Бытие. XI:4.
И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя…
8 час. 56 мин
Все мы точно знаем, где находились 11 сентября 2001 года. Лично я давал интервью «Culture Pub», в подвале издательства «Трассе»; в 14.56 по французскому времени ведущему Тома́ Эрве сообщили по сотовому, что в одну из башен Всемирного торгового центра только что врезался самолет. Тогда мы оба решили, что это маленький спортивный самолетик, и продолжили беседу. Мы говорили о маркетинге в культуре. Как выпустить книгу? Надо ли подчиняться правилам игры и насколько? Являются ли телевидение, реклама, промоушн врагами искусства? Всегда ли письменный текст – соперник видеоизображения? В то время я только что согласился вести еженедельную литературную передачу на модном телеканале. Я пытался объяснить свой противоречивый имидж писателя-критика-ведущего:
– Задача книг – описать то, чего нельзя увидеть по телевизору… Литература в опасности, нужно встать на ее защиту, это война… Людей, любящих читать и писать, все меньше, поэтому им приходится сражаться на всех фронтах… Использовать все имеющееся в распоряжении оружие, чтобы защитить книгу…
…когда внезапно пришел кто-то из издательства и сказал, что вторую башню Всемирного торгового центра протаранил второй самолет. Мои военно-литературные разглагольствования принимали комический оборот. Помню, я произнес вслух весьма простое (хотя и далекое от Евклида) математическое уравнение:
1 самолет = 1 несчастный случай
2 самолета = 0 несчастных случаев.
Мы с Тома оба согласились, что моя борьба-в-защиту-писательского-искусства-от-давления-средств-массовой-информации подождет. Мы поднялись на второй этаж, в кабинет Клод Далла Торре, одной из пресс-атташе издательства: у нее единственной работал телевизор. TF1 транслировал LCI, который транслировал CNN: было видно, как второй самолет направляется прямиком на уцелевшую башню; второй небоскреб был похож на олимпийский огонь или на торнадо, как на афише «Смерча». Молодые ведущие выпуска выглядели недоумками. Они старались как можно меньше говорить и торчали для мебели на переднем плане, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, которую потом будут повторять ближайшие лет тридцать. Скоро кабинет Клод оказался набит битком: у Грассе любой предлог годится, лишь бы не работать. На происходящее каждый реагировал по-своему.
Самовлюбленный: – Ну и ну! А я-то был там, наверху, меньше месяца назад!
Статистик: – Боже, сколько же народу там внутри? Наверно, тысяч двадцать погибло!
Изгой: – Теперь, я чувствую, в ближайшие месяцы все легавые будут цепляться к моей иностранной физиономии.
Беспокойная дама: – Надо обзвонить всех наших тамошних друзей, выяснить, как они.
Лаконичный: – Н-да, ну, это уже не смешно.
Агент по маркетингу: – Это замечательно для рейтинга, надо купить время на LCI!
Вояка: – Мать вашу, да ведь это Третья мировая война.
Сторонник мер безопасности: – Надо, чтобы в каждом самолете были полицейские и бронированные кабины для пилотов.
Пророк: – А, ну об этом я давно говорил, и даже писал.
Журналист: – О-ля-ля, мне надо срочно сделать комментарий для «Europe 1».
Узколобый антиамериканист: – Вот что выходит, когда хотят править всем миром.
Фаталист: – Рано или поздно это должно было случиться.
Минуты шли, а мы все смотрели и смотрели, как загипнотизированные, на одну и ту же повторяющуюся картинку: рейсовый самолет врезается прямо в башню (он не пытался ее обогнуть, он целил в нее, словно его притягивало магнитом, и башня заглатывала его, изрыгнув оранжево-черный огненный шар), шутки иссякли, лица вытянулись, люди садились, звонили сотовые, под глазами залегали тени. Громада трагедии постепенно наваливалась на наши плечи. Мы все горбились. Короче, когда третий самолет упал на Пентагон, уже никто ничего не говорил. Ни хрена себе, небо буквально обрушилось им на голову. Остальное вы знаете: когда обвалилась Южная башня, а за ней, в 16.30 по французскому времени, Северная, вокруг царило всепланетное отчаяние. Я был бледен как мел, не помню, попрощался я с Франсуазой Верни, спускаясь по лестнице, или нет. Домой я пошел пешком. В какой-то момент, на улице Сент-Андре-дэз-Ар, зазвонил телефон. Это был Эрик Лорран, коллега-романист, печатающийся в издательстве «Минюи»; он как раз закончил книгу, действие которой происходило в Соединенных Штатах («Руками не трогать», не слушайтесь заглавия, очень советую почитать). Он сидел без работы и хотел предложить свои услуги в литературной передаче. Уж не знаю почему, но он был не в курсе.
– Прости, Эрик, мне как-то не по себе, ну… Сегодня такой странный день…
– Да? а что случилось? Ты не в порядке?
– Э, ну, обрушились обе башни Всемирного торгового центра, всюду эти самолеты, как снег на голову, Пентагон горит, и все такое…
– Нет, кроме шуток, я серьезно, если есть работа, я бы пошел, я сейчас на жуткой мели.
Он никак не мог мне поверить и был прав. У меня всегда была эта проблема: мне не верили, что бы я ни делал, даже когда я говорил правду. Все потому, что я сколотил состояние, критикуя богачей. Я выглядел циником, который без конца издевается над цинизмом. Даже когда я говорил «Я люблю тебя», мне никогда не верили. Следующий звонок – дочери, я только хочу узнать, где она находится. Хлоя недоступна, мама выключила ее мобильник. Пришлось ждать добрых полчаса, прежде чем мне перезвонила няня: малышка ходила в кукольный театр и смотрела «Трех поросят». Мне повезло: в тот день никакой «боинг» не врезался в Люксембургский сад. По телефону Хлоя рассказала мне о спектакле:
– Это история про волка, он хотел съесть поросят, но они спрятались в каменный домик, и волк их не съел.
Я подумал, что зря мы с пеленок забиваем детям голову всем этим враньем.
8 час. 57 мин
Концерт для кашля, чихания, перхания и предсмертных хрипов.
Странно, почему это не пришло в голову никому из авангардных музыкантов. Даже Джону Кейджу? А ведь у него такое говорящее имя. Мы слушаем концерт для кашля в прозрачной клетке. Я вспоминаю путешествие на остров Реюньон, мы с Мэри возили детей посмотреть на действующий вулкан. Выбросы серы, удушающая жара, Джерри и Дэвид кашляют и плюются; теперь мне казалось, что я очутился там снова. Всемирный торговый центр – это извергающийся вулкан. Когда мы вернулись обратно в «Windows on the World» (107-й этаж), я видел только одно решение проблемы: заткнуть все входы и выходы нашими рубашками и куртками, закрыть противопожарную дверь, затянуть все отверстия мокрыми салфетками, поставить перевернутые столы перед вентиляционными решетками и ждать спасателей. В ресторане с северо-восточной стороны (где меньше дыма) сбились в кучу клиенты из Risk Water Group. Кое-кто, вскарабкавшись на колонны, высовывает голову в окно. Там еще есть место для трех, может, четырех человек, если потесниться и встать друг другу на плечи. Я залезаю на стол и поднимаю Джерри и Дэвида, чтобы они по очереди подышали свежим воздухом. В главном зале и перед стойкой бара дым лежит на земле, словно водоносный пласт.
Люди начинают понимать, что попали в ловушку. Администраторшу и шеф-повара донимают вопросами. Что говорится в планах эвакуации? У вас нет плана здания? Им приходилось чуть ли не с кулаками объяснять, что они сидят в том же дерьме, что и мы. Толстуха-официантка, пуэрториканка по имени Лурдес, помогает мне подносить детей к окну.
– Не волнуйтесь, – говорит она, – нас обязательно спасут. Я была здесь, когда в феврале 93-го взорвалась бомба. Слышите полицейские вертолеты?
– Но как вы хотите чтобы они нас вытащили? Это слишком опасно, они не могут подлететь к фасаду!
– Well, в 93-м они довольно много народу эвакуировали через крышу.
– Damn it! You're right! Gimme a hug!
Я обнимаю ее и забираю мальчишек.
– Идемте со мной, Лурдес.
Оказывается, мы пошли не в ту сторону: чем пытаться спуститься, надо было подниматься! Пошли, ребята, игра продолжается: все на крышу!
И мы вчетвером вновь устремляемся к задымленным лестницам. Джерри и Дэвид, взбодрившись от свежего воздуха, играют в Битлджуса, размахивая своими салфетками. Но чернокожий охранник не дает нам выйти на лестницу.
– Невозможно, там все полыхает.
– И нет никакого другого способа попасть на крышу?
– Энтони, – говорит Лурдес, – remember 93! We've got to get to the roof. Они наверняка будут снимать нас вертолетами с крыши, может, они нас уже ждут!
Энтони размышляет. У него на руке ожог второй степени, но он размышляет. Рубашка в лохмотьях, но он размышляет. И я даже знаю, о чем он думает: дело пропащее, но нельзя лишать их надежды.
– OK, follow me.
Мы идем за ним следом по лабиринту кухонь и офисов самого высокого в мире ресторана. Он огибает смертоносные лестничные клетки, пересекает коридоры, заставленные ящиками с французским вином, и велит нам карабкаться по железной лесенке. Джерри и Дэвид веселятся как сумасшедшие. Со своими белыми салфетками на лицах они похожи не то на бандитов с большой дороги, не то на двух маленьких украинских селяночек. Мы добираемся до 108-го этажа. Не нам одним пришла в голову эта мысль. Скоро нас уже человек двадцать, мы все ищем выход на крышу. Я как одержимый набираю на телефоне 911, чтобы предупредить спасателей. Джерри спрашивает, почему я все время пишу на дисплее телефона сегодняшнее число: 911, 911, 911. Nine Eleven.
– Это совпадение, милый. Просто совпадение.
– А совопадение это что такое? – спрашивает Дэвид.
– Это когда похожие вещи случаются одновременно и все считают, что это нарочно, а на самом деле не нарочно, это называется совпадение, да, папа? – говорит Джерри.
– Да, верно. Это чистая случайность, но легковерные люди считают, что это тайные знаки. Например, вот как сейчас, какой-нибудь простак мог подумать, что это шифровка – то, что сегодняшняя дата совпадает с номером полицейской службы спасения. Что кто-то пытался нас предупредить. Но это, конечно, фигня собачья, просто совпадение.
– А «фигня собачья» – это грубо? – спрашивает Дэвид.
– Да, – отвечает Джерри.
– Тогда нехорошо говорить «фигня собачья», папа.
8 час. 58 мин
В «Небе Парижа» памятки на случай пожара остались теми же, что и до Одиннадцатого сентября: спускаться по лестницам, сохраняя спокойствие и порядок. А если лестницы разрушены, задымлены, раскалены добела, превращены в печку? Э-э, ну тогда послушно ждать смерти от ожога, удушья или завала. Отлично, спасибо. Проходы на крышу всегда закрыты, чтобы никакой придурок не полез туда ночью с пьяных глаз. Такое уже бывало: однажды, несколько лет назад, целые банды бродяг устроили гулянку на крыше башни. С тех пор здесь устанавливают наблюдение за всяким мало-мальски подвыпившим юнцом.
– В любом случае, – заявил мне один из охранников, – если «боинг-747» врежется в башню «Монпарнас», она сразу развалится пополам, так что вопрос отпадает.
Это обнадеживает. Чтобы отвлечься, я обдумываю важную семантическую проблему: каким глаголом передать, что самолет врезается в здание? «Приземлиться» не подходит, потому что он не касается земли (в английском та же проблема: go to land предполагает наличие земли под колесами шасси). Я предлагаю: «призданиться». Например: «Дамы и господа, – говорит командир экипажа. – Мы приближаемся к пункту назначения и скоро призданимся в Париже. Пожалуйста, верните столики в исходное положение, поднимите спинки кресел и пристегните ремни. Спасибо. Мы надеемся, что ваше путешествие с компанией „Эр Франс“ было приятным, и сожалеем, что больше не увидим вас ни на борту нашего самолета, ни в любом другом месте. Приготовьтесь к жесткой посадке».
Тем не менее днем на крышу выйти можно. В отличие от Северной башни Всемирного торгового центра, в башне «Монпарнас» туда водят посетителей за 8 евро. Можно подняться на лифте на 56-й этаж в компании нескольких японцев в черных костюмах и усатого охранника в темно-синем блейзере с золотыми пуговицами. (Меня в детстве тоже так одевали – жесткие фланелевые брюки и капитанская куртка, и я строил такие же свирепые рожи.) На 56-м этаже вы попадаете на небольшую выставку, посвященную Парижу, и уже можете любоваться панорамой. Мой взгляд устремляется через стекло на кладбище Монпарнас, я ищу глазами могилу Бодлера, белый камешек в каменном саду. Слева – Люксембургский сад, моя ушедшая юность, которую я пытаюсь продлить, не меняя квартиру, как будто пребывание в одной точке пространства может остановить ход времени. Я уже не молодой, я именно стационарный. В унылом кафетерии («Бельведер-кафе») усталым провинциалам предлагают стаканчики с горячими напитками. Чтобы попасть на крышу, надо еще подняться по лестнице, пахнущей жавелевой водой (вспоминается бассейн, галдящие школьники, махровые полотенца и вонючие ноги). Я, отдуваясь, преодолеваю последние ступени; мои усилия вознаграждают надписи с обозначением высоты (201 м, 204 м, 207 м). Металлическая дверь выходит в небо. В решетках ограждения свистит ветер. Отсюда видно, как в Орли взлетают самолеты. В центре бетонной крыши нарисован белый круг, чтобы могли «призданиться» вертолеты. Если бы я захотел, я мог бы что-нибудь сбросить вниз, на голову прохожим. Меня бы арестовали за вандализм, или за покушение на убийство, или за непредумышленное нанесение телесных повреждений, повлекших за собой смерть, или за острую шизофрению, беспричинную истерию, буйное помешательство. Далеко-далеко Сакре-Кёр утопает в розовом тумане. На одном из плакатов даже что-то вроде каламбура: «Виды на Париж». Я тоже так умею: меня зовут Фредерик Бельведер. Я спускаюсь обратно в «Небо Парижа». Похожий ресторан есть в Берлине, на вершине телебашни на Александерплац, к тому же он вращается вокруг своей оси, словно музыкальный диск. В 70-х годах весь продвинутый мир непременно хотел обедать в небоскребах, питаться в стратосфере, закусить на высоте было высшим шиком, уж не знаю почему. На этаже с «панорамой» есть кинозал, там показывают старый фильм: виды Парижа с воздуха под унылые звуки флейты. Пленку заедает. Люди в анораках бродят туда-сюда и умирают от скуки. Влюбленная парочка запыхалась, но непременно хочет поцеловаться. Какой-то ребенок зевает; я следую его примеру; впрочем, быть может, это я и есть.
А потом, инстинктивно, без всякой особой причины, мой взгляд обращается в сторону Данфер-Рошро, и я вижу людской поток, сотни тысяч человек, море голов, собравшихся на площади. Самая крупная антивоенная демонстрация за последние полвека; сегодня 15 февраля 2003 года. Вчера Соединенные Штаты выступили против Франции в Совете Безопасности ООН. Президент США хочет воевать с Ираком, как его отец. Президент Франции против. Антиамериканисты ополчаются на франкофобов. Два берега Атлантики поливают друг друга грязью по телевидению. У подножия моей башни чудовищная манифестация тянется от площади Данфер до Бастилии, 200 000 человек шагают по замерзшему бульвару Сен-Мишель, под ледяным небом бульвара Сен-Жермен… В тот же день такие же толпы демонстрантов провозглашали те же лозунги на улицах Нью-Йорка. Я спускаюсь на лифте, чтобы присоединиться к ним. Быть может, я пособник агрессора, трус, антисемит и петэнист, как именуют сегодня противников войны в американской прессе? Обернувшись к монолиту из дымчатого стекла, в котором отражаются солнечные лучи, я решаю переименовать башню «Монпарнас». В отличие от башен-близнецов я буду настать ее Одинокая башня. Этот скругленный прямоугольник, в форме обрезанного с двух концов миндального ореха, этот одинокий, смешной маяк высится посреди ресторанчиков с кускусом и лотков с арабскими колбасками. На улице Депар мне попадается множество выходцев из Магриба – как раз там, где «Уолт Дисней пикчерз» расписала целую стену рекламой «Книги джунглей-2». Медведь Балу отплясывает с Маугли на десятиметровом фасаде, окутанный запахом шеш-кебабов. Демонстранты несут плакаты: STOP THE WAR. Действие диснеевского фильма происходит в индийских джунглях, ставших английской колонией. Но в книге есть мораль, которой нет в мультфильме: «С тех пор в джунглях действует не только закон джунглей». Киплинг, вернись, они сошли с ума!
8 час. 59 мин
О господи, высокий рыжеволосый тип съехал с катушек. Он вопит изо всех сил, но что – непонятно. С него градом льется пот. Чтобы дети не распсиховались, я решаю снова вернуться к теме аттракциона. Оставляя их с Лурдес, я подмигиваю ей, чтобы она включилась в игру.
– Простите, Лурдес, можно попросить вас об одном одолжении? Так вот: дети не хотят верить, что мы участвуем в аттракционе, они ничего не знают о «Tower Inferno», короче, окажите мне любезность, присмотрите за ними минутку, а мы с Энтони пока разведаем дорогу на крышу. Дети, вы будете вести себя хорошо, обещаете?
– Обещаем.
– И не обращайте внимания на господина, который кричит, это просто актер, и он очень плохо ломает комедию.
– Почему тебя зовут Лурдес? – спрашивает Дэвид.
– Заткнись, Дэйв, – говорит Джерри.
– Дети, – говорит Лурдес, – лучше бы вам держать язык за зубами, потому что я здесь работаю и могу вам сказать, что обычно мы не пускаем мальчиков вашего возраста на эти русские горки, вы даже по росту еще не годитесь, так что на вашем месте я бы не выступала, do I make myself clear?
Энтони держит рыжего за плечо и что-то настойчиво ему внушает. Они сидят на корточках в застекленном коридоре. Столбы тошнотворного дыма ползут по шахтам лифта, как черные лианы.
– It's OK, it'll be OK. Don't worry, it's gonna be OK.
Он твердит это, пока тот не успокаивается. Рыжий вопит от отчаяния, сдали нервы. Я пытаюсь вступить в разговор:
– Как вас зовут?
– Джеффри.
– Послушайте, Джеффри, давайте помогать друг другу. ОК? Не волнуйтесь, все образуется. Сохраняйте спокойствие.
– О ГОСПОДИ ГОСПОДИ ЭТО Я ВИНОВАТ ЭТО Я УСТРОИЛ ЭТОТ ЗАВТРАК Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ ПРОСТИТЕ ИЗВИНИТЕ МЕНЯ О БОЖЕ Я СМЕШОН ПРОСТИТЕ ПРОСТИТЕ МНЕ СТРАШНО О ГОСПОДИ СЖАЛЬСЯ НАДО МНОЙ!
Я оборачиваюсь посмотреть, не слетели ли с катушек и мальчишки: нет, они держат удар, только затыкают уши, чтобы не слышать крика Джеффри: I WANT OUT! Лурдес показала им пример. По забитой трубами лестнице Энтони ведет меня на 109-й этаж. Мы идем через залы с громадными многоцветными механизмами, между турбинами вентиляции, отопительными системами и подъемниками лифтов. Похоже, не только нам одним пришла в голову эта идея. Впрочем, у нас не было выбора: внизу жаровня, верная смерть, либо сгоришь, либо задохнешься. Единственная наша надежда – выбраться через крышу. Понемногу к нам присоединяется около сотни человек, рассыпавшихся по всем помещениям в поисках утраченного воздуха. Группки людей, обхвативших голову руками, сидящих на земле, стоящих, залезающих на столы, чтобы лучше дышалось, пытающихся столкнуть в окно металлический сейф, чтобы впустить кислород (да, металлический сейф тоже годится). Гроздья слипшихся людей поддерживают друг друга, держат друг друга за руку, утешают, кашляют.
– На крышу ведет только одна лестница, – говорит Энтони. – Ключи есть у всех охранников, и у меня тоже.
Мы стоим перед красной дверью с написью: EMERGENCY EXIT. Я еще не знаю, как я буду ненавидеть эту дверь.
Этажом ниже Лурдес слушает разговор моих сыновей, поворачивая голову то к одному, то к другому, как будто смотрит матч по теннису между сестрами Уильямс.
– Лучше бы мы в школу пошли, – говорит Дэвид.
– О нет, тут так прикольно, – говорит Джерри.
– Да уж, школа по приколу, – говорит Дэвид.
– Это точно, – говорит Джерри.
– Жарковато только что-то, – говорит Дэвид.
– Точно, – говорит Джерри, – прямо как в сауне.
– А сауна это что? – говорит Дэвид.
– Сауна – это вроде бани, там очень жарко и там потеют, – говорит Лурдес.
– А зачем? – говорит Дэвид.
– Кажется, чтобы похудеть, – говорит Лурдес.
– Тебе бы надо ходить туда почаще, – говорит Дэвид.
– Заткнись, – говорит Джерри. – Это не смешно.
– Нет, смешно, смотри, Лурдес помирает со смеху, так что сам заткнись, – говорит Дэвид.
В самом деле, Лурдес согнулась пополам от смеха. Она так хохочет, что у нее текут слезы. Она достает пачку бумажных платков, чтобы промокнуть глаза.
– Думаешь, нас покажут по телевизору? – говорит Дэвид.
– Естественно, кретин, – говорит Джерри. – Небось уже крутят по всем каналам.
– Мощно, – говорит Дэвид.
– Прямо до смерти, – говорит Джерри.
– И почему у тебя, дурака, не осталось пленки в фотоаппарате, – говорит Дэвид.
– Хватит о нем говорить, надоело уже, – говорит Джерри.
– А у тебя кровь идет из носа, – говорит Дэвид.
– А, черт, опять начинается, – говорит Джерри.
Он запрокидывает голову, зажимая салфеткой ноздрю. Лурдес протягивает ему бумажный платок.
– Не беспокойтесь, Лурдес, у него все время так.
– Только когда со мной спорят, – говорит Джерри.
– Я и говорю: все время, – говорит Дэвид.
9 час. 00 мин
Другие свидетельства? Они как апокалиптический роман Дж. Г. Балларда, только это правда. Эдмунд Мак-Нэлли, инженер-технолог из Fiduciary, звонит своей жене Лиз, а снизу доносится рокочущий гул. Он сильно кашляет. Он спешно перечисляет все свои страховые полисы и счета. В последний момент добавляет, что она и дети были для него всем, и советует ей отменить их поездку вдвоем в Рим. Успел ли он насладиться последним в жизни кофе, глядя, как люди падают из окон? Вряд ли, он слишком сильно кашлял. С 92-го этажа Деймен Михан звонит своему брату Юджину, пожарному в Бронксе: «Здесь очень скверно, – кричит он. – Лифты вырубились». Питер Олдермен, продавец в «Bloomberg LP», шлет мейл сестре со своего лэптопа; сообщает про дым, а потом добавляет: «Мне страшно». Думаю, с 9.00 это было общее чувство. Вначале – удивление, шок, надежда, но спустя четверть часа остается только ужас, дикий страх, от которого мутится рассудок и подкашиваются ноги.
В то утро я повел дочку на башню «Монпарнас». Те, у кого нет детей в возрасте трех с половиной лет, могут сразу переходить к следующей минуте: они не поймут. Сначала ее надо было убедить, что на башне «Монпарнас» куда интереснее, чем на ближайшей карусели. В результате она попала и туда и туда. Ей непременно хотелось бегать за голубями, чтобы они взлетали, карабкаться на каждую бетонную тумбу и изображать канатоходца на бордюре тротуара. Первая сцена – рев, переговоры, примирение. После того как я разрешил ей идти по эскалатору в обратную сторону, мне удалось дотащить ее до лифтов. Она расплакалась, что я не дал ей нажать на кнопку 56-го этажа. Засмеялась, почувствовав, как поехала кабина, как сдавило виски. В «Небе Парижа» она скакала под ногами метрдотелей в нейлоновых костюмах. Мы выбрали столик у окна. Я показал ей Город-светоч. Она не желала снимать пуховик. Вторая сцена – рев, переговоры, примирение. Жизнь у детей не слишком увлекательная, вот они и развлекаются как могут. По любому поводу – драмы, истерики, крик, восторг, взрывы хохота, приступы бешенства. Жизнь маленького ребенка полна страстей, как пьеса Шекспира. К тому же моя дочь – чистая Сара Бернар. В мгновение ока беспросветное отчаяние сменяется у нее величайшим блаженством. Редкостный дар. Официантка (она меня видит каждое утро и уже узнаёт) дает ей конфетку – абсолютное счастье, сияющие глаза, воздушные поцелуйчики. Шоколад слишком горячий – буйная ярость, насупленные брови, обиженная физиономия, надутые губы. Когда открываешь мир вокруг себя, важна каждая мелочь. Моя дочь живет на пределе чувств. Она сотый раз за утро поет «Зеленая мышка бежала по травке». Я больше слышать не могу эту дурацкую песенку! Несколько минут Хлоя сидит смирно, созерцая Париж, а потом отворачивается: ей больше нравится собачка у соседнего столика. Она заговаривает с ней, сперва боязливо, а через минуту уже по-свойски показывает ей вид из окна и объясняет:
– Высоко. А я осень-осень маенькая.
Коккер не спорит. В благодарность она пытается завязать ему уши бантиком. Я встаю, чтобы ее оттащить, и извиняюсь перед хозяевами собаки, которые ничего не заметили.
– У вас чудная дочка!
– Спасибо, только скоро вы не будете так думать.
– ХОССЮ игать с СОБАКОЙ!
Третья сцена – рев, переговоры, примирение. За соседним столиком оглохли от крика и в самом деле больше так не думают. Я пытаюсь купить ее молчание, предлагаю ей леденец на палочке.
– Не хосю, он йипкий.
Как бы я хотел время от времени вести себя так же, как моя дочь! Обещаю: в следующий раз, когда мне станут перечить, все равно где – на телестудии или в каком-нибудь литературном обществе, – я разревусь и начну вопить и кататься по земле. Уверен, это очень действенный метод, например, в политике. «Голосуйте за меня, а то я буду громко плакать». Вот что надо было делать Роберу Ю!
Мы кончили завтракать, оставив шоколад (теперь он был слишком холодный). Спускаясь в лифте, дочка улыбнулась и прошептала: «Папа, я тебя юбйю». Я взял ее на руки. Я прекрасно знал: она просто хочет, чтобы ее простили за несносное поведение в «Небе Парижа». Ну и пусть: я не отвергну ее подарок. Однажды у меня разболелись зубы и я принял большую дозу морфина. Это было что-то невероятное – и все равно не давало такого ощущения полета, как эта ласка; я уткнулся носом в ее волосы, окутанный запахом шампуня со сладким миндалем и переполненный благодарностью.
9 час. 01 мин
Можно пройти этот путь не дыша. Набрать побольше воздуху, потом шагнуть в дым, идти, вытянув руки вперед, спуститься вслепую по ступенькам, повернуть после бара направо, пройти мимо лифтов и двигаться вперед прямо до северного фасада. Инструктаж альпиниста. Мне кажется, будто мы экспедиция, совершающая восхождение на вершину Гималаев без запасов кислорода. Я быстро спускаюсь обратно к мальчикам и ругаю себя, что оставил их на минуту одних; Лурдес держала в руках запачканный кровью бумажный платок.
– Ч-черт! У тебя опять пошла кровь?
– Ничего, па, все пройдет через пару…
– Подними правую руку и зажми ноздрю. Не запрокидывай голову, а то будет затекать в горло и не остановится. Спасибо, Лурдес, они хорошо себя вели?
– Конечно, но не надо делать из меня няньку только потому, что я черная, ОК?
– Но… э-э, нет, конечно, я вовсе…
– Энтони нашел дорогу на крышу?
– Да. Мы туда пойдем, как только у Джерри перестанет идти кровь. Надеюсь, вы можете задержать дыхание на одну минуту?
Когда же я успел превратиться в негодяя? Когда на Мэри у меня стало стоять хуже, чем на секретарш моей фирмы? В какой момент я сорвался с якоря? Когда родился Джерри или когда родился Дэвид? Кажется, я сломался в тот день, когда увидел в зеркале гардероба, что одеваюсь как отец. Все произошло слишком быстро: работа, женитьба, дети. Я больше не хотел так жить. Я не хотел становиться таким же, как отец. Когда я был маленький, а он ходил по улицам Остина в своей ковбойской шляпе, я стыдился его; а теперь Джерри стыдится меня, когда я ношу кепарик с логотипом бейсбольной команды «Mets».
Pater familias – работа с ненормированным рабочим днем; самое неприятное – это что я знаю все меньше мужчин, готовых ею заниматься. Нам слишком часто показывали свободных, соблазнительных, поэтичных мужчин, рожденных для удовольствий, этаких рок-н-ролльных личностей, прячущихся от любой ответственности в объятиях девиц в треугольных бикини. И вы хотите, чтобы в обществе, которое видит идеал в Джиме Моррисоне, человек хотел быть похожим на Лестера Бёрнэма?
Я очень люблю смотреть, как Кэндейси танцует. Она прибавляет звук на хай-фае и раскачивает бедрами, кружится босиком на ковре, ее волосы разлетаются, она смотрит мне прямо в глаза и стягивает майку… По-моему, самое прекрасное, что я видел в жизни, – это Кэндейси в лифчике push-up на моей необъятной кровати, когда она танцует или красит ногти на ногах. Она купила компакт с «музыкой любви», сборник расслабляющих треков, и я знал: если она его ставит, я уже никуда не денусь… Мне очень ее не хватает с тех пор, как я не уверен, что снова ее увижу.
Вперед, дети, идите за папой, задержите дыхание, как в бассейне, ОК? Делаем ртом глубокий вдох, потом быстро идем сквозь дым, руки вперед, пройти мимо лифтов, свернуть налево после бара, подняться вслепую по ступенькам…
На 110-м этаже Лурдес ткнула пальцем в плакат: it's hard to be down when you're up. No comment.
Чем хороша холостяцкая жизнь – когда какаешь, не нужно кашлять, чтобы заглушить «плюх».
Однажды Мэри провела рукой по моему лицу, холодной рукой по моей робко зардевшейся щеке. Она сказала, что я ее любимый, я ответил: нет, я твой муж, так уж вышло. Не думал, что когда-нибудь мне будет нужен кто-то другой. Из моего левого глаза, согревая ей правую руку, вытекла слеза. Я знал, что у меня будет ребенок от этой женщины. Я был юный, чистый, может, слишком зависимый, но совершенный оптимист. Искренний. Живой. Круглый дурак.
– Папа! Я целую минуту не дышал, я побил свой рекорд!
Джерри засекал время пробега до запасного выхода на крышу.
– Ха, расхвастался! Да я так на раз сумею!
– Врун, я слышал, как ты кашлял, значит, ты дышал!
– А вот и неправда, это ты жухал!
– Папа, скажи ему, я не жухал!
– Тихо, ребята, сидим здесь и ждем, когда вернется Энтони, он нам откроет эту чертову дверь. Лады?
– Лады, но я не жухал.
– Жухал.
– Нет.
– Да.
– Нет.
– Да.
Вот не думал, что когда-нибудь буду получать удовольствие от их постоянных перепалок и что их бесплодные споры станут для меня высокогорным убежищем. Наши дети – это сенбернары. Джерри уселся в позе лотоса. Он вытер слезы, я улыбнулся ему. Каждому свое: теперь мне хотелось плакать. Будем считать, что мы поменялись местами.
9 час. 02 мин
В Южной башне, той, что была цела, всем поступило четкое указание: эвакуацию не проводить. Незачем получать по башке расплавленной металлической балкой, летящей с Северной башни. Так что security guards велели всем, кто спустился в холл, разойтись обратно по конторам. Те, что вернулись, не получили награды за послушание. Как, например, Стенли Преймнат. Он поднялся к себе на 81-й этаж, в контору Fuji Bank. И посмотрел в окно. Вначале он увидел серую стрелочку на горизонте. За статуей Свободы летел самолет. И постепенно вырастал. Он еще успел заметить красную полосу на фюзеляже: «Юнайтед эрлайнз». А потом самолет встал на дыбы и врезался прямо в него. Было 9 часов 02 минуты. Какой поганый день, какой fucking поганый день.
Когда лифт в башне «Мэн-Монпарнас» пошел вниз, мне показалось, что желудок у меня застрял в горле. Надо было бы пойти пешком, понять, что такое спускаться по лестнице с 57-го этажа, когда над головой полыхает огонь. Но я писатель, а не каскадер, да и дочка расплакалась бы через пять этажей. Пойду завтра утром.
В 9 часов 02 минуты 54 секунды еще один «боинг-767» – рейс № 175 «Юнайтед эрлайнз», тоже Бостон–Лос-Анджелес, – чуть накренившись влево, врезался между 78-м и 84-м этажами второй башни, удар с магнитудой 0,7; продолжительностью 6 секунд. На его борту находилось 65 человек, в том числе 9 членов экипажа, а скорость была выше, чем у № 11 «Америкен эрлайнз» (930 км/ч). Компьютерное моделирование показало, что на такой скорости алюминиевые крылья и фюзеляж, а также стальные моторы прошли сквозь опоры башни почти без задержки. Бетонные перекрытия рассекли самолет, как топором, а потом превратились в пыль. По мнению некоторых экспертов, Южная башня получила в тот момент такие повреждения, что здание должно было рухнуть немедленно. Впрочем, оно и рухнуло первым: в 9 часов 59 минут.
«Серебристая молния, летящая с Юга, доисторическая птица, острие копья, ятаган, сверкающий в утреннем солнце», – напишет потом Расселл Бэнкс. Лучше не скажешь.
9 час. 03 мин
Снова удар грома, снова землетрясение, снова огненный шар.
Лурдес получила SMS автоматической службы информации: в соседнюю башню врезался второй самолет. Значит, это не катастрофа, а террористический акт. Кто это сделал? Это могли сделать многие. Америку ненавидит немыслимое количество людей. В том числе и американцы. Но ведь я же не питаю ненависти к остальному миру. Я считаю, что он грязный, старый и слишком сложный, вот и все. Честно говоря, мне на него абсолютно наплевать. Его, остальной мир, взрывать бесполезно: он и так уже умер. Безумие, абсурд… Джеффри опять сломался, и Энтони уводит его подальше. Дети ведут себя смирно, они послушны как никогда. Но не в их силах удержаться от неприятных вопросов.
– Папа, а мы когда отсюда уйдем?
– А мама за нами придет?
– Это тянется слишком уж долго для аттракциона, нет?
На этот раз я сдался. Все эти непонятные вещи, которые я не хотел понимать, все эти зарубежные новости, о которых я предпочитал не думать, которые гнал из головы, как только кончался информационный выпуск, все эти чужие беды вдруг коснулись лично меня, все эти войны решили меня уничтожить, меня, а не кого-то другого, моих детей, а не чужих, все, чего я не знал, что было так далеко от меня географически, властно входило в мое бытие, становилось его важнейшим событием. Я не собирался вторгаться в чужие государства, но драмы внешнего мира только что вторглись в мою жизнь; я не имел ни малейшего отношения к инородцам и их оборванным, обкуренным, опущенным, покрытым мерзкими навозными мухами детям, но они только что вломились в мой дом и хотели убить моих малышей. Нужно объяснить одну вещь: меня воспитывали в евангелической, епископальной, методистской вере Вновь рожденных христиан, насчитывающей в США 70 миллионов адептов, среди которых – Джордж Уолкер Буш, бывший губернатор Техаса, ныне проживающий на Пенсильвания-авеню, 1600. Наше кредо: американцы – Избранный Народ. Европа – наш Египет, Атлантика – Красное море, а Америка – Израиль, как вам топография? Вашингтон = Иерусалим. Земля Обетованная – это здесь. «One Nation Under God!» A до остальных нам нет дела.
Ты не хотел знать их при жизни?
Они станут твоей смертью.
Лурдес осела на пол. Она без конца повторяет текст SMS-сообщения: «Breaking News: второй самолет только что врезался в Южную башню Всемирного торгового центра» – и пускает по рукам свой мобильник, чтобы каждый мог прочитать его на дисплее. Люди реагируют по-разному. У большинства вырывается потрясенное «Fuck!», некоторые опускаются на пол и обхватывают голову руками. Энтони срывает ярость на перегородке: он так пинает ее ногой, что пробивает насквозь! Джеффри рыдает еще громче, пуская слюни на розовую рубашку. А я сижу на корточках и изо всех сил прижимаю головы мальчиков к своему лбу, чтобы они не видели, что я сдался.
– ОК, Джерри, Дэйв, признаюсь, это не игра.
– Да неважно, папа. Мы и так знали, не нервничай.
– Нет, это важно, Джерри. Это не игра. Понимаете? Это все взаправду!
– Не беспокойся, до нас уже давным-давно дошло, – говорит Дэвид между двумя приступами кашля.
– Oh my goodness! Мальчики, слушайте хорошенько. Это не игра, но мы все-таки выиграем, все вместе, идет?
– Но почему самолеты врезаются в башни? Они спятили или чего?
Глядя на озадаченное лицо Дэвида, я больше не в силах сдерживать слезы. Я превращаюсь в Джеффри. Я падаю на колени. Я стискиваю зубы, вытираю глаза, сгибаюсь пополам; я побежден.
– Мать вашу, как могут люди делать такое с другими людьми?
– Не надо говорить «мать вашу», папа.
Джерри отводит глаза, ему стыдно видеть меня таким.
Мы уже больше получаса находимся на вершине одного из самых высоких в мире небоскребов. И только теперь я почувствовал, что у меня кружится голова.
9 час. 04 мин
С высоты «Неба Парижа» я гляжу на столицу Франции и ее древние достославные памятники. Единственное, что нам оставил Дядя Сэм, – это наш возраст. Французы чванятся своей древностью, словно образцовые служащие, подсчитывающие размер пенсии. На нас давит тяжесть веков. Франция, Египет, Великобритания, Марокко, Голландия, Португалия, арабы, Турция правили нашей планетой по очереди и колонизировали Землю. Спасибо, это мы уже проходили, и слава богу, что избавились от колоний, от них одна головная боль. А вот Соединенные Штаты со своим юношеским энтузиазмом еще хотят посмотреть, каково это – быть владыкой мира. Старые нации давным-давно отреклись от трона, но американцы умилительны в своем беспамятстве: в конце концов, они тоже были колонией, должны бы помнить, насколько их раздражало иностранное господство.
Америка не оставляет угнетенным выбора, доводит их до крайности, когда, как напевала Брижитт Бардо в «Бонни и Клайде» Сержа Гензбура: «Выход один – это смерть». Мы живем в странное время; война переместилась на новое пространство. Полем битвы стали средства массовой информации, и в этом новом конфликте трудно отделить Добро от Зла. Сложно понять, кто добрый, а кто злой: стоит переключиться на другой канал, и противники меняются местами. Телевидение приносит в мир зависть. Раньше бедняки, жители колоний, вообще угнетенные в своих бидонвилях не любовались каждый вечер на чужое богатство. Они не знали, что в некоторых странах есть все, тогда как сами они надрываются понапрасну. Французская революция случилась бы гораздо раньше, будь у сервов телевизор, чтобы наблюдать за роскошной жизнью королей и королев. Сегодня по всему миру страны нечистые испытывают одновременно восхищение и ненависть, неодолимую тягу и отвращение к странам чистым, чей образ жизни они ловят через спутник при помощи пиратских декодеров с дуршлагом вместо параболической антенны. Это явление возникло недавно; его именуют глобализмом, но настоящее его имя – телевидение. Глобализм существует в экономике, в аудио-видео, в кино и в рекламе; все прочее остается прежним: и политика, и общество.
Ладно, хватит, я не могу все анализировать, я не специалист. Хотите распутать геополитический клубок терроризма – читайте Шпенглера, Хантингтона, Бодрийяра, Адлера, Фукуяму, Ревеля… Только не обещаю, что вам все сразу станет ясно.
Вид из окна сегодня утром изумительный. Вид меняется в зависимости от погоды. Сейчас, в 9.04 утра, слева от меня сверкает Эйфелева башня, металлическая игрушка того самого Гюстава, что сконструировал стальной каркас для статуи Свободы. Справа – Инвалиды, где покоится Наполеон Бонапарт, человек, продавший американцам Луизиану за 15 миллионов долларов (говорите что хотите: император был куда лучшим бизнесменом, чем индейцы-алгонкины, уступившие Манхэттен за 24 бакса Питеру Минуиту, гугеноту французского происхождения). Между ними, чуть подальше в солнечном свете, Триумфальная арка на площади Звезды – триумф в перспективе. И все эти каменные блоки такие хрупкие… Я сделал, что обещал: спустился по лестнице пешком. 56 этажей. Сначала больше всего угнетает однообразие, голова идет кругом. Потом, очень быстро, нарастает отчаяние и клаустрофобия. Один на лестничной клетке, я пытаюсь вообразить, как протекали минуты сотен спускавшихся людей. Почти все, кто работал на этажах, расположенных ниже места взрыва, остались целы и невредимы. Они не впали в панику, потому что не знали того, что знаю я. Они верили в прочность зданий. Они не торопились. Они выполняли инструкции пожарных, погибших в следующие минуты. Они вышли, сохраняя спокойствие, а потом, обернувшись, увидели, как прочные здания превращаются в груду камней.
Одно хорошо, когда спускаешься с башни «Монпарнас» без дочки: улица Гэте совсем рядом. Можно прогуляться среди секс-шопов, театров и японских ресторанчиков. Противно только, если прохожие узнают меня и просят автограф ровно в ту минуту, как я выхожу из кабинки peep-show. По-моему, неудобно пожимать кому-то руку, когда только что вытирал свою бумажным платком. Это глупо, но я всегда краснею: чертов католицизм буквально въелся в меня.
Поднимаясь по бульвару Эдгара Кине, я иду мимо бара с девочками (у него чудно́е название: «Монокль Он-Она»), знаменитого заведения с групповухой (2+2), и бесчисленных похоронных бюро. Сразу за ним начинается стена кладбища «Монпарнас», где покоятся Сартр, Бовуар, Дюрас, Чоран, Беккет, Ионеско… Монпарнас – квартал секса, литературы и смерти; наверное, поэтому его так полюбили американцы. Я вхожу в ограду кладбища и направляюсь к могиле Шарля Бодлера, бывшего ученика лицея Людовика Великого. «Умер в 46 лет». Маленькое белое надгробие имеет жалкий вид рядом с мавзолеем знаменитого Шарля Сапе, «сенатора, великого командора Почетного Легиона, бывшего депутата от Изера, скончавшегося 5 мая 1857 г.». Поэт покоится вместе с отчимом, генералом Опиком, и матерью, дважды вдовой. На другом конце кладбища в память Бодлера воздвигнут странный монумент: надгробие в виде лежачей фигуры художника, спеленутого вроде египетской мумии, над которой склоняется каменный «гений зла», облокотившийся на балюстраду почти как роденовский «Мыслитель».
Согбенный, мрачный, с мощными бицепсами, гений зла восседает прямо напротив башни «Монпарнас» и словно бросает ей вызов своим торчащим подбородком. Я вытаскиваю полароид.
Я выхожу с кладбища, поднимаюсь обратно по бульвару и оказываюсь перед фондом Картье, где Поль Вирилио развернул обширную выставку, посвященную катастрофам. Я спускаюсь по бетонной лестнице (опять!) и оказываюсь в подвале, наполненном глухим механическим гулом.
9 час. 05 мин
Со 109-го этажа, из-под самой крыши, с Чердака мира, я все смотрю сквозь толстую дымовую стену на бегущую от нас прочь толпу. Самолет врезался в северный фасад, но дыма с этой стороны меньше всего. Я подсаживаю детей, чтобы они хоть немного подышали чистым разреженным воздухом. Когда-то была золотая лихорадка, теперь – воздушная. Если б я знал, захватил бы кислородные подушки или противогазы. Так или иначе на Западе скоро все будут ходить с противогазами через плечо.
Энтони возвращается вместе с Джеффри; он заставил его принять две таблетки успокоительного, и тот в полном дауне. Чудной у него вид, словно сдувшаяся боксерская груша. Энтони выглядит еще более печальным, чем Джеффри. Лурдес тихонько плачет. Я беру ее руку и глажу, словно знакомого котенка. Мало-помалу маски спадают, а люди падают. Становится все жарче. Страх передается от человека к человеку, как вирус. Стоит мне поглядеть в полные отчаяния глаза Джеффри, и я уже болен. Я стараюсь не смотреть на сыновей, чтобы они не заметили моих покорно опущенных век. Никто не должен догадаться, что я теряю веру. Мы сидим на полу перед единственным выходом: толстой красной противопожарной дверью, на которой написано: EMERGENCY EXIT. Вокруг все громче слышатся стоны и плач. К нам подходят группки растерянных, шатающихся существ, похожих на сомневающихся зомби. Надежда – самая болезненная вещь на свете. Нового разочарования я не вынесу.
Вашу мамашу, что бы сделал Брюс Уиллис на моем месте? Телефон Джеффри наконец ловит сеть: он звонит своему дружку. Мне отсюда слышны рыдания его собеседника. Джеффри – гей, но носит обручальное кольцо. Какая чушь этот брак! Черт, не надо поддаваться эмоциям. Перед детьми надо держать хвост пистолетом. У Джерри больше не идет носом кровь, уже хорошо. Я съезжаю с катушек, меня гложет ненависть. Какое варварство, как они могли сотворить с нами такое? Я рос во времена холодной войны, тогда все было просто… У Америки был один враг – Россия. Очень практично иметь одного большого, ясно обозначенного врага, тогда у остального мира есть выбор. Что вы предпочитаете: полные магазины или пустые? Хотите иметь право на критику или обязанность заткнуться? Сегодня, лишившись своего антипода, Америка стала Властелином, которого так и хочется свергнуть. Америка стала своим собственным врагом.
Сам не знаю, почему я думаю о Книге Бытия. Может, это отзвук моего религиозного воспитания: методисты часто ссылаются на Первую книгу Библии, некоторые упертые «креационисты» даже продолжают отрицать дарвинизм. Пуританский кальвинизм моих родителей был почти целиком завязан на Ветхом Завете. Они считали, что Адам и Ева существовали на самом деле… И яблоко, змий, Каин и Авель, Потоп, Ноев ковчег, и т.д. и т.п… А Вавилонская башня? Не в ней ли я сейчас нахожусь? Все мы помним этот рассказ, он встречается во многих месопотамских текстах: люди научились изготавливать стройматериалы и решили построить башню до самого неба. Они хотели «…сделать себе имя, прежде нежели рассеются по лицу всей земли». Бог не одобрил их решения: человеку не пристала гордыня, человеку не пристало мнить себя Богом. По логике, чтобы его наказать, Бог должен был в приступе гнева разрушить Вавилонскую башню – но на самом деле ничего похожего! Слово «Вавилонская» обозначает не только город, оно связано с речью, со словом (отсюда французский глагол «babiller», лепетать). И месть Бога оказалась куда более изощренной и жестокой: он запретил людям употреблять одни и те же слова для обозначения вещей. Бог задумал смешать земные языки. Бог предпочел рассеять наречия: отныне вещи будут называться разными словами, связь между реальностью и словом утратится, люди перестанут понимать друг друга и не смогут построить свою надменную башню. Божественная кара состоит в том, чтобы помешать людям общаться друг с другом. Вавилонская башня была первой попыткой глобализации. Если понимать Книгу Бытия буквально, как миллионы американцев, тогда Бог против глобализма. Иудеохристианство основано на идее, что нужны синхронные переводчики, чуждые друг другу языки, что еще долго придется потеть, прежде чем возможно будет донести до всех Писание, что род человеческий разделяют экзотические идиомы и темные словеса. Бог против Нью-Йорка.
|
