Пауло Коэльо заир
Скачать 2.64 Mb.
|
– Да, я знаю эту историю, хоть она и не про меня. И я считаю, что жизнь тренирует нас, готовя к подобным ситуациям. Снимаю пальто и взбираюсь на ограждение фонтана. – Куда ты? – спрашивает Мари. – Хочу дойти до колонны. – Ты с ума сошел. Скоро весна, лед уже тонок. – Я должен дойти. Ставлю ногу, ледяной покров весь целиком приходит в движение, но не ломается. Я глядел, как восходит солнце, и загадывал: если сумею дойти до колонны и вернуться и лед не треснет – значит, я на верном пути. Значит, Божья рука ведет меня. – Провалишься в воду. – Ну и что? Я рискую лишь тем, что обледенею, но наш отель недалеко, и там я оттаю. И вот я стою обеими ногами: по краям, возле бортиков, на поверхность выплескивается немного воды, но лед не ломается. Я иду к колонне – это всего лишь четыре метра, считая туда и обратно, и я рискую лишь выкупаться в холодной воде. Впрочем, чего уж теперь думать о риске – ведь первый шаг уже сделан, теперь надо идти до конца. И я иду, и дохожу до колонны, и прикасаюсь к ней, и слышу под ногами треск – однако лед еще держит. Мне хочется броситься бегом, но подсознательно я понимаю – в этом случае давление усилится и я провалюсь. Возвращаться надо так же медленно, в том же ритме. Восходящее солнце – прямо передо мной, оно немного слепит: я вижу лишь смутный абрис Мари, очертания зданий и деревьев. Лед ходит ходуном, вода плещется у краев бассейна, заливает кромку льда, но я знаю – я непреложно в этом уверен, – что сумею дойти. Ибо я – заодно с этим днем, я сам сделал свой выбор, я знаю, на что способна замерзшая вода, и сумею совладать с ней, попросить, чтобы она помогла мне, чтобы не дала упасть. Я испытываю странное, безотчетное ликование – будто впадаю в транс – и снова чувствую себя ребенком, который делает нечто запретное и нехорошее, но одаривающее таким невероятным наслаждением. Какое блаженство! Как хорошо заключить безумную сделку с Богом: «Если я сумею сделать то-то и то-то, произойдет так-то и так-то», знамения и приметы, идущие не извне, но изнутри, порожденные способностью преступать вечные правила и творить новые ситуации. Я благодарен судьбе за встречу с Михаилом – с эпилептиком, которому слышатся голоса. Я встретился с ним, отыскивая мою жену, и вижу теперь, что он превратил меня в бледное подобие того, каким был я прежде. Эстер по-прежнему важна для меня? Да, наверное – это ее любовь преобразила меня когда-то и преображает сейчас. Мою давнюю, мою старую историю было все тяжелее нести за плечами, все труднее было осмелиться пойти на риск – вот на такой, к примеру, как ступить на хрупкий лед, заключить сделку с Богом, самому себе послать знамение. Я позабыл, что Путь Сантьяго надо всякий раз одолевать заново, что необходимо избавляться от лишнего груза, оставляя лишь то, без чего не проживешь и дня. Надо добиться того, чтобы Энергия Любви циркулировала без помех: изнутри – наружу, снаружи – вовнутрь. Раздается треск, появляется разлом – но я знаю, что дойду, потому что я – легок, я легче пуха, я могу пройти по облаку и не свалиться на землю. Я не тащу на себе бремя славы, рассказанных историй, обязательных маршрутов: я – прозрачен, и солнечные лучи свободно проникают сквозь мою плоть, освещая мою душу. Я понимаю, что во мне еще много темных зон, но благодаря мужеству и упорству они скоро очистятся. Еще шаг – и на память мне приходит конверт на моем письменном столе. Скоро я вскрою его и, вместо того чтобы идти по льду, двинусь по дороге, которая приведет меня к Эстер. И не потому, что я хочу, чтобы она была рядом со мной, – нет, она может оставаться там, где находится сейчас. И не потому, что Заир не дает мне покоя ни днем, ни ночью, – разрушительная одержимость любовью, похоже, оставила меня. И не потому, что я привык к своему прошлому и страстно желаю вернуться в него. Еще шаг, еще трещина, но спасительная закраина чаши приближается. Я вскрою конверт, я отправлюсь навстречу Эстер, ибо, как говорит Михаил – эпилептик, ясновидящий, гуру из армянского ресторана, – этой истории необходимо завершение. И когда все будет рассказано и пересказано, когда города, где я бывал, мгновения, которые прожил, шаги, что предпринимал ради нее, – когда все это превратится в отдаленные воспоминания, тогда останется всего лишь любовь в чистом виде. Я не буду чувствовать, что должен кому-то что-то, не буду считать, что нуждаюсь в Эстер, потому что лишь она способна меня понять, потому что я к ней привык, потому что она знает мои сильные и слабые стороны, достоинства и пороки, знает, что перед сном я люблю съесть ломтик поджаренного хлеба, а проснувшись – смотрю по телевидению выпуск международных новостей, что обязательно гуляю по утрам, что читаю книги о стрельбе из лука, что много часов провожу перед компьютером, что впадаю в ярость, когда прислуга несколько раз напоминает, что обед – на столе. Все это сгинет. Останется любовь, которая движет небом, звездами, людьми, цветами, насекомыми и заставляет всех идти по тонкому льду, которая заполняет душу радостью и страхом и – придает смысл всему сущему. И вот я прикасаюсь к каменной закраине. Навстречу протягивается рука, и я хватаюсь за нее. Мари помогает мне удержать равновесие и вылезти. – Я горжусь тобой. Сама бы я никогда на такое не решилась. – Мне кажется, что еще совсем недавно и я бы на такое не решился – это какое-то необязательное, бессмысленное, безответственное ребячество. Но я возрождаюсь и должен рисковать, пробуя и испытывая новое. – Утреннее солнце идет тебе на пользу: ты рассуждаешь как мудрец. – Мудрецы никогда не сделали бы того, что сделал я сейчас. *** Я должен написать важную статью для одного журнала, который дал мне крупный кредит в Банке Услуг. У меня – сотни, тысячи идей, однако я не знаю, какая именно из них заслуживает моих усилий, моей сосредоточенности, моей крови. Такое случается со мной не впервые, но всякий раз я считаю, что все важное уже давно сказал, что теряю память и забываю о том, кто я такой. Подхожу к окну, смотрю на улицу, пытаюсь убедить себя, что я – человек, состоявшийся в плане профессиональном, что мне ничего никому не надо доказывать, что я могу сидеть где-нибудь в горах до конца дней своих – читать, совершать прогулки, разговаривать о тонкостях кулинарии и капризах погоды. Говорю и повторяю, что достиг того, чего не достигал почти ни один писатель – меня издают едва ли не на всех языках мира. Так зачем же ломать голову над статейкой для журнала, как бы важна ни была она? Зачем? Затем, что существует Банк Услуг. Значит, я и в самом деле должен писать, но что мне сказать людям? Что им следует забыть истории, рассказанные им прежде, и не бояться идти на риск? Всякий скажет мне в ответ: «Я – независим и делаю то, что сам для себя выбрал». Сказать, что Энергия Любви должна циркулировать свободно и беспрепятственно? Люди ответят: «Я люблю. Я люблю все сильней», словно любовь можно измерить, как измеряем мы ширину железнодорожной колеи, высоту зданий или количество ферментов, необходимых, чтобы испечь булку. Вновь сажусь за стол. Конверт, оставленный мне Михаилом, вскрыт, я знаю теперь, где находится Эстер, теперь надо выяснить, как туда попасть. Звоню ему, рассказываю историю с фонтаном. Он приходит в восторг. Спрашиваю, свободен ли он сегодня вечером, он отвечает, что собирался провести его со своей возлюбленной, ее зовут Лукреция. Могу ли я пригласить их на ужин? Сегодня – нет, но на будущей неделе мы можем встретиться. Но на будущей неделе я улетаю в Америку – там очередной «круглый стол». Время терпит, отвечает Михаил, подождем еще две недели. – Наверное, вы пошли по льду, потому что услышали Голос? – добавляет он. – Нет, я ничего не слышал. – Почему же вы это сделали? – Потому что почувствовал – это надо сделать. – Это то же самое, что услышать Голос. – Я заключил пари. Если сумею пройти по льду, то это потому, что я готов. И я думаю, что готов. – Значит, Голос подал вам сигнал, который вы ждали. – А вам Голос сказал что-нибудь по этому поводу? – Нет. Но это и не нужно. Когда мы с вами шли по набережной Сены и я сказал вам: «Голос предупреждает, что время еще не настало», я понял, что в нужный час вы услышите его. – Говорю же вам: я не слышал никакого голоса. – Это вы так думаете. Это все так думают. И тем не менее присутствие подсказывает мне: все постоянно слышат голоса. Это они дают понять, что нам был послан знак. Понимаете? Не стоит вступать с Михаилом в спор. Мне нужны только технические подробности – узнать, где взять машину напрокат, сколько времени займет путь, как найти дом, – потому что передо мной, кроме карты, лишь свод невнятных указаний: идти по берегу такого-то озера, отыскать вывеску такого-то предприятия, повернуть направо и т. д. Быть может, Михаил знает кого-нибудь, к кому бы я мог обратиться за помощью. Мы условливаемся о встрече. Михаил просит меня одеться как можно более незаметно – «племя» будет странствовать по Парижу. Я спрашиваю, что такое «племя», и слышу лаконичный ответ: «Это люди, работающие со мной в ресторане». Спрашиваю, что привезти ему из Америки, и он просит лекарство от изжоги. Хотя мне кажется, что можно было бы выбрать что-нибудь поинтересней, я записываю название этих таблеток. *** Ну хорошо, а статья? Возвращаюсь к столу, думаю, о чем бы написать, и, вновь поглядев на вскрытый конверт, прихожу к выводу, что его содержимое меня не удивило. В глубине души, после нескольких встреч с Михаилом, я ожидал чего-то подобного. Эстер находилась в степи, в маленьком городке Центральной Азии, а точнее – в Казахстане. Я больше никуда не тороплюсь: пересматриваю заново свою историю, которую заставил себя подробно рассказать Мари. Она решила сделать то же самое, и, хотя многое в ее рассказе меня удивляет, это дает результаты: она становится спокойней, уверенней, избавляется от тревоги. Не знаю, почему я так хочу отыскать Эстер: ведь ее любовь уже озарила мою жизнь, научила меня новому – ну, и не хватит ли этого? Но я вспоминаю слова Михаила: «История должна быть завершена» – и решаю идти дальше. Я знаю, что сумею определить тот миг, когда лед нашего супружества дал трещину, но мы, оказавшись в холодной воде, делали вид, будто ничего не произошло. Я знаю, что сумею определить этот миг еще до того, как приеду в казахский городок, чтобы замкнуть круг или чтобы сделать его больше. Статья! Неужели Эстер вновь превратилась в Заир и не позволит мне думать ни о чем другом? Да нет: когда я должен сделать что-то срочное, что-то требующее всплеска творческой энергии, то все происходит именно так, как сейчас, – я взвинчиваю себя чуть ли не до истерики, и в тот самый миг, когда я решаю все бросить, все получается. Я пробовал действовать иначе, что-то готовя загодя, но оказывается, что мое воображение работает исключительно в том случае, если оказывать на него гигантское давление. Я не могу пренебречь Банком Услуг, я обязан отослать в редакцию три страницы о – нет, только представьте себе! – о проблеме взаимоотношений мужчины и женщины. При чем тут я?! Однако издатели журнала решили, что человек, написавший «Время раздирать и время сшивать», просто обязан разбираться в тайнах человеческой души. Я пытаюсь выйти в Интернет, однако ничего не получается: после того как я раздавил модем, что-то непоправимо изменилось. Я уже несколько раз вызывал техников, но когда они соизволили появиться, то обнаружили в компьютере много загадочного. Они спрашивали, что меня не устраивает в его работе, не менее получаса проверяли систему, меняли конфигурацию, а потом объявили, что все дело в провайдере. Я дал себя убедить, ведь в конце концов все в полном порядке, и я чувствую себя очень глупо, попросив помощи. Часа через два-три – новый коллапс... Теперь, промучившись несколько месяцев, я признаю, что техника могущественней и сильней меня: она работает, когда хочет, а когда не хочет, то владельцу ее лучше почитать газету, прогуляться, подождать, пока не изменится настроение кабелей и телефонных сетей, и тогда она вновь заработает. Да какой я владелец – она живет собственной жизнью. Еще две-три попытки выйти в сеть, и я понимаю – подтверждается моим собственным опытом, – что странствие благоразумней отложить. Двери Интернета, самой крупной в мире библиотеки, пока закрыты для меня. Почитать журналы, поискать в них вдохновение? Я беру один из тех, что доставлены мне сегодня, и натыкаюсь на странное интервью одной дамы, только что выпустившей книгу – о чем бы вы думали? – о любви. Никуда не денешься от этой темы. Журналист спрашивает: «Неужели человек может достичь счастья только в том случае, если он встречает люби – мое существо?» «Нет», – отвечает дама. «Идея, что любовь дарит счастье, возникла относительно недавно – в конце XVII века. С тех пор мы уверовали в то, что любовь должна длиться вечно, а брак – наилучшее место для нее. В древности представления о любви не были столь оптимистичны. Ромео и Джульетта – это трагедия, а не история со счастливым концом. В последние десятилетия взгляды на супружество как на путь к самореализации распространились особенно широко, равно как и разочарование и неудовлетворенность». Смелое заявление, однако ничем не поможет мне сочинить статью – прежде всего потому, что я совершенно не согласен с ним. Снимаю с полки книгу, не имеющую ничего общего со взаимоотношениями мужчины и женщины. Называется – «Магические ритуалы Севера Мексики». Если уж моя одержимость не помогает мне написать статью, надо хоть отвлечься, переключиться на что-то другое. Начинаю листать и вдруг, к своему удивлению, читаю следующее: «В нашей жизни существует фактор, отвечающий за то, что мы перестали двигаться вперед. Это может быть травма, особенно досадная неудача, разочарование в любви или даже победа, значение которой мы не оценили в полной мере, – любое из перечисленного заставляет нас потерять мужество и остановиться в своем поступательном развитии. Колдун, развивая свои оккультные дарования, должен прежде всего избавиться от этой «точки примирителя», а чтобы обнаружить ее, должен пересмотреть всю свою жизнь». Примиритель! Это прекрасно вяжется с тем, как я учился стрелять из лука. Это – единственный вид спорта, который меня привлекает. Тренер говорил, что каждый выстрел – неповторим и потому не стоит повторять достижения и избегать ошибок. Надо сотни и тысячи раз повторять одно и то же до тех пор, пока мы не отрешимся от задачи попасть в цель и не превратимся в лук, стрелу и цель. В этот миг энергия «этого» (мой наставник в кидо – стрельбе из японского лука – никогда не произносил слово «Бог») будет направлять наши движения и мы будем посылать стрелу не когда захотим, а когда «оно» сочтет, что время для этого пришло. Примиритель. Начинает проявляться еще одна часть моей личной истории. Как хорошо, если бы Мари была здесь в эту минуту! Я должен говорить о себе, о своем детстве, о том, что рос забиякой и драчуном и всегда бил всех остальных ребят нашей ватаги, потому что был там самым старшим. Но однажды мне крепко досталось от двоюродного брата, и, решив, что отныне никогда не смогу никого одолеть, я стал избегать любых столкновений, хотя и выглядел трусом в глазах моих возлюбленных и друзей. Примиритель. В течение двух лет я пытался научиться играть на гитаре: поначалу я делал успехи, но на каком-то этапе словно заколодило, и дальше уже не пошло – ибо я заметил: другие обучаются скорей, и, почувствовав себя бездарью, решил, чтобы не позориться, что меня это больше не интересует. Точно так же обстояло дело с футболом и велосипедом – я быстро овладевал навыками, необходимыми, чтобы все делать вполне прилично, и с определенного момента уже не мог продвинуться дальше. Почему? Потому что в истории, которая была нам поведана, сказано, что в какой-то момент нашей жизни мы «достигаем рубежа». Сколько раз я вспоминал, как боролся за то, чтобы стать писателем, и как противилась Эстер тому, чтобы Примиритель диктовал мне правила, по которым можно мечтать. Прочтенная мною фраза хорошо сочеталась с идеей о необходимости забыть личную историю и остаться лишь с инстинктом, развитым трагедиями и трудностями, которые мы проживаем: так поступали мексиканские колдуны, так молились кочевники в степях Центральной Азии. Примиритель: «фактор, отвечающий за то, что мы перестали двигаться вперед». Это согласуется в роде, числе и падеже и с браками вообще, и с моими отношениями с Эстер – в частности. Да, теперь я мог написать статью. И присел к компьютеру, и через полчаса черновик был готов, и я остался им доволен. Я придал ему форму диалога, который и в самом деле состоялся однажды в номере амстердамской гостиницы, после раздачи автографов, ужина и осмотра туристических достопримечательностей. В моей статье не указаны имена персонажей и то, при каких обстоятельствах они ведут свой диалог. В реальности же Эстер в ночной рубашке смотрит из окна на канал. Она еще не работает военным корреспондентом, у нее еще веселые глаза, она обожает свою профессию, ездит со мною вместе, и жизнь все еще продолжает быть приключением. Я лежу на кровати и по большей части молчу, обдумывая дела на завтра. – На прошлой неделе я брала интервью у специалиста по допросам. Он рассказал мне, что вытягивает большую часть нужных ему сведений, используя метод «из огня – в лед». Сначала приходит полицейский, который угрожает, орет, грубит, стучит кулаком по столу. Когда арестованный уже достаточно напуган, появляется «добрый следователь», приказывает «злому» не безобразничать, дает арестованному закурить, сочувствует ему – и таким вот образом добивается своего. – Слыхал... – Между прочим, он рассказал мне и такое, от чего я пришла в ужас. В 1971 году ученые из Стенфордского университета для изучения психологии допроса решили смоделировать тюрьму. 24 добровольцев разделили на две группы – «тюремщиков» и «заключенных». Через неделю эксперимент пришлось прервать: «тюремщики» – а все это были нормальные юноши и девушки из хороших семей – превратились в самых настоящих монстров. Применение пыток стало обычным делом, сексуальное насилие над «заключенными» рассматривали как самое обычное дело. Обе группы студентов получили такие тяжелые травмы, что должны были потом долго лечиться. Этот эксперимент никогда больше не повторяли. – Интересно. – Что тебе интересно? Я говорю о вещах чрезвычайной важности – о способности человека творить зло, если и как только для этого представится возможность. Я говорю о своей работе! О том, что узнала! – Это я и нахожу интересным. Чего ты злишься? – Злюсь? Как я могу злиться на человека, который не обращает ни малейшего внимания на то, что я говорю?! Как может раздражать меня человек, который не провоцирует меня, а лежит, уставившись в неведомую даль?! – Ты пила сегодня? – Зачем ты спрашиваешь – разве сам не знаешь? Я весь вечер – рядом, а ты не заметил, пила я или нет?! Ты обращаешься ко мне, только чтобы услышать подтверждение своих слов или когда хочешь, чтобы я рассказала, какой ты замечательный! – Ты, наверно, забыла, что у меня был трудный день, и я устал. Давай лучше утром поговорим. Почему ты не ложишься? – Потому что я делаю это каждый день, каждую неделю, каждый месяц на протяжении последних двух лет! Я пытаюсь говорить с тобой, но ты слишком устал за день, «ляжем спать, а завтра поговорим». Так проходит моя жизнь: я жду, когда настанет день и ты снова будешь со мной рядом, когда я ни о чем не буду тебя просить, когда я создам мир, где смогу укрываться всякий раз, как мне это понадобится. Этот мир должен быть не слишком далеко – чтобы не показалось, что я веду независимое существование. Но и не слишком близко – чтобы не возникло искушения вторгнуться в твою вселенную. – Что я должен сделать? Перестать писать? Бросить все то, что досталось нам так трудно, и отправиться в круиз по Карибам? Ты не понимаешь, что мне нравится мое занятие, и я не собираюсь менять свою жизнь. – В своих книгах ты говоришь о том, как важна любовь, о том, что надо рисковать, о радости, которую доставляет борьба за мечты. Но кто же передо мной? Человек, который не читает того, что сам написал. Человек, который путает любовь с расчетом, приключение – с ненужным риском, а радость – с обязанностью. Где же тот, за кого я выходила замуж, тот, кто прислушивался к моим словам?! – А где женщина, на которой я женился? – Та, которая неизменно дарила нежность, служила опорой и окрыляла? Телом она здесь, у окна с видом на амстердамский канал Зингель, и, наверное, останется рядом с тобой навсегда. А душой... душой она у дверей этого номера и готова уйти навсегда. – Из-за чего? – Из-за проклятой фразы «завтра утром поговорим». Достаточное основание? Если нет, вспомни, что женщина, на которой ты женился, умела ощущать радость бытия, была полна новых идей, желаний, а теперь стремительно превращается в матрону. – Глупости. – Хорошо, пусть это глупости. Ерунда! Безделица, которой можно пренебречь, особенно если вспомнить, что у нас все есть, что мы богаты, что добились успеха и признания и не устраиваем друг другу сцен ревности из-за случайных увлечений. Помимо всего прочего, в мире голодают миллионы детей, есть войны, болезни, стихийные бедствия, и каждую минуту происходят трагедии. В самом деле, на что мне жаловаться? – Ты не находишь, что нам пора завести ребенка? – Все известные мне супружеские пары таким образом решают свои проблемы: «Заведем ребенка!» И это предлагаешь мне ты, так высоко ценящий свою свободу, считающий, что мы должны непременно двигаться вперед? – Я считаю, что время пришло. – А по-моему, это самое что ни на есть неудачное время! Нет, я не хочу ребенка от тебя – я хочу ребенка от человека, которого знала прежде, который умел мечтать, который был рядом со мной! Если я когда-нибудь решусь родить, то отцом моего ребенка должен быть человек, который меня понимает, слушает и слышит, которому я желанна по-настоящему. – Я уверен, что ты выпила. Правда, давай поговорим завтра... Ложись, я очень устал. – Ладно, поговорим завтра. А если моя душа, которая стоит на пороге этого номера, решится уйти, это не слишком сильно омрачит нашу жизнь. – Она не уйдет. – Ты очень хорошо знаешь мою душу, но уже много лет не разговариваешь с ней, не замечаешь, как сильно она изменилась, не обращаешь внимания на то, как отчаянно она просит, чтобы ее выслушали... Даже если речь идет о таких банальностях, как эксперименты в Стенфордском университете. – Если твоя душа так переменилась, почему же ты осталась прежней? – Потому что я трусиха. Потому что знаю – мы поговорим завтра. Потому что мы многое построили вместе, и я не хочу, чтобы это было разрушено. Или просто потому, что я привыкла, – это самая серьезная причина. – Пять минут назад ты обвиняла во всем этом меня. – Ты прав. Я поглядела на тебя, я увидела тебя, однако на самом деле это была я. Сегодня ночью я соберу все свои силы, всю свою веру и помолюсь, чтобы Господь не позволил мне до конца дней моих жить так, как я живу. *** Я слышу аплодисменты. Зал полон. Сейчас я начну то, что неизменно вгоняет меня в бессонницу накануне, – лекцию. Ведущий сообщает, что я не нуждаюсь в представлениях, – что есть совершеннейшая чушь: зачем тогда он вылез на сцену? Тем более что многие зрители не вполне ясно сознают, кто я такой, – их привели друзья. Однако он все же сообщает кое какие биографические сведения, говорит о моих качествах, о моих премиях, о миллионах экземпляров проданных книг. Благодарит организаторов и спонсоров и предоставляет слово мне. Я тоже начинаю с благодарностей. Говорю, что о самом главном и важном я написал в своих книгах, но считаю, что у меня есть обязательства перед читателями – показать человека, который стоит за своими фразами и абзацами. Объясняю: так уж устроен человек, что всегда находится в поисках любви и понимания. И потому мои книги неизменно будут лишь видимым кусочком горной вершины, укрытой облаками, или острова в океане: солнце освещает их, и все, кажется, стоит на своих местах, но под этим во тьме таится неведомое и непрестанные поиски самого себя. Я рассказываю о том, как трудно далось «Время раздирать и время сшивать» и что лишь теперь, перечитывая эту книгу, я начал понимать некоторые ее фрагменты, ибо творение – выше творца. Говорю о том, что читать интервью или слушать выступления автора, который пытается объяснить своих героев, – занятие бездарное: ибо написанное либо само себя объяснит, либо и прочтения не заслуживает. Когда писатель появляется на публике, он должен попытаться показать свою вселенную, а не объяснять смысл своей книги. И потому я начинаю говорить о личном: – Некоторое время назад я был в Женеве и дал там серию интервью. Поскольку намеченный моей приятельницей ужин пришлось отменить, я отправился бродить по городу. Был чудесный вечер – пустынные улицы, оживленные бары и рестораны, и все было совершенно тихо, спокойно, прекрасно, как вдруг... ... как вдруг я понял, что нахожусь в полнейшем одиночестве. Разумеется, в том году мне уже случалось оставаться одному. Разумеется, в двух часах лёта меня ожидала моя возлюбленная. Разумеется, после такого насыщенного и трудного дня нет ничего лучше, чем пройтись по узеньким улочкам и переулкам старинного города, ни с кем ни о чем не разговаривая, а просто любуясь окружающей тебя красотой. Однако на этот раз ощущение одиночества было гнетущим и тоскливым – мне не с кем было разделить прелесть прогулки, некому высказать всплывающие в голове мысли. Я вынул из кармана мобильный телефон – в конце концов, в городе у меня имелось немало друзей, – но спохватился, что звонить кому-либо из них уже поздно. Подумал было, не зайти ли в бар – кто-нибудь наверняка меня узнает и пригласит за свой столик. Но я поборол искушение и решил прожить эти мгновения до конца, приходя к выводу, что нет ничего хуже, чем чувствовать, что никому нет дела – существуешь ты на свете или нет, что никому не интересны твои представления о жизни, что мир превосходнейшим образом может обойтись без твоего беспокойного присутствия. Я стал представлять, сколько миллионов людей в эту минуту осознали собственную никчемность и убожество – как бы привлекательны, очаровательны, богаты ни были они на самом деле – только потому, что оказались в одиночестве сегодня вечером, и вчера, и, быть может, завтра тоже будут одиноки. Студенты, которым не с кем провести время; старики перед экраном телевизора; бизнесмены в номерах отелей, вдруг задумавшиеся: есть ли хоть какой-нибудь смысл в том, чем они заняты; женщины, которые красят ресницы и взбивают локоны, чтобы пойти в какой-нибудь бар, притворяясь, что общество им вовсе не нужно, а важно лишь убедиться, что они еще могут привлекать внимание. Мужчины оглядывают их, пытаются завести разговор, а те отбивают любую попытку и сидят с неприступным видом, ибо в них играет комплекс неполноценности, и они боятся, что обнаружится – они матери-одиночки или мелкие служащие, неспособные поддержать беседу о том, что происходит в мире, ибо они работают так тяжко, что у них не остается времени следить за новостями. Люди смотрятся в зеркало и считают себя уродливыми: они уверены, что красота есть основа основ, и довольствуются тем, что листают журналы, где все – красивы, богаты, знамениты. Мужья и жены, покончив с ужином, хотели бы, может быть, поговорить, как в былые времена, но существуют заботы и дела поважней, а разговор может подождать до утра, которое не наступит никогда. В тот день я обедал со своей приятельницей, совсем недавно расставшейся с мужем, и она сказала мне: «Теперь я обрела свободу, о которой всегда мечтала!» Это – ложь. Никто не хочет такой свободы, всем нужен рядом близкий человек, перед которым у тебя есть обязательства, с которым можно любоваться красотами Женевы, говорить о книгах, интервью, фильмах или просто поделиться бутербродом, если два бутерброда купить не на что. Лучше съесть половину, но вдвоем, чем целый, но в одиночестве. Лучше, когда твое замечание о колокольне готического собора перебивает муж, торопящийся домой, потому что по телевизору будут передавать репортаж с важного футбольного матча, или жена, застывшая перед витриной, чем когда перед тобой – вся Женева и тебе никто не помешает осмотреть ее всласть. Лучше страдать от голода, чем от одиночества. Ибо когда ты один – я сейчас говорю об одиночестве, не выбранном сознательно, а о том, которое мы обязаны принять, – ты словно бы перестаешь быть частью рода человеческого. На другом берегу реки меня ждал роскошный номер отеля с внимательной обслугой и безупречным сервисом – но вместо того, чтобы радоваться и гордиться тем, чего я достиг, мне становилось только хуже. На обратном пути я иногда встречался глазами с людьми, оказавшимися в таком же положении, и замечал, что одни смотрят высокомерно, словно заявляя, что сами предпочли сегодня вечером одиночество, а другие – печально, словно стыдятся того, что оказались одни. Все это я к тому, что недавно мне вспомнился отель в Амстердаме и женщина – она была рядом со мной, она говорила со мной и рассказывала мне о себе. Все это я к тому, что, хотя Экклезиаст уверял, будто есть время раздирать и время сшивать, первое иногда оставляет очень глубокие шрамы. Хуже, чем в убогом одиночестве бродить по Женеве, – это быть рядом с человеком и вести себя с ним так, что он чувствует, будто не играет ни малейшей роли в твоей жизни. После продолжительного молчания раздались аплодисменты. *** Место, куда я пришел, выглядело довольно мрачно, хоть и располагалось в парижском квартале, о котором говорили, что это – средоточие культурной жизни. Не сразу понял я, что группа оборванцев передо мной – это те самые люди, что по четвергам выступали в армянском ресторане, облаченные в незапятнанные белые одежды. – К чему этот маскарад? Фильмов насмотрелись? – Это не маскарад, – ответил Михаил. – Разве вы, отправляясь на званый ужин, не одеваетесь соответственно? Разве на партию гольфа вы приходите в костюме тройке и при галстуке? – Хорошо, я спрошу иначе: почему вы решили подражать моде безбашенных юнцов? – Потому что в данную минуту мы и есть безбашенные юнцы. Вернее – четверо безбашенных юнцов и двое взрослых. – И еще раз переиначу свой вопрос: что вы делаете здесь, одевшись таким образом? – В ресторане мы питаем плоть и говорим об Энергии с теми, кому есть что терять. Среди нищих мы питаем душу и разговариваем с теми, кому терять нечего. А сейчас мы приступаем к самой важной части нашей работы: пытаемся отыскать невидимое движение, которое обновляет мир, – людей, которые проживают каждый день так, словно он – последний, тогда как старики живут так, словно он – первый. Он говорил о том, что я и сам замечал с каждым днем все чаще – группы молодежи в грязной, причудливой одежде, покрой которой свидетельствовал о немалой творческой выдумке, – не то военная форма неведомой армии, не то персонажи научно-фантастического фильма. У всех – пирсинг, все острижены и причесаны невероятным образом. Почти всегда с ними ходит немецкая овчарка устрашающего вида. Однажды я спросил кого? то из приятелей, зачем эти юнцы повсюду таскают с собой собаку, и тот объяснил мне – уж не знаю, насколько объяснение соответствует действительности, – что в этом случае полиция их не трогает, потому что неизвестно, куда девать собаку. По кругу уже ходила бутылка водки – как и при общении с нищими, предпочтение отдавалось именно этому напитку, – и я подумал, что объясняется это происхождением Михаила. Я тоже сделал глоток, представляя, что сказали бы мои знакомые, застав меня в таком обществе и за таким занятием. А что? Сказали бы: «Собирает материал для новой книги». – Я готов. Я поеду туда, где находится Эстер, однако мне нужны некоторые сведения, потому что я совсем не знаю вашу страну. – Я поеду с вами. – Что? Это не входило в мои планы. Моя поездка должна была стать возвращением к тому, что я утратил в самом себе; это дело личное, интимное, и свидетели тут без надобности. – В том случае, разумеется, если вы купите мне билет. Мне нужно побывать в Казахстане, я соскучился по родным краям. – Но ведь вы работаете, не так ли? Каждый четверг у вас выступление в ресторане? – Вы так упорно называете это «выступлением». А я ведь вам говорил, что речь идет скорее о встрече, о попытке воскресить утраченное искусство беседы. Но дело не в этом. Анастасия – он показал на девушку с колечком в носу – развила свое дарование. Она сумеет заменить меня. – Ревнует, – сказала Альма, которая на сцене держала в руках инструмент, похожий на бронзовый поднос, а в конце «встречи» рассказывала истории. – Еще бы ему не ревновать, – заметил юноша, с ног до головы одетый в кожу, покрытую металлическими заклепками, украшенную английскими булавками и лезвиями безопасной бритвы. – Михаил моложе, красивей и теснее связан с Энергией. – Михаил не так знаменит, не так богат и совсем не так тесно связан с теми, кто рулит, – ответила Анастасия. – С точки зрения женщины шансы у них равны. Все рассмеялись, и бутылка вновь пошла по кругу. Я был единственным, кто не видел тут ничего смешного. Кроме того, я сам себе удивлялся: уже много лет не сидел я прямо на тротуаре парижской улицы – и ничего. – Судя по всему, племя многочисленней, чем вы думаете. Оно распространилось от Эйфелевой башни до города Тарба, где я недавно был. Правда, я не вполне понимаю, что происходит. – Гарантирую, что его можно встретить за тридевять земель от Тарба, а ходит оно по таким интересным маршрутам, как Путь Сантьяго. Оно отправляется куда-нибудь во Францию или в Европу, думая, что составляет общество за пределами общества. Они боятся вернуться домой, поступить на службу, жениться – и будут сопротивляться этому как можно дольше. Среди них есть богатые, есть бедные, но деньги для них роли не играют и ничего не решают. Они совершенно другие, и все же люди делают вид, будто не замечают их, хотя на самом деле боятся. – А без этой агрессивности – нельзя? – Никак нельзя. Страсть к разрушению – это созидательная страсть. Если бы они не были агрессивны, бутики заполнились бы такой вот одеждой, издательства открыли бы журналы, специализирующиеся на новом направлении, на телевидении появились бы программы, посвященные «племени», социологи и психологи начали бы публиковать исследования – и все потеряло бы свою силу. Чем меньше знают, тем лучше: лучший вид защиты – нападение. – Я вообще-то пришел всего лишь получить кое-какие сведения – и больше ничего. Быть может, если бы я провел с вами сегодняшнюю ночь, это обогатило бы меня новыми впечатлениями и позволило бы еще дальше отодвинуть личную историю, которая не дает мне эти впечатления получать. Тем не менее я никого не хочу брать с собой. Если я не получу помощи от вас, Михаил, то мой Банк Услуг обеспечит меня всем необходимым. Я уезжаю через два дня. Сегодня вечером у меня важный деловой ужин, но затем – две недели свободы. Михаил о чем-то размышлял. – Вам решать – у вас есть карта, вы знаете название городка, и вам нетрудно будет найти, где переночевать. Но, по моему мнению, Банк Услуг поможет вам лишь добраться до Алма-Аты, но не дальше, ибо степь живет по своим правилам. И потом, если не ошибаюсь, и я ведь тоже положил кое-что на ваш счет. Пришло время возвращать кредит – я давно не видел мать и хочу навестить ее. Он был прав. – Пора приниматься за работу, – вмешался муж Альмы. – Зачем вам ехать со мной, Михаил? Неужели только из-за матери? Но он не ответил. Альма встряхнула свой бронзовый поднос, ее муж выбил дробь на барабане атабаке, все остальные начали просить милостыню у прохожих. Почему он собрался ехать со мной? И как я смогу воспользоваться Банком Услуг в степях, где никого не знаю? Визу я получу в посольстве Казахстана, машину возьму напрокат, а проводника мне предоставит французское консульство в Алма-Ате. Что еще нужно? Я стоял, оглядывая «племя» и не очень понимая, что делать. Не время было обсуждать поездку – дома меня ждали работа и возлюбленная: почему бы не распрощаться прямо сейчас? Почему? Потому что я чувствовал, что свободен. Потому что делал то, чего давно уже не делал, и открыл душу новым впечатлениям, и отстранил от себя примиритель, и решил испытать то, что, быть может, и не слишком сильно меня интересовало, однако сильно отличалось от всего прочего в моей жизни. Водку выпили, и по кругу пошла бутылка рома. Я терпеть не могу ром, но, раз ничего другого нет, пришлось применяться к обстоятельствам. Продолжали звучать барабан и бронзовая «бахрома», и, если кто-то из прохожих неосторожно оказывался вблизи, одна из девушек тут же протягивала руку за подаяньем. Прохожий, как правило, ускорял шаги, но вслед ему все равно раздавалось: «Спасибо, дай вам Бог удачи». Кто-то из них, заметив, что на него не нападают, вернулся и дал денег. Минут десять понаблюдав за всем этим, причем никто из «племени» ко мне не обращался, я зашел в бар, купил две бутылки водки, а ром выбросил в урну. Анастасии, кажется, понравилось это, и я попытался завязать с ней разговор. – Объясните мне, зачем вы носите это? – я показал на колечко в носу. – Почему в вашем кругу дамы носят драгоценности? Ходят на высоких каблуках? Надевают декольтированные платья даже зимой? – Это не ответ. – Я сделала себе пирсинг, потому что мы – новые варвары, захватившие Рим: военной формы у нас нет, а отличать своих как-то ведь надо. Это звучало так, словно мы с ней переживали важнейший исторический момент, но те, кто возвращался домой, видели только бездомных бездельников, заполняющих улицы Парижа и отпугивающих туристов, которые так славно пополняют городской бюджет. «Бедные матери, – думали прохожие, – с ума, наверно, сходят: произвели их на свет, а те совсем от рук отбились». Я сам был таким когда-то в ту пору, когда движение хиппи пыталось показать свою силу – рок-концерты на стадионах, волосы до плеч, разноцветные джинсы, «пацифики», пальцы, растопыренные в виде буквы «V» и означающие «мир и любовь». Все кончилось тем, чего опасается Михаил, – они стали еще одним продуктом потребления, исчезли с лица земли, уничтожили своих идолов. По улице шел одинокий прохожий. Юноша в коже приблизился к нему, протягивая руку. Он просил подаяния. Вместо того чтобы ускорить шаги и пробурчать что-то вроде «мелких нет», прохожий остановился, оглядел всю компанию и громко произнес: – У меня долгов – примерно на сто тысяч из-за экономического положения в Европе, дома и непомерных расходов, в которые ввергает меня жена. Иными словами – мне хуже, чем вам, гораздо хуже! Дайте мне хоть одну монетку – уменьшить мой долг. Лукреция – та девушка, которую Михаил называл своей возлюбленной, – протянула ему кредитку в пятьдесят евро. – Купите себе немножко икры. Надо же как-то скрасить вашу убогую жизнь. Прохожий как ни в чем не бывало взял деньги, поблагодарил и удалился. Пятьдесят евро! У этой итальянской девушки в кармане – пятьдесят евро. А они клянчат подаяние! – Хватит торчать здесь, – сказал юнец в коже. – А куда мы пойдем? – спросил Михаил. Поищем других. Север или юг? «Запад», – решила Анастасия, которая, как я только что услышал, развивала свой дар. *** Мы прошли мимо колокольни собора Сен Жак, у которого много веков назад собирались паломники, отправляясь в Сантьяго де Компостела. Миновали Нотр Дам, где встретили еще нескольких «новых варваров». Водку допили, и я купил еще две бутылки, хоть и не был уверен, что все мои спутники достигли совершеннолетия. Никто не сказал мне спасибо, восприняв угощение как должное. Я отметил, что начинаю пьянеть и поглядываю на одну из вновь пришедших девиц с интересом. Все они галдели, пинали мусорные баки и не произносили ничего, решительно ничего интересного. Мы перешли на другой берег Сены и остановились перед лентой, какими обычно огораживают место будущего строительства. Пришлось сойти на мостовую и вернуться на тротуар метров через пять. – Не сняли, – сказал парень, присоединившийся к нам недавно. – Что? – осведомился я. – А это еще кто? – Наш друг, – ответила Лукреция. – Ты, наверно, читал какую нибудь из его книг. Парень узнал меня, однако не проявил ни удивления, ни восторга – наоборот, спросил, не могу ли я дать ему денег, в чем было ему сейчас же отказано. – Если хотите знать, зачем здесь эта лента, раскошеливайтесь. Всему на свете – своя цена, и вы это знаете лучше, чем кто-либо еще. А информация – один из самых дорогих продуктов. Никто не пришел мне на помощь, и мне пришлось уплатить евро за ответ. – Не сняли ленту. Это мы ее здесь привязали. Видите, здесь не идет никакой стройки – всего лишь дурацкий кусок бело-красного пластика, который запрещает проход по этому дурацкому тротуару. Однако никому и в голову не приходит спросить, зачем он тут: все послушно сходят на мостовую, рискуя попасть под машину, и через несколько шагов вновь поднимаются на тротуар. Кстати, я читал, что с вами случилась неприятность? – Именно потому, что я шел по проезжей части. – Ничего, в этих случаях люди удваивают внимание: это и подвигло нас на эту затею с лентой. Пусть знают, что происходит вокруг. – Ничего подобного, – заметила девушка, которую я счел привлекательной. – Это всего лишь шутка. Придумано, чтобы посмеяться над людьми, которые подчиняются неизвестно чему. Бессмысленно, и не имеет значения, и никто не попадает под машину. К ватаге присоединились новые члены – теперь их было одиннадцать и две немецкие овчарки. Теперь они уже не просили подаяния, потому что никто не решался приблизиться к банде дикарей, которым доставляло удовольствие пугать людей. Пить было нечего, и все поглядели на меня так, словно поить их входило в мои обязанности, и попросили купить еще водки. Я понял, что это мой «пропуск» в паломничество, и стал искать магазин. Девушка, на которую я обратил внимание, – она годилась мне в дочери – перехватила мой взгляд и завела со мной разговор. Я знал, что это – всего лишь провокация, однако разговор поддержал. Нет, она ничего не стала рассказывать о себе, а спросила, знаю ли я, сколько котов и столбов изображено на заднем плане десятидолларовой купюры? – Котов и столбов? – Видите, вы и не знаете. Вы не придаете значения деньгам. Так вот, там выгравировано четыре кота и одиннадцать столбов света. Я мысленно пообещал себе, что, как только мне в руки попадет бумажка в десять долларов, я обязательно проверю. – Наркотики у вас в ходу? – Бывает, но редко. Спиртное – чаще. Наркотики – не наш стиль. Это – черта вашего поколения, правда ведь? Моя мать, например, законченная наркоманка, только она не колется и не нюхает, а готовит обед для нашей семьи, или исступленно наводит порядок в доме, или волнуется из-за меня. Когда у моего отца что-то не ладится на работе, она переживает из-за него. Можете себе представить? С ума сходит из-за меня, из-за моих братьев, из-за всего на свете! Мне приходится так напрягаться, чтобы делать вид, будто у меня все и всегда распрекрасно, что я предпочитаю уходить из дому. Ну, вот вам и очередная личная история. – Разве не то же самое было с вашей женой? – спросил белокурый юноша с колечком на веке. – Она ведь тоже ушла из дому? Ей тоже приходилось притворяться, что все хорошо? Неужели Эстер и кому-нибудь из этих юнцов дала лоскут гимнастерки в запекшейся крови? – Она тоже страдала! – расхохоталась Лукреция. – А теперь, насколько нам известно, больше не страдает. Вот это – настоящая отвага! – А что же здесь делала моя жена? – Сопровождала монгола, распространявшего очень странные идеи о любви – мы только сейчас начинаем их понимать толком. Расспрашивала. Рассказывала о себе. А в один прекрасный день – прекратила. Заявила, что устала жаловаться. Мы предлагали ей все бросить и присоединиться к нам – мы собирались тогда в Северную Африку. Она поблагодарила, объяснила, что у нее другие планы и что поедет в другую сторону. – А ты не читал его новую книгу? – спросила его Анастасия. – Нет, мне не интересно. Говорят, она чересчур романтична. Ну так что, когда ж мы купим зелья? *** Прохожие расступались перед нами, словно мы были самураями, ворвавшимися в деревню, бандитами, нагрянувшими в городок на Дальнем Западе, варварами, вторгшимися в Рим. Хотя никто из ватаги никому не угрожал, никого не задевал, агрессивность сквозила во всем их облике – в манере одеваться, в пирсинге, в громких голосах. Они были другими. Мы дошли наконец до винного магазина и, вселяя в меня тревогу и смущение, вломились туда всей толпой и принялись шарить на полках. Кого из них я знал? – Одного Михаила: да и то – можно ли было поручиться, что он рассказал мне правду о себе? А если они что-нибудь стащат? А если у кого-то из них припрятано оружие? Я ведь вошел вместе с ними – не придется ли, как самому старшему, отвечать за них? Кассир беспрестанно поглядывал в зеркало, помещенное на потолке небольшого торгового зала. Мои спутники, видя его озабоченность, вели себя буйно. Атмосфера сгущалась. Я быстро купил три бутылки водки и поспешил к выходу. Женщина, расплачивавшаяся за пачку сигарет, заметила, что и в ее времена бывали в Париже богемные артисты и художники, однако не носились по нему банды юнцов, угрожая всем и каждому. А потом посоветовала кассиру вызвать полицию. – Я уверена, что вот-вот случится что-нибудь нехорошее, – добавила она вполголоса. Кассир был явно перепуган этим нашествием на свой маленький мир, выстроенный ценой многих усилий и лишений, – на свой магазинчик, где, должно быть, утром обслуживал покупателей сын, днем – жена, а сам он – по вечерам. Он сделал покупательнице знак, и я понял, что полицию он уже вызвал. Я ненавижу соваться не в свое дело и лезть, куда не просят. Но трусость проявлять не люблю – каждый раз, как это случается, я на неделю теряю самоуважение. – Не беспокойтесь... Но было уже поздно. Появились двое полицейских, но ватага людей, одетых как инопланетяне, не обратила на них никакого внимания, ибо привыкла дразнить блюстителей существующего порядка. Все это они уже проделывали много раз. И знали, что не совершили никакого преступления – ну, разве что не соблюдали законов моды, но ведь мода – штука переменчивая. Думаю, что им все же стало не по себе, но они никак этого не показали и продолжали вопить на весь магазин. – Однажды я услышала от одного комедианта: «Все дураки должны записать в свое удостоверение личности, что они – дураки», – сказала Анастасия, обращаясь ко всем сразу. – И тогда сразу будет понятно, с кем имеешь дело. – Дураки и в самом деле представляют собой опасность для общества, – ответила девушка с ангельской наружностью и в костюме вампира – та самая, что просвещала меня насчет десятидолларовых купюр. – Раз в год они должны проходить проверку и получать лицензию на право ходить по улицам, как автомобилисты получают права. Полицейские, которые были ненамного старше представителей «племени», промолчали. – Знаете, чего бы мне хотелось? – услышал я голос Михаила, который был скрыт от меня полками. – Поменять местами ярлыки на всех этих упаковках. Люди бы тогда растерялись вконец: не знали бы, в каком виде употреблять – варить или жарить, охлаждать или разогревать. Ведь теперь, если не прочтешь инструкцию, не приготовишь себе поесть – инстинкт утрачен. До сих пор все изъяснялись на чистейшем французском языке, и услышав, что Михаил говорит с акцентом, полицейские насторожились. – Предъявите документы, – сказал один из них. – Он со мной. Слова эти вырвались у меня будто сами собой, хоть я и сознавал, что это может сулить новый скандал. Полицейский перевел взгляд на меня: – Я не к вам обращаюсь. Но раз уж вы вмешались и пришли сюда с этой группой, то, надеюсь, сумеете удостоверить свою личность. И объяснить, на каком основании покупаете водку людям, которые вдвое моложе вас. Я бы мог сослаться на то, что нигде не сказано о необходимости повсюду носить с собой документы. Но подумал, а есть ли у Михаила, рядом с которым уже стоял второй полицейский, вид на жительство? Что вообще я знаю о нем, помимо историй про «голос» и эпилепсию? И что будет, если напряженная ситуация спровоцирует очередной припадок? Я достал из кармана автомобильные права. , – Так вы... – Он самый. – Я вас узнал. Читал одну из ваших книг. Но это еще не повод нарушать закон. Услыхав, что передо мной – мой читатель, я растерялся вконец. Вот он стоит – молодой, бритоголовый парень в униформе – пусть и совсем другой, нежели та, которую носят мои спутники, чтобы узнавать своих. Может быть, и он когда-то мечтал обрести свободу быть не таким, как все, поступать не так, как все, бросать вызов властям – но тонко, почти незаметно, не давая формального повода загрести себя в каталажку. Однако, должно быть, отец не оставил ему выбора, должно быть, есть семья, которую надо поддерживать, или по крайней мере – боязнь шагнуть за грань хорошо знакомого мира. – Я не нарушал закон, – ответил я как можно более миролюбиво. – Ни я, и ни кто другой. Ну, разве что кассиру или вот этой даме, покупавшей сигареты, захотелось пожаловаться на что-нибудь. Но когда я обернулся, дамы, говорившей о богеме, дамы, предрекавшей трагедию, которая должна вот-вот случиться, дамы, без сомнения добропорядочной, уже не было. Можно не сомневаться, что завтра она расскажет соседкам о том, как благодаря ей была пресечена попытка ограбления. – У меня претензий нет, – заявил кассир, угодив в ловушку современного мира, где можно вопить и горланить, но при этом не нарушать закон. – Это ваша водка? Я кивнул. Полицейские видели, что мои спутники пьяны, но не желали раздувать дело в ситуации, ни для кого не представлявшей угрозы. – Мир без дураков станет хаосом! – раздался голос юнца в коже. – Вместо безработных появится избыток рабочих мест, а работать будет некому! – Ну, хватит! Это прозвучало у меня с неожиданной властностью и решительностью. – Помолчите, вы все! И, к моему удивлению, воцарилась тишина. Внутренне кипя от негодования, я продолжал разговаривать с полицейскими так, словно не было никого на свете спокойней меня. – Если бы они представляли опасность, то не нарывались бы. Полицейский обернулся к хозяину: – Если понадобимся, мы здесь, поблизости. А прежде чем выйти на улицу, сказал, обращаясь к своему напарнику, но так, что голос его раздался на весь магазин: – Обожаю дураков: если бы не они, мы сейчас могли бы столкнуться с бандой налетчиков. – Ты прав, – ответил тот. – Дураки развлекают нас, а опасности не представляют. Оба козырнули и удалились. *** При выходе из магазина я умудрился уронить бутылки. Одна, впрочем, как-то уцелела и сейчас же пошла вкруговую. По тому, как пили мои спутники, я понял, что они тоже испугались – и не меньше, чем я. Вся разница была в том, что, почувствовав опасность, они бросились в атаку. – Мне чего-то не по себе, – сказал Михаил одному из них. – Пошли отсюда. Я не знал, что значат эти слова: разойтись по домам? Разъехаться по своим городам? Или каждый вернется под свой мост? Никто не спросил меня, уйду ли я «отсюда», так что я по-прежнему сопровождал их. Меня встревожила фраза насчет того, что «не по себе», – мы ведь еще не успели поговорить о поездке в Центральную Азию. Может, стоило бы откланяться? Или следует идти до конца и своими глазами увидеть, куда уйдут они «отсюда»? Еще я отметил про себя, что мне не скучно и что я был бы не прочь соблазнить девушку в обличье вампира. Ну так в чем же дело? Вперед! И при первом же намеке на опасность – назад. Покуда мы шли неведомо куда, я размышлял. Стало быть, племя. Символическое возвращение в те времена, когда люди кочевали, сбивались в стаи, защищая друг друга, и выживание их почти от них не зависело. Итак, это племя, находясь внутри другого племени, более многочисленного, настроенного враждебно и называющегося «общество», бродит по его территории и наводит на него страх, постоянно дразня и провоцируя. Кучка людей объединилась в идеальное общество, о котором я ничего не знаю – разве что вижу пирсинг и причудливую одежду. Каковы их ценности? Что они думают о жизни? Как зарабатывают деньги? Мечтают ли они о чем-нибудь или просто бродят по свету? Все это интересовало меня куда сильней, чем ужин, который был назначен на завтра и о котором я знал решительно все. Может быть, благодаря выпитому я чувствовал себя свободно, прошлое не тяготило меня – оставалось лишь вот это конкретное мгновение, безотчетный импульс... И Заир исчез. Заир? Да, исчез, но теперь я сознавал, что Заир – это нечто большее, нежели человек, ослепленный некой целью, будь то одна из тысячи колонн в Кордовской мечети (как в рассказе Борхеса) или женщина в Центральной Азии (как случилось со мной два ужасных года назад). Заир накрепко привязывает нас ко всему, что происходит из поколения в поколение, не оставляет ни единого вопроса без ответа, заполняет собой все пространство, не допускает, чтобы мы хотя бы помыслили о возможности перемен. Всемогущий и всесильный Заир рождается вместе с каждым представителем рода человеческого, набирает силу в детстве, навязывает свои правила и законы, которые становятся непререкаемыми: Непохожие на нас люди – опасны, они претендуют на наши земли и наших женщин. Мы должны обзаводиться семьями, рожать детей, воспроизводить потомство. Любовь так мала, что ее едва хватает на одного человека и – ну вы подумайте! – любая попытка сказать, что сердце – больше, считается запретной. Вступая в брак, мы обретаем права на обладание плотью и душой другого человека. Надо работать, даже если работа вызывает у тебя омерзение, потому что мы – часть организованного общества, а если каждый будет делать, что ему заблагорассудится, мир рухнет. Надо покупать драгоценности – они указывают на нашу принадлежность к определенному племени, подобно тому как пирсинг – на принадлежность к другому. Надо быть остроумным и с иронией относиться к тем, кто выражает какие бы то ни было чувства: для племени опасно, если один из его членов не скрывает то, что у него на душе. Надо изо всех сил избегать слова «нет», потому что больше любят людей, говорящих «да», – и это позволяет нам выжить на вражеской территории. Надо помнить: то, что подумают другие, важнее чувств, которые испытываем мы. Никогда не устраивай скандалов – привлечешь внимание враждебного племени. Будешь вести себя не как все – будешь изгнан из племени, потому что ты можешь заразить других и тем самым внести разлад в то, что налаживалось с таким трудом. Всегда надо думать о том, как получше обставить свою пещеру: если сам не знаешь – позови дизайнера по интерьерам, и уж он позаботится о том, чтобы все оценили твой изысканный вкус. Надо есть трижды в день, даже если не испытываешь голода; надо поститься, если твоя фигура нарушает общепринятые стандарты, – пусть ты и умираешь от голода. Надо одеваться так, как предписывают журналы мод, заниматься любовью с охотой или без, убивать во имя неприкосновенности границ, мечтать, чтобы время до пенсии прошло поскорее, ходить на выборы, жаловаться на дороговизну, менять прическу, злословить по адресу тех, кто непохож на нас, ходить в церковь по воскресеньям, или по субботам, или по пятницам, смотря по тому, какую веру ты исповедуешь, и там просить у Бога прощения за грехи и надуваться гордостью оттого, что ты знаешь истину, и презирать соседнее племя, поклоняющееся ложным богам. Дети должны идти по нашим стопам – мы старше и лучше знаем жизнь. Надо иметь университетский диплом, даже если никогда не устроишься на работу по специальности, которую тебе навязали. Надо изучать предметы, которые тебе никогда не понадобятся, только потому, что кто-то счел, что алгебра, тригонометрия, кодекс Хаммурапи – важны. Нельзя огорчать родителей, потому что это значит отречься от всего, что дарует нам удовлетворение. Музыку слушать негромко, говорить вполголоса, плакать тайком, ибо аз есмь Заир Всемогущий, определяющий правила игры, ширину железнодорожной колеи, суть понятия «успех», то, как надо любить, и важность возмещения убытков. *** Мы забрели в фешенебельный квартал и остановились перед довольно шикарным зданием. Кто-то набрал код на входной двери, и мы поднялись на третий этаж. Я ожидал встретить там снисходительных родителей одного из членов стаи – терпимо относящихся к его времяпрепровождению, раз уж он – при них и все под контролем. Но в квартире – она принадлежала Лукреции – было темно. Лишь потом, приглядевшись, я увидел большую и совершенно пустую комнату с камином, который, судя по всему, не разжигали уже многие годы. Юноша двухметрового роста, носивший длинный габардиновый плащ и смастеривший из своих белокурых волос прическу, подобную той, какую носили индейцы племени сиу, вышел на кухню и вернулся с зажженными свечами. Все кружком уселись на полу, и в первый раз за весь вечер мне стало страшно – показалось, что сейчас будет разыгран эпизод из фильма ужасов: начнется какой-то сатанинский ритуал, жертвой которого станет беспечный, ни о чем не подозревающий чужак. Михаил был бледен, глаза его блуждали – и от этого беспокойство мое усилилось. Было похоже, что у него вот-вот начнется припадок – а знают ли все эти люди, как следует вести себя в подобной ситуации? Не уйти ли мне, пока не случилось что-нибудь непоправимое? Что ж, это было бы самое мудрое решение, вполне согласующееся с тем миром, где я был знаменитым писателем, который толкует о духовности и, стало быть, обязан подавать другим пример. Да, если бы я был разумен, то научил бы Лукрецию в начале приступа чем-нибудь прижать язык Михаилу, чтобы он не задохнулся. Ясно, что она и без меня знает это, но в мире последователей Заира нет места случайностям, ибо мы должны быть в ладу со своей совестью. И я бы поступил так, если бы недавно не попал под мотоцикл. Однако теперь моя личная история утратила свою значительность. Она перестала быть историей и снова сделалась легендой, приключением, путешествием вовнутрь и за пределы моего естества. Я снова очутился во времени, когда все вокруг меня преображалось, и хотел, чтобы так продолжалось до конца дней моих (я вспомнил о том, какая надпись должна была красоваться на моем надгробье: «Смерть застала его в живых»). Я тащил с собой былой опыт, который помогал мне реагировать стремительно и точно, но ведь я не занимался тем, что перебирал в памяти уроки прошлого. Не станет же воин в разгар сражения замирать с занесенным мечом в руке, решая, какой удар нанести?! Его убьют в мгновение ока. И воин, обитавший во мне, решил, не тратя времени на раздумья, что надо остаться. Надо продолжить эксперимент сегодняшнего вечера, хотя и было уже поздно, хотя я был нетрезв и утомлен, и боялся, что Мари будет недоумевать, тревожиться или сердиться. Я сел рядом с Михаилом, приготовясь в случае чего действовать без промедления. И заметил, что он может управлять своими припадками! Вскоре он успокоился, и глаза, перестав блуждать, приняли прежнее выражение – то самое, какое появлялось в них, когда он, одетый в белое, выходил на сцену в ресторане. – Начнем, как всегда, с молитвы, – сказал он. И все, кто находился в комнате, – все эти агрессивные, пьяные маргиналы закрыли глаза, взялись за руки. Даже две немецкие овчарки притихли в углу. – Госпожа, когда я гляжу на машины, на витрины, на людей, что не смотрят ни на кого, на здания и на памятники, я замечаю в них Твое отсутствие. Сделай так, чтобы мы могли вернуть Тебя. Все продолжили хором: – Госпожа, мы узнаем Твое присутствие в испытаниях, через которые проходим. Помоги нам не дрогнуть. Дай нам вспоминать Тебя со спокойной решимостью даже в те минуты, когда бывает трудно допустить, что мы любим Тебя. Я заметил, что у каждого где-нибудь на одежде был один и тот же символ: |
Похожие:
 | Одиннадцатого ноября 1997 года Вероника окончательно решила свести счеты с жизнью. Она тщательно убрала свою комнату, которую снимала... |