные явления (в данном случае, канонические тексты), а также постулировать и передавать традиционные культурные ценности, предположительно содержащиеся в них. Следствием или отражением данного конфликта в Америке стали академические дискуссии о надлежащих методах и задачах изучения литературы, а также сведение всякой рефлексии по поводу литературной оценки к спорам о когнитивном статусе оценочной критики и подобающего ей места, если таковое вообще есть, в рамках дисциплины. Здесь уместен исторический экскурс. В силу устоявшихся представлений о фундаментальном различии между фактом и ценностью (описанием и оценкой; знанием и суждением и т. п.) сложившееся в литературоведческой практике разведение «филологии» и «критики» воспринималось как обоснованное разделение труда. Так, ученый, посвятивший себя поиску и сбору историко-филологических фактов, необходимых для издания и комментирования произведений, скажем, Бартоломью Гриффина, мог признавать, что Гриффин, несомненно, поэт менее «престижный», чем его современники Шекспир и Спенсер. Однако серьезный и ответственный ученый обязан заниматься его творчеством со всей обстоятельностью и ответственностью, оставив вопросы литературного достоинства «критикам». Впрочем, такие заявления подразумевали, скорее, не профессиональное различие, а умственное превосходство. Вроде бы беспристрастное распределение интеллектуальных обязанностей (факты оказывались в ведении филолога, а ценность – в ведении критика) определялось изначально сомнительными и все чаще оспариваемыми предпосылками. Так, предполагалось, что художественная ценность является изначальным свойством текстов и что критик, в силу неких врожденных и приобретенных способностей (вкуса, восприимчивости и т. д., считавшихся эквивалентами усердия и эрудиции филолога), наделен особым даром распознавания ценности текста. На почве таких предпосылок сложился широко распространенный модус оценки литературных произведений (который в англо-американской критике ассоциируется прежде всего с именем – и стилем – доктора Джонсона, а также с именами позднейших «властителей дум» – М. Арнольда и Т. С. Элиота). В Англии эта разновидность критики наиболее ярко представлена трудами Ф. Р. Ливиса, а в Америке – пожалуй, крайне неудачно – работами А. Уинтерса. Размах и общий тон подобной критики можно представить себе по следующему отрывку из «Переоценки» Ливиса: Безусловно, различия необходимы: например, Теннисон как поэт значительно превосходит любого из прерафаэлитов. Кристина Россетти также заслуживает отдельного рассмотрения в силу ее, пусть скромных и ограниченных, но все-таки несомненных достоинств…. Эмили Бронте как поэту тоже еще не воздали по заслугам. Не претендуя на окончательность суждения, я все же осмелюсь сказать, что в Оксфордской антологии английской поэзии (The Oxford Book of English Verse) ее «Холод земли» – лучшее стихотворение в разделе, посвященном девятнадцатому веку2. (сн. Leavis F. R. Revaluation: Tradition and Development in English Poetry. London, 1936; New York, 1963. P. 5-6.) Однако столь откровенный «разгул вкусовщины» (как позже скажет Нортроп Фрай) со временем стал осознаваться как помеха для дисциплины. Оценочная критика становилась все агрессивнее – отчасти, вероятно, из-за возобновившегося и возросшего влияния аксиологического скептицизма. В 1930-40-х гг. многие видные философы, в том числе А. Дж. Айер и Р. Карнап, принялись доказывать, что оценочные суждения не только отличны от поддающихся опытной проверке фактоизъявлений, но являются «псевдовысказываниями». Они могут, в лучшем случае, звучать убедительно (не являясь при этом истинными); в худшем случае они всего лишь выражают личные эмоции. Но ни в одном из случаев они не отражают и не создают подлинного знания3. (сн. См.: Ayer A. J. Language, Truth, and Logic. London, 1936.) Такие заявления лишь укрепляли филолога-позитивиста во мнении, что работа его коллеги-критика в интеллектуальном плане – не более чем малоценная деятельность дилетанта, тогда как его собственные штудии, в которых он всегда стремился к точности и объективности, и есть настоящее литературоведение. Последовавшие затем академические баталии примечательны многообразием тактических ходов, призванных обеспечить «критике» статус «серьезного исследования», который был бы не менее почетным, чем статус точных наук. […] Одним из самых смелых проектов, призванных придать критике дисциплинарную респектабельность и содержательную насыщенность, был предложен в середине века Н. Фраем, предлагавшим рассматривать критику как деятельность, полностью свободную от оценочного компонента. В своем «Полемическом введении» к «Анатомии критики» Фрай подчеркивал, что если критике и суждено когда-нибудь стать «сферой подлинного познания», то она должна «отрезать и выбросить» часть, которая «[с ней] органически не связана», т. е. оценку.4 (сн. Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, N.J., 1957. P. 18, 19. Далее в ссылках данная работа будет обозначена аббревиатурой AC.) Для Фрая всевозможные мнения критиков и выстраиваемые ими иерархии произведенний были не просто бестолковым нагромождением субъективных суждений, но противоположностью «настоящей критики», поскольку он вслед за Элиотом утверждал, что «существующие памятники литературы сами по себе образуют идеальный порядок». В известном отрывке он высмеивает «любую литературоведческую болтовню, способствующую взлету и падению репутации поэта на воображаемой бирже», подчеркивая: Подобные явления не должны быть частью систематического исследования, поскольку систематическое исследование предполагает только развитие: лишь пустословию праздного класса свойственно смятение, непостоянство и смена позиций. К структуре критики история вкуса имеет такое же отношение, какое спор между Хаксли и Уилберфорсом – к структуре биологической науки. [AC, 18]. Принимая во внимание платоническое понимание Фраем литературы и его позитивистский взгляд на науку, неудивительно, что он не понял, насколько сомнительна его аналогия. Ведь полемика между Хаксли и Уилберфорсом вполне может стать частью «структуры» биологической науки (которая, как любая другая наука, в том числе и наука о литературе, отнюдь не отделена от собственной интеллектуальной, социальной и институциональной истории). Однако, раз «порядок» «существующих памятников литературы», бесспорно, является побочным продуктом, среди прочего, оценочных практик, то всякая истинно систематическая работа по литературоведению рано или поздно потребует изучения этих практик. Иными словами, структуру критики нельзя так просто отделить от истории вкуса, поскольку они тесно переплетены друг с другом. Сделанная Н. Фраем попытка исключить из литературоведения оценочный компонент была на удивление объективна, поскольку в ней сочетались призыв к научной объективности и гуманистический взгляд на литературу. Фрай также обещал светлое будущее литературной критике и высокий профессиональный статус критикам. В результате под его влияние подпало целое поколение литературоведов, критиков и преподавателей, многие из которых до сих пор извиняются за неприкрытые оценочные суждения, словно допустив интеллектуальную или моральную слабость5. (сн. Стоит напомнить, что, как и многие другие (в частности, Хирш, о котором см. ниже прим.), Фрай настаивал на том, что интерпретационная критика должна стремиться к объективности. См. его замечания в лекции 1967 года: «Полновесное критическое действие… является актом узнавания, всматривания, отличным от простого смотрения в нарциссическое зеркало нашего собственного опыта и социально-этических предрассудков….. Занимаясь интерпретацией, критик говорит о своем поэте, когда же он дает оценку, он говорит о себе самом» (“Value Judgments” // Criticism: Speculative and Analytic Essays, p. 39).) Однако Фраю не удалось оставить за собой последнее слово в данной дискуссии, и уже в 1968 году Э. Д. Хирш-младший в эссе с красноречивым названием «Оценка как познание» попытался реабилитировать когнитивный статус оценочной критики. Хирш заявляет, что если оценочное суждение о произведении литературы напрямую связано с самим произведением, а не с его «искаженной версией», и тесно соприкасается с правильной интерпретацией его объективного значения, то оно представляет собой истинное утверждение и в этом отношении сопоставимо с «чистым описанием», выражающим «объективное знание»6. (сн. Hirsch E.D. The Aims of Interpretation, p. 108.) Так как едва ли не каждое понятие, использованное здесь Хиршем, является одним из спорных мест современной эпистемологии и критической теории, неудивительно, что его рассуждение так и не определило интеллектуальный статус оценочной критики ни для самого Хирша, ни для других исследователей7. (сн. В недавней, так и не опубликованной статье «Литературная ценность: Краткая история сегодняшней путаницы» (Literary Value: The Short History of a Modern Confusion, 1980) Хирш утверждает, что в отличие от значения, оценка литературного произведения носит непостоянный характер. Однако, учитывая это обстоятельство, он заявляет, что «существуют некоторые неизменные принципы» - т. е. принципы этического свойства, – «которые спасены от хаоса обычного человеческого релятивизма» (Р. 22). Как станет ясно ниже, «человеческий релятивизм» вовсе не есть причина хаоса и сам по себе тоже не отличается хаотичностью. Способ спасения этических принципов и апелляция к высшему благу будут рассмотрены ниже.) Дискуссия о надлежащем месте оценки в литературоведении к концу еще не подошла и вряд ли, как мне кажется, подойдет, если будет вестись в привычной плоскости. Между тем, хотя интеллектуальный потенциал оценочной критики по-прежнему остается под сомнением, она все же не теряет авторитета в литературоведческих аудиториях, получая также доступ в филологические журналы, куда пробирается под прикрытием других форм литературоведения, считающихся более объективными – исторического описания, текстового анализа и комментария. Однако всегда затушевывается то обстоятельство, что литературная оценка – не просто одна из сторон официальной академической критики, но также и целый ряд социальных и культурных практик, проистекающих из самой сути литературы. От серьезного исследования ускользает целая область, подлежащая теоретическому, историческому и практическому осмыслению. Хотя мои наблюдения относятся прежде всего к англо-американской критической теории, в континентальной Европе ситуация, равно как и ее интеллектуальная и институциональная предыстория, в целом аналогичны. Господство лингвоцентрических и интерпретационных теорий, направлений и подходов явно носит международный характер, и в Европе вектор развития литературоведения тоже определяется конфликтом между позитивизмом и гуманизмом. Отдельные исключения, тем не менее, заслуживают внимания. В двадцатые и тридцатые годы восточноевропейские теоретики тоже стремились превратить литературоведение в прогрессивную систематическую науку, но они не исключали из своей программы проблематику ценности и оценки. В частности, Юрий Тынянов и Михаил Бахтин признавали историческую изменчивость функций текста, а также взаимодействие канонических и неканонических произведений с другой культурной продукцией. Оригинальным и основательным оказалось также изучение Яном Мукаржовским принципиального вопроса об эстетической ценности8. (сн. См. работы Ю. Тынянова «О литературной эволюции» (Москва, 1927), М. Бахтина «Рабле и его мир» (Москва, 1965) и Яна Мукаржовского «Эстетическая норма, функция и ценность как социальные явления» (Прага, 1934).) Кроме того, некоторые работы в русле социологии литературы (преимущественно французские и немецкие), и в русле рецептивной эстетики тоже затрагивали аспекты литературной оценки9. (сн. Обзор и анализ соответствующих теорий см. в работах: Sammons J. Literary Sociology and Practical Criticism; Segers R. T. The Evaluation of Literary Texts: An Experimental Investigation into the Rationalization of Value Judgments with Reference to Semiotics and Esthetics of Reception (Lisse, 1978). Из последних исследований существенный интерес представляет труд Жака Ленхардта и Пьера Жожа – Leenhardt J.) Стоит, правда, отметить, что изучение ценности и оценки в последних работах формалистов и структуралистов осталось в практически зачаточном состоянии10 (сн. Например, как таковые эти понятия не упоминаются у Джонатана Каллера в «Структурной поэтике» (Culler J. Structuralist Poetics: Structuralism, Linguistics, and the Study of Literature. Ithaca, N.Y., 1975).), а марксистская литературная теория только недавно начала двигаться от робкого пересмотра ортодоксальной эстетической аксиологии в сторону радикальной смены подхода11. (сн. См., в частности, вполне обстоятельное обсуждение «объективной ценности» у Стефана Моравского (Morawski S. Inquiries into Fundamentals of Aesthetics. Cambridge, Mass.; London, 1974) и обесценивание стандартного английского литературного канона в терминах Альтюссера у Терри Иглтона (Eagleton T. Criticism and Ideology: A Study in Marxist Literary Theory. London, 1976, p. 162-87). Также на эту тему см.: Jauss H.R. The Idealist Embarrassment: Observations on Marxist Aesthetics // New Literary History 7 (Autumn 1975): 191-208; Williams R. Marxism and Literature. Oxford, 1977, pp. 45-54, 151-57; Bennett T. Formalism and Marxism. London, 1979. P. 172-75; Widdowson P. “Literary Value” and the Reconstruction of Criticism // Literature and History 6 (1980): 138-50.) И хотя теоретические перспективы, понятийные структуры и техника анализа, предложенные Ж. Деррида, потенциально представляют для нас большой интерес (особенно в свете возобновившегося внимания к Ницше), их основная аксиологическая подкладка остается, в целом, неизученной12 (сн. Можно, тем не менее, обратиться к работе Аркадия Плотницкого: Plotnitsky A. Constraints of the Unbound: Transformation, Value, and Literary Interpretation. (Ph.D. diss., University of Pennsylvania, 1982).), а ставший частью американской литературной теории метод деконструкции практически полностью поставлен на службу антигерменевтике, иными словами, подчинен нашему враждебному интересу к интерпретативной критике. Недавние попытки поднять вопрос о ценности и оценке в американском академическом литературоведении исходили, главным образом, от тех, кто стремился подвергнуть канон основательному пересмотру, – в основном, от критиков феминистического направления. Своих целей они добились, но все же не смогли сформулировать самостоятельной неканонической теории ценности и оценки. Запрет, налагаемый на открытые оценочные суждения, сделал невозможным и ненужным признание множественности ценностных систем, что наделило неограниченными полномочиями одну-единственную оценивающую инстанцию (за неимением конкурентов). Следует отметить, что ни в одном из развернувшихся в 1940–50-е годы дебатов не оспаривался сам академический канон текстов, и что в тех случаях, когда авторитет оценивающей инстанции не нуждался в отдельных пояснениях и оправданиях, он просто принимался как данность. И потому Фрай на одном дыхании мог говорить о том, что «избавление от… всех случайных, сентиментальных и предвзятых оценочных суждений» есть «первый шаг к формированию подлинной поэтики» и упоминать «шедевры литературы», выступающие в качестве «материала для литературной критики» (АС, 18, 15). «Шедевральность», похоже, разумелась сама собой или же определялась при помощи «непосредственных ценностных суждений развитого вкуса» либо «конкретных художественных ценностей, … давно установленным благодаря критическому опыту» (АС, 27, 20). Особого внимания заслуживает следующий пассаж Фрая: Сопоставительная оценка значимости на самом деле есть не что иное, как вывод из критической практики, причем более весомый, если он не произносится вслух…. Всякий критик вскорости убедится, что поэзия Мильтона – куда более ценный и благодарный материал для исследования, чем поэзия Блэкмора. Однако, чем яснее он будет это осознавать, тем меньше ему захочется тратить время на объяснение своего мнения [АС, 25]. Кроме примечательной связи валидности суждения и молчания (в какой-то мере, сопоставимой со сдержанными «проявлениями» ценности Уимсета), интереса заслуживают еще два момента в рассуждении Фрая. Во-первых, говоря, что Мильтон, очевидно, «более ценный и благодарный» автор для критического исследования, чем Блэкмор, Фрай поднимает вопрос, какого рода исследованием будет заниматься критик. Ведь если рассматривать отношения канонических и неканонических текстов в рамках системы литературных ценностей в Англии XVIII века, то Блэкмор для исследования покажется столь же ценным и многогранным, как и Мильтон. И здесь, и в упорстве, с каким Фрай повторяет, что «материалом» критики должны быть «шедевры литературы» (он также апеллирует к «мнению, которое все мы разделяем, – о том, что изучение посредственных произведений искусства остается случайной и маргинальной формой критического опыта» [АС, 17]), проявляется крайне узкое понимание потенциальной области литературоведения и набора проблем и явлений, которыми стоит заниматься. Однако именно в этой предметной и методологической ограниченности (которая даже в лаборатории новой прогрессивной поэтики обнажает консервативную силу традиционной гуманистической идеологии) Фрай за последние полвека обрел сторонников в лице большинства англо-американских литературоведов. Второй занимательный аспект рассуждения Фрая состоит в симптоматичном сопоставлении Мильтона с Блэкмором, которое преподносится как пример оценочного сравнения, причем с результатом настолько очевидным, что он не заслуживает доказательств. Блэкмор, как мы помним, был автором претенциозной эпической поэмы «Творение», оставшейся в истории литературы благодаря случайной похвале доктора Джонсона и известной больше как образец литературной посредственности. Ее роль, – можно даже сказать, ее ценность, – в том, что она служит примером плохой поэзии. Однако это удобное сопоставление (а также ряд ему подобных: Шекспир и Эдгар Гест, Джон Китс и Джойс Килмер, Т. С. Элиот и Элла Уиллер Уилкокс, – которые беспрестанно встречаются в описанной выше полемике) позволяет уклониться от более сложных и принципиальных вопросов о суждении, порождаемых подлинным многообразием и столкновением ценностных систем. Вопросы, в частности, возникают из-за отчетливых претензий на ценность со стороны неканонических произведений (таких, как модернистские тексты, в особенности крайне новаторские, а также экзотические произведения, принадлежащие устной либо племенной литературе, популярной литературе и «этнической» литературе) и из-за суждений о художественной ценности, вынесенных теми, кого можно было бы назвать неканонической или экзотической в культурном плане аудиторией (например, всеми читателями, которые не являются ни студентами, ни критиками, ни преподавателями литературы и, вероятно, никогда не были и не попадут в академический мир или на его окраины). Уклонение от неудобных вопросов становится еще заметнее, когда конфликт суждений, возникающий из фундаментального и, пожалуй, непримиримого расхождения интересов, получает политическую подоплеку. Поясню свою точку зрения конкретным примером. В 1977 году вышла работа о поэзии Лэнгстона Хьюза, написанная Онвучеквой Джеми (Onwuchekwa Jemie) – поэтом и критиком с нигерийскими корнями и американским образованием, на тот момент преподававшим английскую и афро-американскую литературу в университете Миннесоты. В одной из глав своего исследования Джеми анализирует поэтический цикл Хьюза «Госпожа» и его отношение к «Любовной песни Альфреда Пруфрока» Элиота и «Хью Селвину Моберли» Эзры Паунда. Сравнивая разные формальные и тематические аспекты трех произведений, Джеми, в частности, замечает, что каждое из них «по языку, интонации и мировоззрению соотносится с социо-психологической средой, которая и есть предмет рассмотрения: диалект и разухабистый юмор гетто [в произведении Хьюза], циничная и изысканная болтовня образованного Лондона [у Паунда] и высокопарные размышления деятельного ума Пруфрока, пребывающего в бессильном теле». Затем Джеми намеренно жестко заключает: «В общем, придираться к одному стихотворению за то, что оно не похоже на другое, не повторяет его тему и манеру, – значит, выносить в корне неверное суждение»13 (сн. Jemie O. Langston Hughes: An Introduction to the Poetry. New York, 1976, p. 184.). Вскоре после публикации, рецензируя работу Джеми в книжном приложении к лондонской «Таймс» (Times Literary Supplement), некий критик cурово отчитал его, среди прочего, за «вопиюще неуместные сопоставления», процитировав вышеприведенный отрывок14 (сн. Bigsby C. W. B. “Hand in Hand with the Blues” // Times Literary Supplement, 17 June 1977, p. 734.). А спустя несколько недель в TLS появилось примечательное письмо к главному редактору, написанное Чинвейзу (Chinweizu) – тоже писателем и критиком нигерийского происхождения, получившим американское образование. На рецензию и, в особенности, на фразу «вопиюще неуместные сопоставления», он отреагировал следующим пассажем: Вопиющие – для кого? Неуместные – для кого? Для идолопоклонников белокожего гения? Кто сказал, что творения Шекспира, Аристофана, Данте, Мильтона, Достоевского, Джойса, Паунда, Сартра, Элиота и прочих – высшее достижение в литературе, равного которому нет в целом свете? … Целью этого сравнения было вовсе не втиснуть черное лицо в ряд белых идолов Европы, местное значение которых, увы, раздули до масштабов «универсальности». Задача состоит, скорее, в том, чтобы расчистить нам путь и горизонт, показать, … что найдутся у нас и ровни, а то и кто-то получше этих парней…. На сегодняшний день британские предпочтения не имеют никакого значения для Черного мира. Как сказал еще полвека назад сам Лэнгстон Хьюз, «если белые довольны – мы рады. А если нет – нам все равно»15. (сн. Chinweizu, letter to the editor // Times Literary Supplement, 15 July 1977, p. 871.) Данный эпизод, связанный с проблемой литературной оценки, помимо прочего показывает, что такое подлинный конфликт оценочных суждений. (Он к тому же демонстрирует, что, вопреки утверждению Фрая, история вкуса вовсе не есть «история без фактов» [АС, 18], хотя мы только начинаем понимать, как выделять ее события, как строить ее изложение и определять ее значимость не только для «структуры критики», но и для структуры «литературы».) Мне кажется, что англо-американские литературоведы боятся признать саму возможность подобной полемики, а когда спор достигает того накала, какой ощущается в письме Чинвейзу, способны лишь огрызаться в ответ16. (сн. Так Сэммонс в своей спорной книге пишет об «элементах… в каноне великой литературы», к которым мы должны проявлять внимание, дабы, столкнувшись с обвинениями в элитарности, «мы не молчали в ответ на заявления, что невнятица, невежество, шаманское бормотание и грубость равнозначны высокой литературе» (Literary Sociology and Practical Criticism., p. 134).) Что же касается основных вопросов практического и теоретического плана, связанных с художественной ценностью и оценкой, вполне очевидно, что американская критическая теория здесь просто умывает руки. Увлеченная гуманистической иллюзией трансцендентности, вневременности и универсальности, она оказалась не в состоянии осознать основное свойство художественной ценности, т. е. ее изменчивость и разнородность. Завороженная идеями наивного сциентизма, ослепленная безжизненными построениями философской аксиологии, одержимая ложным стремлением к «объективности», в самом понимании литературоведения ограниченная закоснелой интеллектуальной традицией и профессиональными пристрастиями академического сообщества, критическая теория отказалась от возможности осмыслить динамику этой изменчивости и понять природу этой разнородности. […] |
Похожие:
 | Охватывает все материальные ценности, денежные средства и расчетные отношения с другими организациями и лицами. При полной инвентаризации... | | Экспертиза ценности документов – это изучение документов на основании критериев их ценности в целях определения сроков хранения документов... |
| К началу проведения инвентаризации все расходные и приходные документы на товарно-материальные ценности сданы в бухгалтерию и все... | | К началу проведения инвентаризации все расходные и приходные документы на товарно-материальные ценности сданы в бухгалтерию и все... |
| К началу проведения инвентаризации все расходные и приходные документы на товарно-материальные ценности сданы в бухгалтерию и все... | | К началу проведения инвентаризации все расходные и приходные документы на товарно-материальные ценности сданы в бухгалтерию и все... |
 | Согласно действующему законодательству, документы постоянного хранения и по личному составу организаций, законченные делопроизводством,... | | С ранних лет Джозеф Смит занимался оккультизмом, за что и был в зрелом возрасте изгнан из методистской церкви |
| С ранних лет Джозеф Смит занимался оккультизмом, за что и был в зрелом возрасте изгнан из методистской церкви | | Ия гуманистической ценности современного спорта и олимпийского движения: Сборник/Сост и ред.: академик рао, доктор педагогических... |