Сканировал Леон Дотан Старая орфография изменена. Корректировала Нина Дотан (Май 2001)
Скачать 3.77 Mb.
|
| Глава XVIII. Агитация против Гос. Думы. — Возстание в Cвеаборге. — Выборгское воззвание. — Мой арест в Женеве и новая высылка из Швейцарии. Готовился созыв Государственной Думы. Немногие в России ждали этого знаменательного события для всей ее истории с таким волнением и с такими надеждами, с какими ждал я. Я знал, что у Гос. Думы есть определенный враг — русское правительство, что оно, как коршун, будет следить за каждым ее шагом и будет стараться сводить на нет ее работу. Поэтому я не ждал от Думы каких-нибудь серьезных реформ, но я знал, что для агитации и политического воспитания России Гос. Дума много может сделать. Как редактор „Былого", я имел возможность посещать заседания Гос. Думы и побывал на нескольких ее исторических заседаниях. Гос. Дума, главным образом, благодаря кадетам, делала огромное дело в смысле политического воспитания России. Муромцев, Набоков, Петрункевич, Родичев, Шингарев, Кокошкин, Кузьмин-Караваев, Ковалевский своими речами воспитывали Россию. Общественное мнение все больше и больше вставало на сторону Гос. Думы. Временами Гос. Дума пламенно протестовала против реакции и рисовала широкие планы преобразования России. В революционной среде находили, однако, Гос. Думу недостаточно радикальной, ее требования недостаточно (171) демократическими, в борьбе с правительством видели излишнюю нерешительность, требовали более революционных выступлений и более революционного языка. Вне Думы героем был депутат Аладьин. Эта критика Гос. Думы вне ее стен переходила в борьбу с ней. О Гос. Думе говорили, как о чем-то реакционном, и старались создать настроение против Гос. Думы. Я самым решительным образом был против борьбы, которую вели с Гос. Думой революционеры, и был убежден, что эта борьба в близком будущем таит в себе большие несчастья для России. Я не сомневался, что правительство сумет воспользоваться отрицательным отношением к Гос. Думе со стороны радикальных элементов и ошибками, которые эта внедумская агитация будет совершать, чтобы нанести удары Думе, а в ее лице и всей новой России. Поэтому, будучи решительным защитником Гос. Думы, я был и против того вызывающего тона, который ею был усвоен под влиянием агитации извне, и против некоторых ее слишком, не по силам ей, радикальных проектов. Я видел, что у этой Гос. Думы нет реальной поддержки в стране для защиты той программы, которая выставлялась даже такими партиями, как кадеты, и для такой тактики, которая ей извне навязывалась теми, кто стоял за Аладьиным. Особенно ошибочной, по моему мнению, тактика революционеров и кадетов была летом 1906 г., незадолго перед роспуском Государственной Думы и сейчас после него. Слушая то, что говорилось в обществе, можно было, пожалуй, подумать, что революционное настроение в России было в то время общим. Но я не сомневался, что революционеры преувеличивали свои силы и не сознавали, что реально они не имели в стране достаточной поддержки для того, чтобы выдержать взятый ими тон, а на самом же деле они были слабы, и правительство всегда легко могло сломить их. К.д. также не понимали ни бессилия революционеров, ни своего собственного бессилия. Они не сознавали, что и (172) у них нет сил поддерживать взятый ими тон по отношению к правительству. Когда в Гос. Думе; одна часть депутатов выставляла определенные демократические требования, другая, в том числе и некоторые к.д., ставила требования революционные. Революционеров и кадетов я обвинял в том, что они не ставят реальных, доступных их силам задач, возможных по обстоятельствам времени, и не отстаивают их всеми доступными для них силами. Мои требования были более умеренны, но за них я по-прежнему считал необходимым бороться самым энергичным образом. Я ожидал, что отсутствие политического такта у к.д. и революционеров приведет к крушению тогдашнего общественного подъема, и что мы находимся пред новой реакцией. Все это особенно для меня выяснилось при роспуске первой Гос. Думы, в начале июля 1906 г. Около этого времени я как-то сидел в редакции „Былого", когда, запыхавшись, влетели к нам два эсера. Радостные, взволнованные, они кричали: ,,Наконец-то! Победа!" Они говорили, радовались, проклинали от своего имени и от имени своих партий. У них на устах все время было: мы, мы, мы. Можно было думать, что они принесли известие колоссальной важности. — В чем дело? — спросил я их. — Восстание в полном разгаре! Эсеры во главе армии и моряков! Взять Свеаборг! Взят (не помню, что было взято). Говорят, что в ближайшем будущем должен пасть Кронштадт! ... Кто-то из бывших в редакции „Былого" посетителей пришли в такое же восторженное настроение. — Какое несчастье совершается! — сказал я. Все с недоумением обратились ко мне и стали спрашивать, что значат мои слова. — Да, да, да! несчастье, — сказал я. — Несчастье, если, действительно, взят Свеаборг эсерами. Несчастье, если только будет взят Кронштадт. Прежде всего, (173) революционеры не могут удержать в своих руках ни Свеаборга, ни Кронштадта. Будет только пролита кровь ... От этого только пострадает Россия. А главное — своими восстаниями эсеры губят освободительное движение. Они подготавливают почву для реакции, и страна поддержит правительство в его борьбе с освободительным движением. — Как вы, Бурцев, старый революционер, народоволец, эмигрант, считаете восстание в Свеаборге — несчастьем? Это невероятно! — с изумлением и с скрытым негодованием стали говорить мне пришедшие с.р. — Да, да, это несчастье! — повторил я им. Я — революционер из революционеров и десятки лет я это доказывал при самых трудных обстоятельствах. Меня никто не упрекнет, что я не революционер. Но я хочу бороться с реакцией, а не поддерживать ее, а вы, — вы вызываете ее. Я всегда был против вспышкопускательства и всегда стоял за политическую борьбу. Я теперь являюсь защитником Гос. Думы, а вы ее разрушаете, а в ваше бунтарское народничество я не верю: я жду от него только несчастий для России! Вскоре такие же острые споры были у меня и с к.-д. — по другому поводу. Впрочем, не могу сказать, были эти споры с к.д. днем раньше или позднее моего спора с эсерами. Утром в Озерках я садился в поезд ехать в Петроград. Мимо нашей станции, не останавливаясь, пронесся поезд из Финляндии в Петроград. С поезда бросили нам пачку каких-то листиков. Это была первая прокламация о принятом думцами выборгском воззвании. На меня это воззвание произвело ошеломляющее впечатление, и я тут же стал говорить о нем, как о безумии и о величайшей политической ошибке. Особенно подчеркивал то, как могли это сделать кадеты. Бывший со мной на вокзале один кадет возмущался тем, что я говорил. Он, наоборот, был в восторге, что кадеты заговорили, наконец, с правительством настоящим языком. (174) Затем пришел поезд, который шел из Финляндии через Озерки в Петроград. В поезде я очутился в одном вагоне с известным эсером. Он, захлебываясь, говорил, как им, эсерам, удалось вырвать подпись кадетов под этим воззванием. С гордостью рассказывал о роли в этом деле лидеров эсеров, кажется, главным образом, Натансона и Чернова, — как они запугали даже самого П. Н. Милюкова. Этого эсера не менее, чем тех эсеров, которые принесли мне известие о свеаборгском восстании, я поразил своим отношением к выборгскому воззванию. — Какое огромное преступление совершили эсеры, если они действительно толкнули на этот шаг кадетов! Мне кажется, кадеты сами не могли совершить такой ошибки. Поймите, что это на руку только реакции! Вы дискредитируете освободительное движение. Это воззвание никакого значения, кроме отрицательного, не может иметь. Хуже всего было то, что такие же ошибки, как левые и как кадеты, делали тогда и правые. В России и в то время, к сожалению, не было здоровых государственных течений — ни революционных, ни оппозиционных, которые бы отстаивали истинные интересы освободительного движения, а власть находилась в руках тупых реакционеров. В августе 1906 г. я получил заграничный паспорт и выехал из Петербурга через Берлин в Париж. Заграницей мне необходимо было ликвидировать свои литературные дела, оставленные там на произвол судьбы в октябре 1905 г., когда я так поспешно поехал в Россию. Мне хотелось также поискать заграницей материалов для „Былого". Мне тогда действительно удалось найти много интересных материалов для „Былого" и я смог перевезти в Париж почти весь свой архив — и массу своих и чужих революционных изданий. Но во время этой моей поездки заграницу у меня было одно совершенно неожиданное осложнение, не имевшее, впрочем, никаких особенно печальных для меня последствий. (175) Из Парижа без визы (тогда ее не требовалось) я поехал в Швейцарию. В Женеве я остановился, не прописываясь, в отеле и на другой день пришел на почту получить письма до востребования. Почтовый чиновник, посмотрев на записке мою фамилию, как-то с раздражением и волнением ответил мне, что ничего для меня нет. Я сразу понял, что тут что-то неладное и что, очевидно, имеются указания на счет писем на мое имя. В стороне я увидел фигуру человека, подозрительно смотревшего на меня. Когда я вышел с почты, он пошел за мной. Через несколько улиц он меня остановил и спросил: вы ли будете Бурцев? Я ответил: да! Тогда он заявил, что он — чиновник женевской полиции, и что он меня арестует. На вопрос почему? — он мне ответил, что, так как несколько лет тому назад я был выслан из Швейцарии, то без особого разрешения я не имел права туда приехать. Я ему предложил, что я могу сейчас же уехать на французскую территорию: французская граница находится в двадцати минутах от Женевы. Но он не согласился. Из его вопросов я понял, что он хочет поймать меня, не намерен ли я его подкупить, чтобы он меня отпустил. Но это ему не удалось, да я этого и не предполагал делать. Он отвел меня в полицию, а оттуда меня отправили в знакомую мне по 1903 г. женевскую тюрьму. Дней через десять состоялся суд. На суде я сказал, что я из Швейцарии выслан по настоянию русского правительства, как эмигрант, по поводу русских дел, и что к швейцарским делам никогда не имел никакого отношения, — и что в настоящее время я живу уже в России легально, издаю там журнал „Былое". Приехал в Швейцарию, не спрашивая разрешения, потому что считал свое дело ликвидированным. Судья в своем резюме сказал: — Если русский царь ничего не имеет против того, что Бурцев живет теперь в Петербурге, то я не считаю нужным его наказывать за приезд без разрешения (176) в Швейцарию, откуда он был выслан за статьи против царя. Я был освобожден, но с обязательством сейчас же выехать из Швейцарии и с угрозой посадить меня в тюрьму, если я еще раз приеду в Швейцарию без разрешения. (177) Глава XIX. Основание „Былого" в Петербурге. — Моя переписка с Зубатовым. — Встреча с Тихомировым. — Борьба с провокацией. С моим приездом в Россию в конце 1905 г. для меня открылась впервые широкая возможность легальной литературной и издательской деятельности. После того, как я легализировался в Петрограде, издатели поняли, что, несмотря на всю мою революционную репутацию, а, может быть, благодаря ей, для меня является возможной легальная литературная и издательская деятельность. Было решено начать издавать в Петрограде журнал „Былое". В редакции приняли участие Богучарский, Щеголев и я. Его издателем выступил Н. Е. Парамонов, издатель „Донской Речи". Мы обратились ко всем известным участникам освободительного движения и заручились их содействием. Наиболее выдающиеся знатоки новейшей русской истории обещали нам постоянную поддержку. Журнал выходил ежемесячно большими книжками — в 20-25 листов. На его страницах мы стали печатать такие статьи и документы, каких в России печатать никто до сих пор не мечтал. Мы дали яркую картину освободительного движения и поместили воспоминания некоторых только что освобожденных шлиссельбуржцев. Только на 6-ой книжке цензура впервые задержала наш журнал. В обществе „Былое" имело большой успех. Благодаря „Былому", у меня завязались сношения с различными лицами, имевшими отношение к Деп. Полиции (178) и к охранным отделениям. Одни, как Лопухин, приходили к нам явно, другие — тайно. Они давали мне чрезвычайно важные сведения и материалы. В „Былом" была, между прочим, помещена статья М. Р. Гоца, где он сказал несколько жестких слов о Зубатове, с кем он юношей сталкивался, как с революционером, и кто потом, как творец „зубатовщины", стоял во главе всего политического сыска. Зубатов прислал письмо в редакцию „Былого" с разъяснениями и возражениями Гоцу. Я воспользовался этим письмом и завязал переписку с Зубатовым. В своих письмах к Зубатову я, как редактор „Былого", убеждал его писать воспоминания и собирать материалы. Конечно, через голову Зубатова я говорил со многими другими. Я знал, что мои к нему письма, во-первых, перехватывает полиция, а затем, что он сам о них докладывает кому нужно. Говорят, наша переписка была даже напечатана в ограниченном количестве для руководящих сфер. Мне хотелось всех причастных к Деп. Полиции приучить к тому, что я, как редактор „Былого", для изучения истории революционно-общественного движения имею право обращаться за материалами ко всем и даже к ним — нашим врагам. Мне это надо было для того, чтобы создать нужную мне атмосферу для предпринятой мною борьбы с Деп. Полиции и для того, чтобы удобнее было собирать материалы для „Былого". Я имею все основания думать, что такие мои обращения к Зубатову и к другим Зубатовым имели именно те, последствия, которые мне были нужны. Из своих сношений с Зубатовым я, безусловно, ни от кого не делал никакой тайны. Мои товарищи, отговаривали меня от этой переписки и тем, что Зубатовы мне могут дать ложные сведения, и тем что, понявши цель этой моей переписки, полиция меня арестует и т. д. Но эти предостережения меня не останавливали и я продолжал свою переписку с Зубатовым. В Деп. Полиции вскоре заинтересовались моей перепиской с Зубатовым и во Владимир к нему был (179) послан специальный чиновник для его допроса. Зубатов этим был сильно встревожен и ему тогда пришлось пережить не мало неприятностей в связи с перепиской со мной. В своем последнем письме, когда я еще был в Петербурге, присланным с особыми предосторожностями, чтобы оно не попало жандармам, Зубатов умолял меня перестать писать ему. „Не губите меня и не губите себя", — писал он мне. В ответ на это я писал Зубатову: „Вот какие, с Божьей помощью, наступили теперь времена: Зубатов боится, чтобы Бурцев не скомпрометировал его своей перепиской!" Но я не оставил в покое Зубатова и тогда, когда ухал заграницу. Я и оттуда писал ему письма, — и он мне иногда отвечал, хотя чуть не в каждом письме умолял прекратить переписку, чтобы не губить его. Часть этой переписки, представляющей, несомненно, большой интерес, я еще до революции опубликовал в „Былом". В 1916 г., приехавши в Москву, я явился на квартиру к Зубатову, но не застал его дома. Видел, кажется, его сына и просил сказать ему, что хочу его повидать и буду ему телефонировать. Вечером я ему телефонировал. Зубатов мне ответил: — Поймите, Владимир Львович, что я видеться с вами не могу! Это опасно и для меня, и для вас! Так я его и не видел. При первых известиях о революции в марте 1917 г., чтобы не отдаться в руки революционеров, Зубатов застрелился. Для собирания материалов для „Былого" я делал поездки по России — был в Нижнем у В. Н. Фигнер, около Дерпта у С. А. Иванова. Специально для этого ездил в Москву и в другие города. Приехавши однажды в Москву, я написал письмо Л. А. Тихомирову и попросил с ним свидания. Я у него бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью, и своим ханжеством. За едой он крестился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот. (180) В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной Воле, которые меня занимали. Я ему, между прочим, поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма партии Народной Воли к Александру III в 1881 г. Н. К. Михайловский и не он ли писал это письмо? Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников „Московских Ведомостей", — очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, но категорически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него несколько отдельных изменений, но в общем был вполне доволен письмом. Тихомиров с глубочайшим уважением говорил, как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной Воли—Александре Михайлове. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания и со временем обещал мне их дать. Но я их не получил и не знаю, выполнил ли он свое обещание записать эти воспоминания, как я его об этом очень просил. Он тогда же мне дал рукопись для „Былого" — показания Дегаева, данные ему в Париже. В них я увидел как раз те самые строки о Геккельмане-Ландезене и Ч., которые в 1884 г. мне дала Салова для передачи Якубовичу. Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире. В 1916 г. я хотел еще раз повидаться с Тихомировым, и несколько раз писал ему, но ответа от него не получил. Знаю, что он, как и Зубатов, боялся ответить мне. „Былое" дало мне возможность в России в легальных условиях заняться тем, чем я отчасти занимался еще и заграницей. (181) Еще заграницей я кое-что напечатал о Деп. Полиции и об охранных отделениях. Я занимался разоблачением их деятельности и настаивал на борьбе с ними. Я и тогда считал, что основа русской реакции и главная ее сила заключалась в ее политической полиции. Поэтому-то борьба с ней у меня и стояла на первом плане. Начиная издание „Былого", я, разумеется, особенное внимание стал обращать на материалы об охранниках. Я старался везде, где только мог, завязывать сношения с агентами Деп. Полиции, хотя и понимал прекрасно всю опасность этих знакомств. Если бы Деп. Полиции узнал об них, то, конечно, он моментально свел бы со мной свои старые большие счета. Была и другого рода опасность. Забираясь в эту темную область политической полиции, я принужден был действовать при очень конспиративных условиях. Получаемые сведения мне было трудно проверять. Следовательно, возможно было: или впасть в роковые ошибки, или быть обманутым. Я понимал это, и каждое подобное знакомство всегда завязывал с замиранием сердца, как будто мне приходилось ходить по краю пропасти. Малейшая неудача, и за нее я мог бы поплатиться не только свободой, но и чем-то большим — своим именем. Мои друзья, посвященные в эту мою деятельность, видимо, страшно беспокоились за меня. Однажды, после одного особенно рискованного моего свидания, Богучарский сказал мне: — Итак, В. Л., вы поставили над собой крест! Сегодня-завтра вы будете в Петропавловской крепости. Вы знаете, что вас уж, конечно, никогда оттуда не выпустят! — Может быть — ответил я ему. — Что делать! Начиная борьбу с Деп. Полиции, я взвесил все. Я готов на все и не считаю себя вправе отказаться от такого дела, которое у меня на руках и которого никто из вас не хочет делать. — Итак, вы, значит, порешили с „Былым"? (182) Значит, „Былого" не будет? — сказал он мне в другой раз. Я понял, какой крик души раздался из души этого моего товарища по редакции. Я понял, о чем он думает, а также и то, что душа у него болит еще больше, чем это можно было заключить из этих его слов. Мне самому было ясно, что в случае моего ареста, это, прежде всего, отзовется на „Былом", но когда я это услышал от другого лица, мне это стало особенно тяжело. Но я категорически заявил своим товарищам, что от борьбы с Ден. Полиции я отказаться не могу. Когда начиналось „Былое", чтобы излишне не дразнить цензуру, мое имя не было выставлено, как редактора. В журнале было только сказано, что он издается при моем ближайшем участии. Я предложил своим соредакторам снять и это заявление и формально совершенно уйти от редакции. Но этого я не сделал и не потому, что меня уговаривали этого не делать, а потому, что это все равно не достигало бы цели. Я принял другого рода меры. В случае моего ареста эти меры сняли бы ответственность за мои сношения с Деп. Полиции с редакции. (183) |
Похожие:
 | Структура формы rro была изменена, поэтому старая версия закрыта (в списке отчетов режима Работа с отчетностью, строка будет подкрашена... | | Срок оказания услуг: май 2017 по май 2018 (с момента заключения договора на 12 месяцев) |
 | В связи с тем, что на собрании от 18. 03. 12 г не был собран кворум от общего числа членов днп, необходимо провести новое собрание... | | Фамилия Петрова изменена на Сидорову 08. 06. 1989 Отделом загс г. Липецка в связи с регистрацией брака. Фамилия Сидорова изменена... |
| | Мдс 81-35. 2004. Методика определения стоимости строительной продукции на территории Российской Федерации взамен сп 81-01-94, мдс... | |
| Минобразования России от 26. 03. 2001 №1272, приказом Минобрнауки России от 15. 02. 2010 №118, Порядком перевода студентов из одного... | | |
| Организована поддержка новой базы фер-2001 и гэсн-2001 в редакции 2009 года Минрегиона РФ | | Пм 03. Судебно-правовая защита граждан в сфере социальной защиты и пенсионного обеспечения |