Антрополог на Марсе
Скачать 3.53 Mb.
|
Я показал Стивену портрет женщины работы Матисса и попросил перерисовать его (Эндрю и Маргарет Матисса очень любили, и у них было несколько репродукций его картин). Стивен быстро сделал рисунок, допустив некоторые неточности, но стиль художника выдержал. Через час я снова попросил Стивена нарисовать тот же портрет, но теперь только по памяти. Рисунок и на этот раз немного разнился с оригиналом, равно как и с первым рисунком Стивена. Он сделал по памяти еще три аналогичных рисунка, каждый раз с перерывом в час. Все они отличались как друг от друга, так и от первых двух, но, как и первые два, были выполнены в манере Матисса. Таким образом, Стивен сумел извлечь «экстракт» из стиля художника и использовать его при работе. Но было ли это восприятие Стивена чисто зрительным или ему удалось понять манеру Матисса и его индивидуальное видение на более высоком чувственном уровне? Я спросил у Стивена, помнит ли он мой дом и не сможет ли нарисовать его снова. Он кивнул и вскоре показал мне рисунок, который отличался от первого, нарисованного два года назад. На первом этаже дома Стивен нарисовал всего лишь одно окно вместо двух, перила крыльца исчезли, но зато лестничные ступеньки стали отчетливее. Рядом с домом Стивен нарисовал высокий флагшток с поднятым американским флагом — видимо, таким образом он решил подчеркнуть, что я живу в США. И все же, несмотря на произведенные изменения, Стивену удалось сохранить на этом втором рисунке «архитектурный стиль» дома, продемонстрировав снова свою способность схватывать и надолго запоминать главное из увиденного. Все три рисунка моего дома выполнены по памяти. Первый рисунок Стивен нарисовал в феврале 1988 года, когда приезжал ко мне в гости. Тогда, прежде чем начать рисовать, он мельком взглянул на дом. Второй рисунок сделан через два года, третий — еще через год. Несмотря на произведенные Стивеном изменения, ему удалось сохранить на рисунках «архитектурный стиль» дома. Тесты мало что прояснили. Стивен казался одновременно и слабоумным, и талантливым юношей, и у меня возникли вопросы. Существовали ли его недостатки и сильные стороны обособленно друг от друга или они на каком-то высоком уровне взаимодействовали друг с другом? Могут ли качества, присущие людям, страдающим аутизмом, подобные точности и конкретности, являться при определенных условиях сильными сторонами аутичного человека, а при других условиях — его недостатками? Кроме того, меня волновала мысль, что, пытаясь с помощью тестов определить слабости и степень специфической одаренности Стивена, я не сумел раскрыть его личность, оценить его духовные качества. Перед отъездом в Россию я написал Уте Фрит, одной из разработчиков тестов, которыми я воспользовался, и чью книгу «Аутизм. Объяснение загадки» я недавно перечитал: «Завтра еду со Стивеном в Россию. Я подверг его тестам, определив сильные и слабые стороны, но не сумел оценить его личность. Возможно, что неделя, проведенная вместе с ним, поможет мне лучше понять его». Питая такие надежды, я отправился вместе с Маргарет, Стивеном и Аннетт на неделю в Россию. Сидя вместе с нами в зале ожидания Гэтвика[185], Стивен погрузился в журнал «Классические автомобили». Он разглядывал картинки с большим вниманием, не отрываясь от журнала в течение получаса, удивив меня своей необычной сосредоточенностью. Иногда он подолгу вглядывался в приглянувшуюся картинку, и я решил про себя, что такая картинка надолго запечатлится в его удивительной памяти. В самолете я протянул Стивену открытку с видом Балморала[186]. Взглянув на открытку, Стивен вернул ее мне и принялся рисовать замок по памяти. Он так увлекся своим занятием, что только мельком удостоил вниманием Атлантический океан, простиравшийся внизу под крылом самолета. Когда мы прилетели в Москву и вышли на привокзальную площадь, Стивен стал разглядывать желтые с шашечками такси и черные ЗИЛы, но вскоре оставил это занятие и, несколько раз чихнув, стал недовольно морщиться, чему виной был загазованный воздух в районе аэропорта, — у Стивена было сильно развито обоняние. Мы сели в автобус. Было два часа ночи, и березы, мелькавшие за окнами нашей машины, были освещены серебристым светом луны, представляя собой красивое зрелище. Стивен, прижавшись к стеклу, не отрывал глаз от необычного вида. На следующее утро мы гуляли по Красной площади, освещавшейся приветливыми лучами майского солнца. Стивен вел себя свободно, непринужденно, с любопытством оглядываясь по сторонам и беспрестанно фотографируя Кремль и близлежащие здания. Прохожие останавливали на нем взгляд — видимо, темнокожие люди им были в диковину. Вскоре Стивен нашел подходящее место, устроившись на котором, собирался сделать рисунок Спасской башни Кремля. Маргарет поставила на этом месте раскладной стул, и Стивен принялся рисовать. Пассивный и апатичный во многих аспектах жизни, Стивен преображался, когда дело доходило до рисования, — его лицо просветлело, глаза загорелись. За его работой следили сменявшие друг друга прохожие и туристы, но Стивен не обращал на них никакого внимания — возможно, он их даже не замечал. Бубня что-то себе под нос, он неторопливо водил по бумаге карандашом, зажатым по-детски между безымянным и средним пальцами. Однажды он прервал рисование, неожиданно захихикав, — позже он объяснил, что вспомнил сцену из «Человека дождя»[187]. Время от времени Маргарет похваливала его, иногда давая советы, и хотя Стивен, как всегда, рисовал в необычной, только ему присущей манере, он к ним неизменно прислушивался и следовал им. В тот же день мы осмотрели экспозицию Исторического музея, монументального красного кирпичного здания, построенного по проекту английского архитектора. Когда мы вышли на улицу, Маргарет попросила Стивена еще раз взглянуть на здание, чтобы запомнить и позже нарисовать. Однако, когда, вернувшись в гостиницу, Стивен нарисовал здание Исторического музея, то, к моему удивлению, рисунок оказался неточным: Стивен увенчал здание шестью луковичными куполами. Неужели ему изменила память? Озадаченный этой мыслью, я попросил Стивена нарисовать собор Василия Блаженного. Рисунок был готов через пять минут и отличался точностью исполнения. В тот же день Стивен по собственному почину нарисовал Центральный торговый зал ГУМа, в который мы заходили. И этот рисунок был точен, и даже с подписью — ГУМ. Выходило, у Стивена с памятью все в порядке — он даже запомнил написание русских букв. Но тогда почему же нарисованное Стивеном здание Исторического музея не соответствовало действительности? Сам Стивен на это вразумительного ответа не дал. Маргарет высказала предположение, что Стивен плохо всмотрелся в здание, ибо его внимание могло быть отвлечено стоявшими рядом со зданием московскими полицейскими. Я рассудил по-другому: Стивен просто хотел придать заданию большую привлекательность. На следующий день в ресторане гостиницы за завтраком, Стивен встретил меня словами «Привет, Оливер!», произнесенными, как мне показалось, с теплотой и сердечностью. Но затем, поразмыслив, я посчитал, что это проявление дружелюбия могло быть машинальным, автоматическим. Курт Голдштейн, известный невролог, рассказывая в одной из своих работ об аутичном подростке, пишет: К отдельным людям он относился доверчиво, но особой привязанности к ним не испытывал. Если кто-то из этих хорошо знакомых ему людей встречался с ним после долгого перерыва или уезжал на длительный срок, то он здоровался или прощался с таким человеком так же бесстрастно и флегматично, как это делал обычно. Глубоких чувств и ярких эмоций он не проявлял никогда. Гуляя по Москве, я купил в «Интуристе» маленький кусок янтаря, а в гостинице, когда ко мне зашел Стивен, с таинственным видом положил этот кусочек на стол. Стивен окинул янтарь равнодушным взглядом. Тогда я натер кусочек сукном, нарвал газетной бумаги и положил янтарь невдалеке от этих кусочков. Бумажки прыгнули и облепили янтарь. Стивен от удивления открыл рот. Я предложил ему повторить опыт. Стивен не отказался, и я стал ему объяснять суть явления. Стивен слушал меня вполслуха и вскоре отложил янтарь в сторону: его интерес угас. Когда я увидел на лице Стивена крайнее удивление (я никогда раньше не видел, чтобы Стивен так удивлялся), его реакция обрадовала меня, но когда его удивление сменилось индифферентностью, равнодушием, я огорчился: быстрая смена его душевного состояния радовать не могла. Общаясь со Стивеном, я заметил, что у него часто меняется настроение: то он казался веселым и возбужденным и в таком приподнятом состоянии с удовольствием рисовал шаржи, находя себе новых жертв (сей участи не удалось миновать и мне), то уходил в себя, замыкался, а если что-то и делал, то делал, казалось, автоматически. Впрочем, такая неустойчивость настроения характерна для аутичных людей, и можно было утешаться лишь тем, что, по словам учителей Стивена, колебания его душевного состояния наблюдались гораздо чаще, когда он был младше. На следующий день мы сели на утренний поезд и поехали в Ленинград. Маргарет взяла с собой корзинку с провизией, и, когда поезд тронулся, все придвинулись к столику, чтобы позавтракать. Когда Маргарет стала выкладывать продукты на столик, Стивен (как мне показалось, непроизвольно) стал их обнюхивать один за другим. Я вспомнил, что точно так же поступали и некоторые мои пациенты, перенесшие энцефалит, а также отдельные люди, страдавшие синдромом Туретта. Когда я припомнил такие случаи, мне неожиданно пришло в голову, что обоняние Стивена, возможно, не уступает своей работоспособностью его зрительной памяти. Жаль, что проверить это суждение не представлялось возможным. Тем временем Стивен недоуменно взглянул на яйца, сваренные вкрутую. Я удивился: неужели ему ни разу не приходилось снимать с яиц скорлупу? Я взял одно из яиц и стукнул им себе по лбу. Стивен заразительно рассмеялся — на этот раз можно было не сомневаться, что он никогда не видел, чтобы скорлупу разбивали таким необычным способом. Уняв смех, Стивен протянул мне другое яйцо. Я поморщился, сделал протестующий жест, и тогда Стивен разбил яйцо о свой собственный лоб. Я не зря затеял такое занятие: мне казалось, что если я проявлю игривость и легкомыслие, Стивен отнесется ко мне с большей доверчивостью, примет за своего. После завтрака я предложил Стивену сыграть в «Отгадай, что я вижу»[188]. Он с готовностью согласился, и я, взяв на себя роль ведущего, загадал несколько слов, начинающихся с буквы «К». Называя букву за буквой, он отгадал все слова: кошка, кофе, куст, кролик, капуста, кастрюля. Затем я дал Стивену другое задание. Налив воду в равном количестве в разные по высоте и объему бутылки, я спросил у него, в какой воды больше? Стивен показал на большую бутылку. Я попросил его быть внимательным и повторил свои действия, почти ясно давая понять, что разливаю воду по емкостям в равном количестве. Однако ответ оказался тем же, и мне пришлось с горечью констатировать, что Стивен не сумел ответить на несложный вопрос, с которым, по наблюдениям Пиаже[189], справляются семилетние дети. Тем временем за окнами поезда мелькали деревянные домики и церквушки небольших деревенек, напоминая толстовский мир, не изменившийся за последнюю сотню лет. Наконец, предоставленный самому себе, Стивен смотрел в окно с неослабным вниманием, и я пришел к мысли, что в его памяти может запечатлеться огромное число различных картинок, но в то же время я сильно подозревал, что все эти красочные картинки не складываются в его разуме в единое целое и не дают общего представления об увиденном. У меня создалось впечатление, что весь видимый мир протекает через Стивена, как река, и река эта не питает, не обогащает его. Хотя Стивен обладал уникальной зрительной памятью, запечатленные в ней образы и картины не вязались между собой, не влияли на предыдущие восприятия и сами не испытывали влияния предыдущего опыта. Память Стивена мне представлялась большим архивом, но только без каталога, — архивом, который не приносил пользу его хранителю. В конце нашего путешествия по железной дороге Стивен принялся рисовать, а я стал записывать свои впечатления от общения с ним. Однако поезд сильно трясло, и я бросил свое занятие. Стивену тряска не помешала, он продолжал с увлечением рисовать, хотя и испытывал неудобства, и я пришел к заключению, что моторное развитие Стивена с годами улучшилось. Я вспомнил, как в Амстердаме он безбоязненно ступил на узкую сходню, когда мы направлялись к лодочной станции. Тогда он мне напомнил другого подростка, также страдавшего аутизмом, который, побывав в цирке, на следующий день натянул у себя во дворе канат и бесстрашно ходил по нему, даже не пользуясь балансиром. Приехав в Ленинград, мы остановились в гостинице, расположенной на набережной Невы. Из окон гостиничных номеров открывался прекрасный вид на величественные низкие здания, построенные в XVIII веке, которые в белую ночь выглядели особенно царственно и парадно. Великолепная панорама произвела впечатление и на Стивена, и он сказал, что на следующий день, как только проснется, сразу примется рисовать. На следующий день Стивен начал рисовать без меня, и позже Маргарет мне сказала, что первый рисунок ему не удался. Он пытался нарисовать знаменитый крейсер «Аврора», поставленный на прикол у набережной Невы, но ему не удалось соблюсти пропорции между размерами корабля и размерами зданий на другом берегу реки. Стивен и сам понял свою ошибку и начал рисовать снова. Он и раньше иногда допускал подобные промахи. Рисуя, Стивен не всегда чувствовал перспективу[190]. В тот же день мы отправились в Александро-Невскую лавру и неожиданно стали свидетелями венчания. Мы пришли к пению хора. Его составляли исхудалые, плохо одетые певчие, но пели они прекрасно; особенно выделялся бассо профундо, хотя он и выглядел как бывший узник ГУЛАГа. Маргарет рассудила, что пение не произвело на Стивена впечатления, а мне показалось наоборот, что пение его тронуло. Такое расхождение в наших оценках говорило о том, как трудно иногда было понять, что чувствует Стивен на самом деле. Потом мы отправились в Эрмитаж. В музее Маргарет обратилась к Стивену с просьбой хорошенько рассмотреть картину Матисса «Танец», чтобы запомнить и позже нарисовать. Стивен смотрел на картину без особого интереса в течение полуминуты. Позже, по возвращении в Лондон, Стивен воспроизвел эту картину по памяти. Он справился с заданием без труда, исполнив работу на очень хорошем уровне. Но только позднее (и опять с помощью мистера Уильямсона) выявился любопытный огрех. Рисунок, сделанный Стивеном, сочетал композицию картины ленинградского Эрмитажа с красками варианта той же картины, выставленного в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Оказалось, что Аннетт, сестра Стивена, годом раньше дала ему открытку с изображением американского варианта картины, и он, конечно, ее запомнил. Можно только догадываться, произошел ли сбой в памяти Стивена, когда он рисовал «Танец» Матисса, исходя из картины, увиденной в Эрмитаже. По крайней мере я рассудил иначе, отнеся огрех Стивена на счет «каприза художника», что явилось, как я подумал, и причиной того, что он увенчал крышу Исторического музея луковичными куполами, а рисуя мой дом, изобразил несуществующую трубу. Подтверждением моей мысли служила и как-то нарисованная Стивеном статуя Прометея, которому он пририсовал пенис. Когда мы вернулись в гостиницу, Маргарет посчитала, что занятия со Стивеном не мешает разнообразить. «Теперь ты станешь учителем, — сказала она ему, — а Оливер будет учеником». Глаза Стивена загорелись, и он задал вопрос: «От двух отнять один, сколько будет?» «Один», — бодро ответил я. «Хорошо, — Стивен благосклонно кивнул. — А от двадцати отнять десять?» Я ненадолго задумался и сказал: «Десять». «Очень хорошо. — Стивен одобрительно улыбнулся. — А если от шестидесяти отнять десять, сколько получится?» Я наморщил лоб, размышляя. «Сорок?» — ответил я неуверенно. «Неправильно, — сказал Стивен. — Подумайте». Я прибегнул к помощи пальцев, приняв каждый за десять, после чего нерешительно произнес: «Пятьдесят?» «Теперь верно, — ответил Стивен, снова одобрительно улыбнувшись. — А теперь ответьте мне на вопрос: сколько будет, если от сорока отнять двадцать?» Я продумал минуту, изображая мучения на лице, и наконец ляпнул: «Десять». «Вы снова ошиблись. Прежде чем ответить, нужно получше сосредоточиться». — Стивен вздохнул, после чего милостиво добавил: «Но вы неплохо считаете». В голосе Стивена слышалась снисходительность, и мне стало не по себе. Ведь с той же самой терпимостью я проверял его умственные способности в Лондоне, относясь к нему как к недоразвитому ребенку. Не вызывало сомнения, он не забыл то занятие и теперь говорил моим снисходительным голосом и имитировал мою тогдашнюю мимику, выражавшую озадаченность. Это был урок для меня, урок для всех нас, кто недооценивал Стивена. Поездка в Россию сама по себе прошла увлекательно, интересно, и все-таки я испытал недовольство. Я надеялся изучить личность Стивена, скрытую под покровами аутизма, но, признаться, в этом не преуспел. Для того чтобы лучше его понять, я рассчитывал на установление с ним доверительных дружеских отношений и обрадовался, когда от него впервые услышал дружелюбное «Привет, Оливер!». Мне хотелось войти в доверие к Стивену или, по крайней мере стать для него значимым человеком, выделяющимся среди его окружения, но этого не случилось. Стивен относился ко мне, пожалуй, как и ко всем: равнодушно, индифферентно, хотя не сказать, что недоброжелательно. Когда я проводил время со Стивеном, мне нередко казалось, что я испытываю те же самые чувства, что испытывают родители при общении с аутичным ребенком, беспрестанно натыкаясь на его отчужденность и замкнутость. Отправляясь со Стивеном в путешествие, я собирался получше узнать относительно нормального человека с определенными недостатками и определенными дарованиями, однако, проведя с ним неделю, я явственно ощутил, что столкнулся с особенным человеком со специфичным складом ума, живущим своей собственной скрытой жизнью, со своеобразными нормами, понять которые затруднительно. Однако я не терял надежды установить со Стивеном более близкие отношения и, приезжая в Лондон, неизменно виделся с ним. Но хотя Стивен и встречал меня, казалось, радостным возгласом «Привет, Оливер!», он по-прежнему оставался замкнутым и малообщительным. И все же мы нашли общую точку соприкосновения. Я знал, что Стивен интересуется автомобилями. Ему особенно нравились большие автомобили с откидным верхом выпуска пятидесятых-шестидесятых годов. Я и сам немного разбираюсь в машинах, но отдаю предпочтение спортивным автомобилям времен моей молодости. Еще тогда мое внимание привлекали «Бристол», «Фрейзер-Наш», «Ягуар», «Астон Мартин»[191]. Так вот, однажды, когда мы гуляли по Лондону, я предложил Стивену устроить соревнование: кто больше назовет марок встретившихся машин. Стивен с радостью согласился. Естественно, я дал ему победить, и он остался доволен. Однако оживление его вскоре прошло, и он снова ушел в себя, став таким же неразговорчивым, каким был в начале прогулки. В феврале 1991 года была опубликована третья книга с рисунками Стивена, получившая название «Плавающие города», которая быстро стала бестселлером. Когда Стивену сообщили об этом, он ответил кратко: «Прекрасно» и больше о книге не говорил. В том же году Стивен поступил в кулинарную школу, куда ездил один, начав таким образом привыкать к самостоятельной жизни. Рисования он не бросил, посвящая этому занятию выходные. Размышляя об уникальной зрительной памяти Стивена и о его необыкновенном таланте, я нередко вспоминал Мартина, одного из своих пациентов, которого я наблюдал в восьмидесятые годы. Мартин, умственно отсталый савант, обладал редкостными музыкальными и мнемоническими способностями. Прослушав один раз сложное музыкальное произведение, он легко воспроизводил его без единой ошибки. Отец Мартина был известным певцом, выступавшим на оперной сцене, и Мартин с детства полюбил оперное искусство. По его словам, он знал великое множество опер и каждую мог проиграть от начала и до конца. Но особенно Мартин любил музыку Баха, что меня поистине удивляло: каким образом умственно недоразвитый человек постигает грандиозное монументальное творчество гениального немецкого композитора? Однако с фактами не поспоришь. Однажды, встретившись с Мартином, я дал ему прослушать кассеты, на которых были записаны три произведения Баха: «Магнификат», «Вариации Голдберга»[192] и одна из кантат. Прослушав эти произведения, Мартин музицировал целый вечер с мастерством профессионального музыканта. До знакомства с Мартином я особенно не задумывался о когнитивной структуре удивительной одаренности идиотов-савантов и принимал их способности за проявление механической памяти или механического мышления. Однако, наблюдая за Мартином, я пришел к заключению, что он владеет не только уникальной механической памятью, но и структурной, специфичной архитектурной памятью. Последнее подтверждалось тем, что, играя Баха, он с блеском воспроизводил движение нескольких самостоятельных голосов, образующих одно гармоническое единство, — к примеру, фугу или канон. Добавлю, что он и сам сочинял несложные фуги. Сам Мартин не мог объяснить природу своих необыкновенных способностей, что было немудрено: его таланты носили скрытый характер. После Мартина мне пришлось наблюдать и других са-вантов (художников, чудо-счетчиков и савантов, «специализировавшихся» на календарных вычислениях). Все они имели исключительные способности, но только эти способности были особого сорта, являясь необычными дарованиями, ограниченными небольшой когнитивной областью. В то же время способности идиотов-савантов являются хорошим основанием для суждения о множестве различных форм интеллекта, потенциально независимых друг от друга. Вот что пишет по этому поводу Ховард Гарднер[193] в своей работе «Границы разума» («Frames of Mind»): Идиот-савант являет собой уникальное проявление одной особо развитой способности человека на фоне его недостаточности в других сферах развития. Идиоты-саванты предоставляют возможность наблюдать человеческий интеллект в относительной и даже, пожалуй, блестящей изоляции[194]. Далее Гарднер пишет о множестве отдельных и отделимых способностях человека — зрительных, музыкальных, лексических и т. д., — характеризуя эти способности как независимые и автономные с присущими им возможностями действовать в своей когнитивной сфере и, говоря о том, что они имеют свои особые «правила» и, возможно, свою собственную невральную базу[195]. Идиотов-савантов с различными формами одаренности в восьмидесятые годы наблюдала Беата Хермелин со своими коллегами. Эта группа ученых установила, что зрительные возможности идиотов-савантов значительно продуктивнее, чем у нормальных людей, при выявлении существенных признаков наблюдаемой сцены или наблюдаемого объекта, что, в частности, помогает при рисовании. Эта группа ученых также установила, что зрительная память таких савантов не фотографическая и не эйдетическая, а категориальная и аналитическая, позволяющая савантам не только воспроизводить запечатленное в ней, но и составлять свои образы, заниматься импровизацией. Хермелин вместе со своими коллегами наблюдала, среди прочих савантов, умственно отсталого Лесли Лемке, обладающего уникальным музыкальным талантом. У Лемке, как и столетие назад у Слепого Тома, феноменальная музыкальная память. Прослушав лишь раз любое произведение, он тут же повторяет его с тончайшими оттенками экспрессии. К тому же, по словам Хермелин, он владеет искусством импровизации, используя произведения композиторов от Баха до Бартока и следуя при этом их стилю. Исследования показывают, что существуют несколько отдельных автономных когнитивных способностей, каждая со своими алгоритмом и правилами, как и предполагал Гарднер. Ранее прослеживалась настроенность считать «творческие» способности идиотов-савантов экстраординарными, странными, однако в настоящее время эти способности, кажется, пытаются отнести к «норме», отличая их от способностей обыкновенного человека только тем, что они обособлены и гипертрофированы. Мне кажется, здесь имеется повод для возражения, и не потому, что саванты резко отличаются от нормальных людей, и даже не потому, что их одаренность проявляется в раннем возрасте, а главным образом потому, что их удивительные способности возникают, минуя предварительные фазы развития. Так, Мартин в двухлетнем возрасте пел отрывки из опер, а Надия в три с половиной года с удивительным мастерством рисовала все, что попадалось ей на глаза, при этом неведомо как овладев приемами передачи пространства. Даже дети, у которых с годами обнаруживаются способности к рисованию, начинают с каракулей. Надия миновала этот этап. Этот этап миновал и Стивен. По свидетельству Криса Марриса, Стивен еще в семилетнем возрасте с ошеломляющим мастерством рисовал виды Лондона, в то время как его сверстники, если и рисовали, то это были обычные невразумительные рисунки. Таланты савантов проявляются очень рано, но способности эти могут в дальнейшем не развиваться, а могут и вовсе сойти на нет. Так, когда Стивену было семь, его способности к рисованию признавались феноменальными (естественно, для своего возраста), однако через десять-двенадцать лет он рисовать лучше не стал, хотя и расширил свой кругозор. Кроме того, необыкновенные таланты савантов более автономны, чем дарования нормальных людей, и даже обладают автоматичностью. Когда Стивен рисовал, он мог слушать плейер, разговаривать или петь — другое занятие ему не мешало. Джедадая Бакстон мог решать фантастические по сложности математические задачи даже во время разговора или работы. Хотя некоторые подсчеты занимали у него довольно продолжительное время, они не мешали ему работать, жить жизнью обыкновенного человека. Можно предположить, что невральный механизм савантов коренным образом отличается от неврального механизма обыкновенных людей, с помощью которого они развивают свои умственные и творческие способности. Все это наводит на мысль, что у савантов может находиться в мозгу специфический высокоразвитый «нейромодуль», который «включается» при воздействии на него надлежащих стимулов, после чего работает на полную мощь. Так, близнецы-саванты, «календарные счетчики», увидев календарь в шестилетнем возрасте, стимулировали свою потенциальную одаренность, установив на бессознательном уровне алгоритм и правила, которые позволили им понять закономерности в структуре календаря, в результате чего они могли «жонглировать» его числами — например, установить, какой день недели придется на определенное число даже в неблизком будущем. Для того чтобы провести подобное вычисление, нормальному человеку придется (если только он сможет) также разработать подобный алгоритм (но только на сознательном уровне), на что уйдет много времени и труда. Необычайные умственные и творческие способности как саванта, так и нормального человека с возможностями саванта, могут неожиданно бесследно исчезнуть. Так, Владимир Набоков, помимо прочих талантов, обладал в детстве необыкновенными математическими способностями, однако после перенесенной в семилетнем возрасте лихорадки, сопровождавшейся делирием, эти способности полностью растерял. Набоков пишет, что этот необыкновенный математический дар, неведомо как появившийся и потом таинственно сошедший на нет, имел мало общего с его личностью и, казалось, подчинялся своим собственным правилам поведения, отличаясь от других его дарований, также проявившихся еще в детстве. Таланты нормального человека развиваются постепенно, внедряясь в разум и становясь частью личности. Им чужды необычная изоляция и автоматизм дарований савантов[196]. Но разум не только собрание различных талантов, и он не может состоять из набора отдельных модулей, как полагают некоторые неврологи и психологи. Такое устройство разума исключает его основное достоинство — назовем его «кругозором», который присущ каждому нормальному человеку. Разум, скорее, имеет супрамодульный вид, который и помогает развиваться настоящим талантам. Модульная структура разума исключает становление личности, становление «Я». Поэтому позволительно утверждать, что разум нормального человека наделен согласующей силой, объединяющей все отдельные способности разума, в том числе способность анализировать и обобщать чувственный опыт. Именно эта сила делает разум конструктивным и рефлексивным, ориентированным на социальные силы высшего уровня. Эту универсальную единую силу Курт Голдштейн назвал «абстрактно-категориальной способностью» организма. Исследуя повреждения мозга, он нашел, что при значительном его повреждении (например, при поражении лобных долей), кроме специфических расстройств организма, наблюдается и нарушение абстрактно-категориальной способности человека. Голдштейн также исследовал проблемы развития человека и вместе с Евой Ротман и Мартином Ширером в 1945 году опубликовал заслуживающую внимания работу «История идиота-саванта. Экспериментальное изучение индивида» («А Case of “Idiot Savant”...»). В этой работе авторы рассказывают об аутичном подростке Л., обладавшем удивительной памятью и необыкновенными музыкальными и математическими способностями. Отмечая его дарования, авторы работы указывают на то, что способности Л. «независимы друг от друга». «Теоретически он мог бы стать профессиональным музыкантом или математиком, — пишут исследователи, — однако Л. не стал ни тем, ни другим, несмотря на свои таланты и регулярные упражнения». Характеризуя его, авторы пишут о неспособности Л. к абстракции, одной из основных операций мышления. Далее авторы пишут о последствиях этого дефекта развития: Неспособность к абстракции проявляется во всем его поведении. Л. не понимает и не использует речь в ее символическом и концептуальном значениях. До него не доходит, о чем идет речь, если разговор носит абстрактный характер, он никогда не задает вопрос «почему», не понимает воображаемых ситуаций. Этот же недостаток является подоплекой его малой социальной осведомленности, отчужденности, узкого кругозора, неспособности абсорбировать культурные ценности. Та же неспособность к абстракции негативно влияет и на его дарования, ибо препятствует самопознанию внутренних психических актов и состояний. Свои таланты Л. не может развить сознательно. Эти таланты остаются ненормально конкретными, специфическими, стерильными и не отражают определенные общественные запросы. Это, скорее, карикатуры на подлинные таланты. Если выводы, которые сделал Голдштейн вместе со своими коллегами, исследуя внутренний мир идиота-саванта, достаточно обоснованы, и если допустить, что и Стивен не способен или относительно не способен к абстракции, то можно задаться несколькими вопросами. Насколько Стивен может развиться как личность? В какой степени доступны для его понимания внутренние психические акты и состояния? В какой мере ему по силам анализировать и обобщать чувственный опыт? В каких пределах он может абсорбировать культурные ценности? В свете выводов, сделанных вышеперечисленной группой исследователей, возникают не только эти, но и многие другие вопросы, с которыми сталкиваешься при ознакомлении с парадоксом удивительных одаренностей, присущих идиотам-савантам с их аномальным разумом. В октябре 1991 года я встретился со Стивеном в Сан-Франциско. За то время, что я не видел его, он заметно изменился. Он вырос, похорошел, голос его окреп. Когда мы с ним встретились, Стивен первым делом стал рассказывать мне о показанных по телевизору сценах землетрясения, произошедшего в Сан-Франциско в 1988 году. «Земля в расщелинах. Кругом разрушенные дома. Мосты снесены. — Стивен говорил короткими фразами, напоминавшими хайку[197]. — Машины искорежены. Пожарные гидранты тушат огонь». В тот же день мы со Стивеном в сопровождении Маргарет отправились на прогулку по Тихоокеанским высотам. Во время прогулки Стивен, устроившись на раскладном стуле, принялся рисовать Бродерик-стрит, петлявшую по склонам холма. Рисуя, Стивен время от времени оглядывал улицу, но больше, как мне казалось, уделял внимание плейеру. Прежде чем он приступил к рисованию, Маргарет спросила его, почему улица так извивается. Ответить на, казалось бы, несложный вопрос Стивен не смог, а когда Маргарет пояснила, что улица извивается, потому что поднимается в гору, обходя крутые участки, Стивен кивнул и бессмысленно повторил слова Маргарет, являя несомненный признак эхолалии. Ему было уже семнадцать, но его умственные способности не улучшились. Когда мы гуляли, нам внезапно открылась прекрасная панорама залива, усеянного корабликами, меж которых высился Алькатрас[198]. Однако сначала я принял увиденное за сложный замысловатый многоцветный рисунок, похожий на абстрактную живопись, которая обычно вызывает у меня смятение чувств. Осмыслив открывшуюся картину, я поинтересовался у Стивена, какое впечатление произвела на него красивая панорама, но внятного ответа не получил. Зато Стивен меня поистине удивил, когда мы продолжили разговор. Мы заговорили о Сан-Франциско, и оказалось, что его любимое здание в городе — Трансамериканская пирамида. Когда я спросил Стивена «почему», он ответил, что ему нравятся ее формы. «Она состоит из равнобедренных треугольников», — заключил он. Хотя ответ и не отличался геометрической точностью, меня поразило, что Стивен, речь которого обычно носила примитивный характер, использовал в разговоре математический термин. Я, правда, знал, что аутичные люди, особенно в раннем детстве, гораздо лучше осваивают геометрические понятия, чем личностные и социальные представления[199]. Стивен имел весьма смутное представление об аутизме, своем недуге. Это выяснилось случайно, при любопытных обстоятельствах. Когда после прогулки мы подходили к своей машине, рядом стояла другая с номерным знаком, на котором, к моему великому удивлению, было начертано «АУТИЗМ»[200] (шанс встретить такую машину я расценил как отношение один к миллиону). Обратив внимание Стивена на необычный номерной знак, я попросил его прочесть надпись. Он прочел надпись по буквам: «А-У-Т-И-З-М». «Попробуй прочесть слитно», — попросил я. «У...У...Утизм», — выдавил из себя Стивен. «Не “утизм”, а “аутизм”, — поправил я. — Ты знаешь, что это значит?» «Это то, что написано на номерном знаке», — ответил он. На том разговор и закончился. И все-таки было ясно: он понимал, что отличается от обычных людей. Его любимым кинофильмом был фильм «Человек дождя», и мне казалось, что Стивен отождествляет себя с героем этого фильма, аутичным савантом, роль которого сыграл Дастин Хофман. У Стивена была звуковая запись этого фильма, и он ее нередко прослушивал с помощью плейера и в конце концов даже выучил наизусть несколько диалогов, которые иногда декламировал, сохраняя нужные интонации. С плейером Стивен почти что не расставался, однако это не мешало ему рисовать. Он мог погружаться в это занятие, даже слушая музыку. Но увлечение плейером мешало ему контактировать с окружающими, развивать речь. Находясь под впечатлением от своего любимого фильма, Стивен захотел побывать в Лас-Вегасе, а когда мы приехали в этот город, он потянул нас с Маргарет в казино, воспылав желанием последовать примеру Человека Дождя и провести время за игральным столом. Из Лас-Вегаса мы отправились в Аризону, взяв напрокат «Линкольн-континенталь». Стивен хотел отправиться в путешествие на «Шевроле Импала», но, к его сожалению, такого автомобиля в прокате не оказалось. Приехав в Аризону и устроившись в одной из гостиниц Финикса[201], мы направились к Большому каньону. Я припарковал машину у места, откуда открывался прекрасный вид на ущелье. Едва взглянув на каньон, Стивен принялся таращить глаза на находившиеся на стоянке автомобили. Оторвав его от этого увлекательного занятия, я спросил у него, нравится ли ему редкое зрелище, показав рукой на ущелье. Стивен перевел взгляд на каньон и, подумав, ответил: «Прекрасный вид». «А что напоминает тебе это ущелье?» Последовало неожиданное суждение: «Оно похоже на огромное здание». Удовлетворившись этой приятной мыслью, Стивен принялся рисовать. Правда, на этот раз он водил рукой не слишком уверенно (каньон, как-никак, мало похож на здание), и все-таки рисунок ему удался. «Ты — гений», — восхищенно сказала Маргарита. Стивен улыбнулся и буркнул: «Да». Полюбовавшись рисунком Стивена, мы решили предоставить ему возможность обозреть каньон с высоты, устроив прогулку на вертолете. В воздухе пилот вертолета стал рассказывать об истории Большого каньона, о его геологии, но было заметно, что Стивен его не слушает, предпочтя крутить головой и осматривать примечательное ущелье. Оставив Большой каньон, вертолет полетел над каменистой пустынной местностью, наиболее примечательной видимой растительностью которой были цереусы, гигантские кактусы. По левому борту отчетливо виднелся Брадшо, горный кряж, в котором в восьмидесятые годы обнаружили залежи драгоценных металлов. Вскоре характер местности изменился. Теперь внизу лежала равнина, усеянная опунциями[202]. Кое-где паслись лошади и ослы и даже вилорогие антилопы. «Прекрасный ландшафт, — сказал Стивен, — но здесь не хватает автомобилей». Его реплика меня раздосадовала: оценить по достоинству «прекрасный ландшафт» Стивен не смог. Тем временем он, вооружившись карандашом и бумагой, за неимением своих любимых автомобилей стал рисовать кактусы, которые, видно, счел символами Запада[203], как раньше признал гондолы главной достопримечательностью Венеции, а небоскребы — главной достопримечательностью Нью-Йорка. Внезапно внизу я увидел небольшого зверька. «Койпу!»[204] — непроизвольно воскликнул я. По всей вероятности, звучание этого слова привлекло внимание Стивена, ибо он, оторвавшись от рисования, с видимым удовольствием воскликнул следом за мной: «Койпу! Койпу! Койпу!», после чего вернулся к рисунку, который выполнил превосходно. В тот же день Стивену удалось особенно отличиться. Во второй половине дня мы отправились на машине к каньону де Шелли. Приехав к ущелью, мы познакомили Стивена с повстречавшимся нам индейцем-навахо, тоже художником, как раз собиравшимся рисовать. Индеец пригласил Стивена присоединиться к нему и привел в место, откуда открывался наилучший вид на каньон, — вид, позволявший, по его утверждению, слиться с таинствами ущелья, являвшегося священным местом индейцев. Рисуя, индеец стал рассказывать Стивену об истории и обычаях своего племени, но Стивен, похоже, его не слушал да и своему рисованию, казалось, не уделял пристального внимания, ибо почти беспрерывно крутил головой, что-то нашептывая. И все-таки, как ни странно, ему каким-то неведомым образом удалось придать своему рисунку таинственность, магическую окраску (что признал и индеец), хотя Стивен, по моему разумению, был лишен всяких идолопоклоннических эмоций и просто рисовал то, что видел. Маргарет сочла по-другому. Она предположила, что Стивену удалось испытать нечто вроде благоговения перед древним святилищем, ощутить его ауру. Наши мнения опять не сошлись, как в то время, когда мы оценивали впечатления Стивена от пения хора в ленинградском монастыре. Тогда я посчитал, что пение задело Стивена за живое, а Маргарет рассудила, что он отнесся к пению безучастно. Новое расхождение в наших оценках лишний раз подтвердило, как трудно иногда было понять, что чувствует Стивен на самом деле. И все же, наблюдая за Стивеном, я в конце концов пришел к заключению, что его чувства, эмоции радикально отличаются от чувств нормальных людей — и не силой их проявления, а прежде всего локальным характером. Его эмоции казались мне простым поверхностным выражением ощущений от случившегося события, подмеченной сценки или увиденного предмета — ощущений, которые глубоко не затрагивали его. Он мог реагировать на какое-то происшествие точно так же, как и другие, но проявление этих чувств скорее объяснялось его наблюдательностью и в отдельных случаях подражанием, а не повышенной восприимчивостью к внешним воздействиям, которую обычно называют «чувствительностью». Стивен мог нарисовать прекрасный рисунок, не имея эстетических чувств, он мог оценить церковное песнопение или передать «таинство» каньона де Шелли, не имея никаких собственных верований. На следующее утро, проснувшись, я услышал в соседней комнате номера, предоставленной Стивену, звуки музыкального инструмента. Оказалось, что эти звуки издает Стивен, придав рукам чашеобразную форму и поднеся их ко рту. «Что это?» — спросил я. «Кларнет», — улыбнувшись, ответил Стивен. Затем я услышал звуки тубы, трубы, флейты и саксофона. Вернувшись к себе, я погрузился в раздумье, размышляя о предрасположенности Стивена к имитации. В детстве он был расположен к эхолалии, зачастую повторяя слово или слова, только что произнесенные другим человеком. Это явление наблюдалось и по сей день, проявляясь, правда, значительно реже — обычно в то время, когда Стивен был утомлен или чем-то расстроен. Эхолалия — непроизвольное, рефлекторное, не окрашенное эмоциями явление, и может проявляться даже во сне. У Стивена в последнее время эхолалия проявлялась иначе. Когда в вертолете он повторял за мной: «Койпу!», то придал этому восклицанию свою интонацию, окрашенную собственными эмоциями. Он нередко декламировал с чувством и диалоги из «Человека дождя», но вместе с тем иногда произносил тот же текст автоматически, рефлекторно, без выражения, что я принимал за проявление болезненной «одержимости», зависимости от неотвязного раздражителя. Такая «одержимость» может быть присуща и людям, перенесшим энцефалит или страдающим синдромом Туретта. Автоматическое, машинальное имитирование является проявлением физиологической силы низшего уровня, берущей верх над разумом индивида. Такая сила может обусловливать и большинство автоматических проявлений аутичного имитирования. Влечение к имитации может выразиться и на более высоких уровнях жизнедеятельности, обернувшись потребностью подражать чьим-то достоинствам и даже их превзойти. В этом смысле Мира Ротенберг иногда сравнивает аутичных людей с решетом, постоянно соприкасающимся с достоинствами других, но не способном эти достоинства удержать. Вместе с тем, по ее суждению, основанному на многолетних исследованиях, аутичные люди все же не лишены собственной личности. На следующее утро, в последний день пребывания в Финиксе, проснувшись в половине восьмого, я вышел на балкон полюбоваться восходом солнца. «Привет, Оливер!» — услышал я голос Стивена, стоявшего на соседнем балконе. «Прекрасное утро», — улыбнувшись, добавил он и, наведя на меня объектив поляроида, щелкнул затвором. Этот дружеский жест я воспринял как прощание с Аризоной. Когда мы вышли из отеля на улицу, Стивен, оглянувшись по сторонам, приподнято произнес: «До свидания, цереусы и опунции. Надеюсь, еще увидимся». Поездка в Аризону мне многого не дала. Прийти к определенному заключению о подоплеке парадоксальных способностей Стивена я не сумел. Зато Маргарет была в восхищении от поездки и все время хвалила Стивена, добавляя, что своими рисунками он доставляет нам огромное удовольствие. В душе я с Маргарет соглашался: рисунки Стивена были великолепны, но только было неясно, доставляют ли они удовольствие ему самому, или он радуется только тогда, когда его хвалят. На обратном пути мы заехали в «Деари Куин»[205]. В ресторане Стивен приметил двух девушек и время от времени бросал на них горячие взгляды. В конце концов он отважился к ним подойти. На первый взгляд, он производил впечатление нормального человека, и когда он подошел к девушкам, они мило улыбнулись ему, но стоило ему с ними заговорить в своей обычной, наивной детской манере, они переглянулись и захихикали, после чего демонстративно заговорили между собой, вынудив Стивена удалиться. За то время, что я не видел его, Стивен не только вырос, но окреп физически, возмужал, и в том, что его стали занимать девушки, не было ничего удивительного. Маргарет поведала мне также о том, что Стивен стал следить за своей внешностью и одеждой. Она нередко заставала его у зеркала, которым он раньше почти не пользовался. В том, что Стивен стал разборчив в одежде, я убедился и сам, когда он при мне сказал: «Мне нравятся светло-голубые ковбойки, полинявшие джинсы и черные ботинки, что носят на Западе». «А что скажешь о ботинках Оливера?» — лукаво спросила Маргарет. «Довольно невзрачны», — ответил Стивен, едва взглянув на мою новую обувь. Неудача Стивена при встрече с девушками в «Деари Куин» легко объяснима. Обладая ограниченными умственными способностями, в обществе посторонних, чужих людей он терялся или нес околесицу. Приятелей у него было мало, и время по большей части он проводил в семейном кругу, в обществе матери и Аннетт, которых очень любил. Дома он чувствовал себя настоящим мужчиной, защитником матери, хотя и сам нуждался в опеке. В свободное время Стивен главным образом рисовал или, насколько я рассудил, имея тому немалые доказательства, предавался фантазиям. Приведу пример. Стивен был в восторге от телевизионного сериала «Беверли-Хиллз, 90210». Однажды он мне признался: «Я влюблен в Дженни Гарт. Она самая красивая девушка в Лос-Анджелесе. Она красит губы красной помадой. Ей двадцать один. Она из Иллинойса. Она снимается в “Беверли-Хиллз, 90210”. Я влюбился в нее еще в 1991 году. В сериале она исполняет роль Келли Тейлор». Из дальнейших разговоров я выяснил, что Стивен питает симпатию не к одной Дженни Гарт, а ко всем артистам, занятым в сериале. «Я коллекционирую их фотографии, — сказал Стивен, — а недавно выслал артистам несколько своих лучших рисунков». Далее он мне рассказал, что проектирует для своих любимых артистов пент-хаус на Парк-авеню[206]. Тогда он будет жить вместе с артистами, став членом их творческого союза. По вечерам, после работы на телестудии, они будут собираться в пент-хаусе и есть за одним столом. Все эти воображаемые картины Стивен перенес на бумагу. Однажды Маргарет, совершая со Стивеном очередную поездку, случайно обнаружила в его гостиничном номере и другие рисунки, тоже плод фантазии Стивена, — рисунки, изображавшие обнаженных девиц. Эти рисунки хранились в отдельной папке, чему Маргарет удивилась, ибо, хотя Стивен и уделял много времени рисованию, о сохранности рисунков он не заботился — мог их испачкать, помять или просто выкинуть в урну. Однако в том не было ничего удивительного, что Стивен хранил эротические рисунки в отдельной специальной папке. Эти рисунки он рисовал лишь для себя, и Маргарет действительно увидела их случайно — Стивен, понятно, оставил папку неприбранной по забывчивости. Обычно он, несомненно, прятал папку в укромном месте, подальше от чужих глаз, ибо рисунки эти отображали его интимный, внутренний мир, его нужды и помыслы, в отличие от его обычных рисунков, являвшихся простой репродукцией увиденных объектов и сценок. Фантазии Стивена, нашедшие воплощение в эротических зарисовках, были вполне естественными, но в то же время говорили о том, что повзрослевшему Стивену не хватает женской любви. Но самое печальное было в том, что этой любви он мог не дождаться, и неизвестно, догадывался ли об этом сам Стивен. В июле 1993 года мне позвонила Маргарет, сообщив возбужденным голосом, что у Стивена обнаружилось музыкальное дарование. «Необыкновенный талант, — добавила она горячо. — Вы должны приехать и убедиться». Я удивился, но больше всего тому, что обычно невозмутимая Маргарет была так взбудоражена. Музыкальные способности Стивена, так же как и его способности к рисованию, проявились еще в раннем детстве. Лоррейн Коул однажды мне сообщила, что Стивен, когда еще едва говорил, прекрасно имитировал различные звуки. В одном из писем Коул мне написала: Как-то Стивен, посмотрев кинофильм, записанный на кассету, изобразил одного из персонажей этого фильма, посетителя ресторана, пришедшего в ярость от плохого обслуживания. Изображая этого человека, Стивен не произнес ни одного внятного слова, извергал только звуки, сопровождая их яркой мимикой, но и эти звуки, и мимика в точности повторяли действия рассвирепевшего скандалиста, в чем мы удостоверились, посмотрев еще раз привлекший внимание Стивена эпизод. О другом случае проявления тех же способностей Стивена рассказала мне как-то Маргарет. Стивен вместе с ней ездил на несколько дней в Японию и за это время перенял у японцев их жесты и интонации, чем так рассмешил Эндрю, приехавшего в аэропорт встречать возвратившихся путешественников, что тот едва не разбил машину. Словом, я был прекрасно осведомлен о способности Стивена к имитации, знал я и о его любви к музыке, которая доставляла ему, пожалуй, даже большее удовольствие, чем занятие рисованием. О пристрастии Стивена к музыке прекрасно знала и Маргарет, но из одного лишнего случая его проявления (пусть даже неожиданного и яркого) она не стала бы меня срывать с места. Видно, Стивен и впрямь привел ее в удивление своей способностью к музыке, тем более что Маргарет сообщила мне и о том, что Стивену нашли опытную учительницу, некую Еву Престон, с которой он занимается раз в неделю. Получив эту интересную информацию, я решил съездить в Лондон, приурочив приезд ко дню, в который Стивену давали урок. Со мной согласилась поехать моя родственница, Лиз Чейз, профессиональная пианистка, не только искусный практик, но и знаток теории музыки. «Привет, Оливер!» — как обычно, поздоровался со мной Стивен, а затем поприветствовал и Лиз Чейз, которую я представил ему. Поздоровавшись с нами, он немедленно уселся за пианино и по заданию Евы Престон стал играть гаммы, а затем перешел к аккордам, начав с мажорных трезвучий. Стивен играл легко и непринужденно, весьма довольный своим занятием. Казалось, терции и квинты — интервалы Пифагорейского музыкального ряда — знакомы ему с рождения. «Этому я его не учила», — заметила Ева. «А теперь октавы, пожалуйста», — попросила она. Стивен кивнул и радостно улыбнулся, словно ему пообещали дать шоколадку. «А теперь вместе сыграем блюз, — продолжила Ева. — Ты играй в верхнем регистре, а я буду играть в басовом». Стивен начал импровизировать в высоком диапазоне, ограничивая сначала импровизацию нижней половиной октавы, но затем, осмелев, заиграл в более широком диапазоне, а в последней импровизации поднялся до самой высокой ноты. «Импровизировать довольно легко, для этого много ума не надо, — заметила Лиз. — Если человек одарен и владеет композиционными приемами вариации, то умение варьировать является почти что автоматическим». Вместе с тем она похвалила Стивена, отметив, что он играл «с большим чувством». Затем Стивен сыграл «What a Wonderful World». Когда он кончил играть, Ева попросила его проанализировать аккорды мелодии с позиций гармонии. Он выполнил это задание без труда. Затем Ева предложила Стивену прослушать музыкальную пьесу, после чего дать ее толкование. Подобной интерпретацией Стивен занимается на каждом уроке, пояснила она. На этот раз Ева сыграла «Traumerei»[207] Шумана. Стивен слушал внимательно, а когда Ева оставила пианино, он задумчиво произнес: «В этом музыкальном произведении рассказывается. о ласковом солнце. о весело журчащем ручье. о саде с пышными розами. о бледно-желтых нарциссах. об играющих детях». Выслушав пояснения Стивена, я задумался. Действительно ли, слушая музыку, он «видел» картины, о которых нам рассказал (ведь Стивен не отличался ярким воображением)? Или он научился «расшифровывать» музыку, понимая, что одна, к примеру, является «пасторальной», а другая несет драматическое начало? Позже я поделился своими мыслями с Евой, и она мне сказала, что сначала ассоциации Стивена были ошибочными или эгоцентрическими, не относящимися к теме произведения, но после того как она ему объяснила, какие чувства и образы соответствуют различным по форме музыкальным произведениям, он стал лучше понимать музыку, но она полагала, что Стивен и «чувствует» музыку. Затем Ева предложила Стивену спеть любую песню по его усмотрению. Он выбрал «It’s Not Unusual», песню, в которой мог себя по-настоящему проявить. Он пел с душевным подъемом, чуть пританцовывая и «держа» в руке воображаемый микрофон, представляя себе, что выступает в концертном зале, полном народу. «It’s Not Unusual» — коронная песня английского певца Тома Джонса, но, исполняя ее, Стивен подражал Джонсу только телодвижениями, а в голос вкладывал интонации, присущие Стиви Уандеру[208]. Я не верил своим глазам: Стивен преобразился. Его вечно набок склоненная голова неожиданно выпрямилась, обычно тусклые невыразительные глаза зажглись вдохновением, а скованность и апатия улетучились. Казалось, от аутизма и следа не осталось. Однако, закончив петь, Стивен снова ушел в себя, склонив голову набок. Урок музыки, за которым я наблюдал, стал откровением для меня, и не потому, что я убедился в новой одаренности Стивена (случается, что человек, страдающий аутизмом, наделен разными дарованиями), а главным образом потому, что Стивен во время урока жил необычной для себя жизнью, проявляя эмоции, которых я не ожидал от него. Эта необычайность особенно проявилась во время пения. Когда Стивен пел, то казалось, он вовлекает в это занятие все свое тело со всем репертуаром движений, жестов и мимикой. Правда, для меня так и осталось неясным, подражал ли Стивен при пении известным ему певцам или сумел «войти в образ», понять замысел сочинителя. Я вспомнил, как Стивен по памяти рисовал портрет женщины работы Матисса. Тогда Стивен сумел извлечь «экстракт» из стиля художника и использовать его при работе. В то время я задался вопросом: было ли восприятие Стивена чисто зрительным или ему удалось понять манеру Матисса и его индивидуальное видение на более высоком чувственном уровне. Похожий вопрос возник у меня и позже, когда я узнал о том, что Стивен декламирует диалоги из «Человека дождя». Тогда мне казалось, что Стивен отождествляет себя с героем этого фильма, аутичным савантом, но вероятен и другой вариант: постоянная декламация одного и того же текста могла являться симптомом эхолалии. Из всех этих недоумений вытекал главный вопрос: были ли одаренности Стивена обычными «идиотическими талантами» (в терминологии Курта Голдштейна) или они являлись продуктом его рассудка, его собственной личности? Голдштейн считает «разум» абстрактно-категориальным, концептуальным образованием и все другие его проявления называет «патологическими», «стерильными». Возражая Голдштейну, замечу, что, помимо концептуальных, существуют и другие полезные проявления разума, хотя неврологи и психологи редко вспоминают о них. Одними из таких проявлений разума являются мимика и пантомимика, позволяющие человеку выражать свои чувства, — способности, не менее важные, чем умение говорить. Мерлин Дональд[209] в своей работе «Происхождение современного разума» пишет о том, что выразительные движения человека, проявляющиеся в мимике и пантомимике, в течение миллиона или более лет служили специфическим кодом для передачи чувств, оценок, отношений к событиям и явлениям человеку прямоходящему, пока, не научившись абстрактно мыслить и говорить, он не превратился в человека разумного[210]. Наблюдая за тем, как Стивен поет, сопровождая пение выразительными движениями, я подумал о том, почему бы по крайней мере некоторые аспекты аутизма и савантиз-ма не отнести к категории нормального развития личности (пусть даже гипертрофического), основанного на выразительных движениях человека и сопряженного с неполноценным развитием абстрактно-символической базы. Однако затем я решил: если такое суждение и возможно, оно касается частностей, и при оценке личности Стивена не стоит уходить в сторону. Стивен — не человек прямоходящий, не «чудо-счетчик» и вовсе не идиот. Развитие Стивена с раннего детства было своеобразным, качественно отличным как от развития нормального человека, так и от развития идиота-саванта. Он конструировал мир своеобычным путем, и его дарования развивались совместно с его способами познания, с его собственной личностью. Я так и не смог в полной мере установить, как думает Стивен, как текут его мысли, какими путями и как он конструирует мир, какие силы использует при проявлении своих дарований. Однако можно определенно сказать, что, несмотря на недостаточную способность к абстракции (одной из основных операций мышления), Стивен преуспел в подражании, которое помогало ему, к примеру, при рисовании воспринимать конкретные образы и рисовать «явь» (хотя, вероятно, бывали случаи, когда значение этой «яви» ему было не уяснить), и «явь» эту он рисовал с неподражаемым мастерством, проявляя своеобразный талант. Однако о наличии подлинного таланта следует судить по результатам деятельности человека, которые должны отличаться принципиальной новизной, оригинальностью подхода. Талант человека выражается потребностью в творчестве, которое предполагает наличие у индивидуума не только способностей, но и мотивов, воображения, интуиции. Талант выражается и в потребности человека раскрыть и расширить свои созидательные возможности. Творчество связано с внутренней жизнью личности, с потоком новых идей и сильными чувствами. Творчество в таком его понимании, вероятно, навсегда останется для Стивена недоступным. Но и отображение «яви» с недюжинным мастерством — не меньшая одаренность, чем «подлинные» способности, имеющие творческое начало. Рассказывая в одной из своих работ о Хосе, страдавшем аутизмом художнике, я отмечал, что он живет в своем собственном особенном мире, состоящем из многочисленных, но не связанных между собой (хотя ярких и образных) частностей — или, говоря словами Марселя Пруста, состоящем из «собрания отдельных моментов», не связанных с прошлым и не воздействующих на будущее. Но и такое восприятие мира не мешало Хосе замечательно рисовать. Особенно хорошо ему удавались рисунки растений, которые даже использовались в качестве иллюстраций книг по ботанике. (К слову сказать, я слышал об аутичном художнике, выполнявшем заказы Королевского ботанического сада.) При наблюдении одаренных аутичных людей нередко возникает вопрос: влияет ли аутизм на их удивительные способности и в частности на способности к рисованию? У большинства аутичных людей отсутствуют яркие способности к рисованию, а большинство художников не подвержено аутизму, но если у аутичных людей проявляется такой дар, то, вероятно, существует взаимосвязь между этим удивительным даром и аутизмом. Если такая связь действительно существует, то обоснованно утверждать, что искусство аутичных людей приобретает как сильную, так и слабую сторону аутизма: исключительную способность к обстоятельной репродукции и верность стереотипу. Однако я не уверен, что можно говорить об «аутичном искусстве». Едва ли можно говорить и о том, что искусство повлияло на развитие Стивена, изменило его характер или кардинально сказалось на его интеллектуальных способностях. Но в этом, вероятно, нет ничего особенно удивительного. Многие художники, даже с мировым именем, жили ничем другим не примечательной жизнью. Вместе с тем нельзя не сказать о том, что Стивен избежал участи многих аутичных людей (пятьдесят процентов которых не используют речь, отказываясь от общения с окружающими, а девяносто пять процентов ведут бесцветную жизнь), — и тому в немалой степени помогло постоянное занятие рисованием. Но главную помощь Стивену оказали, конечно, люди. Без поддержки со стороны одного дарования недостаточно. Хосе, не менее одаренный, чем Стивен, не получив необходимой поддержки, остался на обочине жизни. Стивену, в отличие от Хосе, помогли многие люди и прежде всего Лоррейн Коул, Крис Маррис и Маргарет Хьюсон, которые не только поддерживали его интерес к рисованию, пытаясь развить его одаренность, но и старались развить его самого. Маргарет часто брала его с собой в путешествие, чтобы показать ему мир, а в 1993 году устроила его в художественное училище. Однако его пассивность, апатия не пропали, и, на мой взгляд, Стивен и дальше будет нуждаться в помощи, подобно Слепому Тому, которого постоянно опекал и поддерживал полковник Бетьюн. И все же способности Стивена к рисованию могут не получить последующего развития, да и сам Стивен может не развиться как личность. Но это не принижает его, как и не умаляет его таланты. Его недостатки, как это ни удивительно, приносят и пользу. Его видение мира имеет свои достоинства, ибо, не приемля концептуальности, отображает «истинную» действительность, пусть и статичную. Да, Стивен ограничен в своих возможностях, он странен, недоразвит и аутичен, но у него имеются силы для постижения и изображения мира, что дано далеко не каждому. 155 «Хорнпайп» — английский матросский танец. |
Похожие:
 | Ооп – 040102. 65 Социальная антропология – квалификация выпускника: "Социальный антрополог" | | Галактики в относительно спокойном районе; здесь и расстояние от Земли до Солнца (на Венере слишком жарко, а на Марсе слишком холодно);... |