Скачать 1.97 Mb.
|
14 Ночь выдалась в Москве тихой, светлой — какие бывают накануне больших снегопадов. Облака стояли низко, и свет фонарей бросал на них рыжие отблески. Отдаленно шумело Садовое кольцо, и чей-то голос, певший из темноты, вплетался в его магический гул. На Татарской улице горели витрины «Седьмого континента». За стеклом, выложив бюсты на прилавки, беззвучно открывали рты продавщицы. У выхода сидел, уткнувшись в газету, пожилой охранник с эмблемой дракона на куртке. Крутилась у входа черная собачонка. Из проходной напротив вышла женщина. Ее шуба была призывно распахнута, под ней виднелось легкое платье. Следом услужливо семенил напомаженный парень в полосатом костюме. Суетливо укладывал в багажник ее пакеты. Перед тем, как сесть в машину, женщина победно оглядывала улицу. Под уличными фонарями лоснились ее уложенные на висках пряди. Она улыбалась, запахивала пальто. Дверь машины глухо щелкала. Мечеть, откуда доносился голос, стояла в самом обычном московском дворике. Ее резная дверь была закрыта, но в подвальных окнах мерцал свет. То же электричество светилось в окнах палатки. Внутри висели освежеванные туши в каплях крови, которая свернулась на белых жилах. Лежали бруски сырокопченого мяса, пачки чая. Белая жидкость в бутылках и стопки лепешек. Вокруг лампочки вилась тяжелая муха. Другая муха спала на портрете арабского шейха, чье заплывшее лицо, казалось, не имело черт. И снова тишина окружала город, затыкая все щели. Но длилась она недолго. Тот, кто проходил в эту ночь по переулку, слышал из подвала мечети выкрики и шарканье — как если бы несколько человек шли в ногу, подпевая в такт шагу. Тот, кто заглянул в форточку, почувствовал сладковатый запах дыма, или благовоний. Там, за стеклом, он различил бы людей, одетых в белые балахоны с прорезями для рук. И то, как они шли по кругу, покачивая в такт музыке высокими войлочными колпаками. Постепенно темп шага менялся, они переходили на легкий бег. Слышался стук бубна или барабана, флейты. Через минуту они бежали, кромсая воздух невидимыми саблями. 15 След машины, которая отъехала от проходной, исчез под снегом. Огни на воротах выключили. Последние окна в домах погасли, и теперь только фонари и витрина освещали улицу. Мне привиделась странная вещь — хвост огромной змеи или ящера, который переползал улицу. В конце квартала отчетливо виднелось его невероятное, покрытое мелким узором тулово. Как оно поблескивает и медленно движется. Как будто гигантская гидра перемещалась по переулкам ночной Москвы. Дракон, чудовище. Несколько секунд я просто не мог оторвать от него взгляда. Потом схватил из сугроба дворницкий лом. Бросился на перекресток. Но ничего, кроме следа — словно волоком тащили дерево — не обнаружил. Гидра исчезла. След уводил в подворотню, я медленно вошел во двор. И снова увидел лоснящийся орнамент. Тогда, вскинув лом, со всей силы метнул в голову. Но лом глухо стукнулся в стену. На снег посыпалась штукатурка. В сугробе одиноко торчала старая новогодняя елка. …Вернувшись в квартиру, я разделся и прошел по ледяным плитам в темную комнату. Свет луны сочился через жалюзи, расчерчивая стену ровными голубыми полосами. Я сделал шаг влево — на стене возникла тень. Она сделала несколько движений. Шаг вправо — нет тени. Это был безмолвный, исступленный танец. Я размахивал руками, вскидывал колени. Мотал головой, крутился. И тень повторяла за мной все движения. Или я копировал, что видел? Наконец луна исчезла, экран погас. Мокрый от пота, я сел на пол. Обхватил голову. Что со мной происходит? Дрожащими руками наглухо зашторил окна. 16 За месяц я обошел все более-менее интересные заведения района. Их оказалось немного. В «Стейке» на Пятницкой неплохо готовили мясо, но по вечерам туда набивались экспаты. Клуб «Рокас» на Трешке славился проститутками, и мне даже приглянулась одна брюнетка с морковным соком. Но я откладывал, смотрел, как уводят другие. Еще один кабак, подвальчик «Апшу», приткнулся в тупике под собором. Снаружи ничего особенного, зато внутри дачный интерьер. Ближе к полуночи приходят стриженые девицы и молодые люди в очках а-ля Жан-Поль Сартр. Люди с богатым внутренним миром. И серьезно рассуждают о кино, книгах. Глядя на них, я думал, что когда-то и сам подолгу спорил об этом. Но что за книги мы обсуждали? Какие фильмы? Не помню. Через месяц я понял, что в нашем районе мне по душе только три места. Для завтрака выбрал «Correa’s» — домашнее кафе в офисном центре. Особенно хорошо тут было по выходным, когда на джипах прикатывали молодые мамаши и пили шампанское. Мне также нравилось, что рядом стоит Марфо-Мариинская обитель — соседство с храмом примиряло с буржуазностью заведения. На втором месте «Апшу», абсолютно инородное тело. Но больше всего я любил «Space Bar», место между землей и небом. Заведение находилось на тридцать втором этаже гостиницы «Swiss Hotel». Ее открыли недавно, внешне здание напоминало гигантскую поганку. Зато внутри всё отделали в стиле art-deco: никель, дубовые панели, кожаные кресла. Сидя в баре, я часами разглядывал город, лежавший за толстыми стеклами. Иногда он казался мне до боли знакомым — как собственная ладонь или коленка. Но чаще я видел его таким, каким он стал на самом деле. Чужим, фальшивым. Безликим. Несколько раз я приводил сюда соседку. Она оказалась довольно навязчивой бабой и пыталась сойтись со мной снова. Чтобы избежать печального коитуса, я приглашал ее наверх и накачивал мохито. А потом сажал в машину — и снова оставался один. Здесь, наверху, я чувствовал себя как дома. Поскольку и сам жил между землей и небом. В пустоте. Идеальное место, правда. Наверх поднимался скоростной лифт с телевизором. Кабина двигалась быстро и бесшумно, как индеец. Я часто представлял жизнь в этом ящике. Можно поставить койку, стол, заказывать из ресторана пищу. Смотреть новости. Заводить знакомства. «Быть в центре событий, не выходя наружу». В гостиничном лифте это казалось возможным. 17 Утром я пошел за почтой и поразился тому, что подъезд живет своей жизнью. Что стучат щеколды, шумит за стеной унитаз. Тявкает собака и слышно бормотание утренних выпусков, которые говорят друг с другом. Кто-то уже застегивает молнию. Звенят ключами. Странно, что раньше я никогда не замечал этого. В ящике лежали районная газета и конверт. Ни адреса, ни подписи на нем не было. Вскрывать? Выбросить? Пока раздумывал, на площадку из квартиры вышла моя соседка. Помахав конвертом, я стал подниматься. «Да, но что она делает в чужой квартире?» Мелкими шажками она подскочила, обняла. Я изо-бразил благородное негодование, стал ее оттаскивать. — Идем! — потянула к двери. — Все объясню, правда. «Часто здесь бывает этот лейтенант?» Сунув газету с конвертом в карман, вошел следом. Квартира, где мы оказались, выглядела как в интерьерных журналах. Японские шторы, низкий диван. Белый паркет и шкура зебры. Представить людей, которые живут здесь — едят, спят, справляют нужду, — невозможно. Полная анонимность, галлюцинация. В гостиной на стеклянном столе стояла ее фотография. Или это сестра? Та же фотография, что наверху, только в другой раме. Она села в кресло напротив, закурила. — Это квартира моей сестры, — сказала без предисловий. — Когда она погибла… — струйка дыма высунулась между губ. — То есть когда исчезла… Не вынимая из пальцев сигареты, прикусила ноготь. — …тогда я сняла квартиру, — продолжила. — В ее доме, только этажом выше. Ну, где ты был. Прихожу сюда, убираюсь. Оплачиваю счета. Цветы поливаю. Я оглядел комнату — никаких цветов. — Просто когда она вернется… Когда придет… — она стала делано запинаться. — Тогда я хочу, чтобы все было готово… Слух снова резанули фальшивые интонации. Я решил идти напролом. — А ты уверена, что это не одно лицо? — сунул ей под нос фотографию. Она выдохнула, откинулась на спинку. Края губ опустились, нос заострился. Она прикусила щеку. — А ты уверен, что ты — это ты? Я ведь проверила твой домашний. Там совсем другое лицо… Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу. — Ладно, не напрягайся, — улыбнувшись, погасила сигарету. — Какая мне, в сущности, разница? Поднялась, взяла за руку: — Тут есть одна штука. Пойдем, тебе понравится. 18 Когда я вошел на кухню, она уже сидела на корточках. Мосластые колени раздвинуты, тяжело дышит. — Поднимай! Я взялся за ручку, в руках у меня оказался люк. Мы осторожно прислонили его к плите. Из подпола потянуло сырым воздухом. Я поставил ногу на перекладину. «Когда прижмут к реке, конец». Неприятное ощущение. Пол внизу оказался каменным, а свод кирпичным, полукруглым. Дальше путь перекрывала дверь, стальная. — Ну как? — она улыбалась. Отсюда, снизу, ее крупные ноздри напоминали маслины. — Лови! Я поймал связку с ключами. Она, задрав подол, спустилась тоже. Стальная перегородка бесшумно отворилась. Я сунул связку в карман и сделал шаг в темноту. Перед нами лежал самый настоящий подземный ход. Какие-то полки и ниши угадывались в полумраке, корзины и банки, в которых плавали, как эмбрионы, кабачки. — Это проход из дома в церковь. Слышишь? На секунду мне действительно показалось, что через кирпич звучит церковное пение. — Тут жил батюшка, они этот ход и устроили. Чтобы зимой из дома на службу сразу. Тебе интересно? Она старалась меня отвлечь, увести в сторону от разговора, который произошел в комнате. Но я, слушая болтовню, прикидывал, как поступить дальше. — Откуда ты знаешь, ты? — Это было в начале девяностых. Мы только въехали, стали полы перекладывать, и что-то там нарушили. Я прислонился к стене, стал оценивающим взглядом изучать ее фигуру. Она обхватила себя за плечи, поежилась. — Когда тоннель открылся, приехали архитекторы. Дом хотели объявить аварийным, но потом обошлось, просто укрепили. А тоннель сказали — закроем. Но мы, конечно, сразу подобрали ключи. Пользуемся, как подвалом. Если будешь за домом, посмотри — там асфальт просел. Выемка, и вода собирается. Она придвинулась ко мне, схватила через брюки связку с ключами, стала теребить ее. Я почувствовал твердую грудь, табачное дыхание. В этот момент в кухне зазвонил ее мобильный. — Черт с ним! — она попыталась меня удержать. Когда я выбрался наверх, звонок сбросили. Стало тихо, только свистела на дворе, как заводная, птица. Я посмотрел вниз — от сквозняка дверь в туннель захлопнулась. — Эй! — крикнул. Дверь была звуконепроницаемой. «Так даже лучше». Плотно закрыв кухню, я вышел в комнату. Взгляд упал на фотографию — крупные губы, пепельная шевелюра. Одно лицо, никаких шансов. «Волосы, во всяком случае, были роскошными». Протер поручни, которые трогал, ручки. Тихо прикрыл входные двери. 19 От сверстников я ничем не отличался. Любил свое советское детство и родной город, верил в рок-музыку и кинематограф. Ненавидел фашистов и презирал новую власть, которая подмяла под себя страну. За то, что мэр города уничтожил Москву моей юности, считал его личным врагом. И готов плюнуть ему на могилу, как только такая возможность. Что касается москвичей, они казались мне симпатичными людьми. Я был привязан к ним и по-своему любил. Но не уважал, не ставил в грош. И не жалел, когда они гибли в терактах и катастрофах. Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверьков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них все резче проступали черты совка. У меня не осталось друзей. Один, поэт и книжник, спился, и лежит в клинике. Иногда я передаю его жене деньги — на лечение и на ребенка. Другой, друг детства и прекрасный художник, уехал в Америку. Я видел его последнюю работу — титры в знаменитом блокбастере. Третий примкнул к зарубежной церкви и обретается по скитам. Я не верил ни попам, ни муллам, считая их купленными властью. Обитая между церковью и мечетью, я чувствовал себя одинаково чужим и там, и тут. Я любил отца, но он умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет. И с тех пор мне не у кого спросить совета. Мать, с тех пор как я женился, забыла обо мне. Сомневаюсь, что она знает про цунами. После института я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Но забыл о ней, не прошло и месяца после Таиланда. Я знал театр и любил его фантомы — но мою пьесу убрали из репертуара, а вскоре развалился и сам театр. Какое-то время я еще верил в киношные образы. В то, как они оживают с помощью слова. Мне нравилось добывать смысл, сталкивая два или три голоса. Но настоящее кино, как и театр, тоже исчезло. Превратилось в глянцевые картинки. В слова, которые ничего не значат. И я понял, что еще одна опора выбита у меня из-под ног. Поскольку единственная доступная мне реальность — облако смысла, рожденное в диалоге призраков — перестало быть кому-либо нужным. Все остальное я воспринимал как слепое движение судьбы, спорить с которой бесполезно. Просто иногда я чувствую, что на раздаче меня обделили. Что-то теплое, человеческое не положили — там, в самом начале. Или я потерял его? И с тех пор во мне пустота, яма — которую ничем невозможно заполнить. 20 Сегодня давали спектакль, в котором играла жена, и я решил подкараулить ее у театра. Надел, чтобы не узнали, ковбойские ботинки и пальто с драконами. Тюбетейку. Машина выскочила на мост. Слева в лучах прожекторов нежился храм, и медные скульптуры сидели на фасадах как мухи. С другой стороны утопал во тьме Кремль. Храм сиял — цитадель погрузилась во мрак. И я физически ощутил злую тьму, в которой зарождаются их замыслы. Стекая с моста, поток заползал в город, как гидра. И исчезал в черном жерле. Потянулись обугленные фасады Манежа. Открылось небо — там, где еще недавно стояла гостиница. Прутья университетской решетки и колпаки подземного города. Свернув на Герцена, стали подниматься. Проплыл комод Консерватории, главки Малого Вознесения. Угол, где стоял монастырь и хранили палец святого Никиты (я даже хотел написать пьесу с таким названием, «Палец»). Кафе «Оладьи». После всего, что я увидел в городе, рюмочная показалась родным местом. «Тут, по крайней мере, ничего не изменилось». Когда-то мы с актерами часто сидели здесь после спектаклей. Я даже вспомнил имя бармена, Стасик. Заказав голубцы и водку, устроился у окна. Отсюда открывался прекрасный обзор. Кассы и служебный вход, где меня когда-то окликнули. Стрельчатые окна, где все произошло. И где она стояла, пуская сигаретный дым в окна. За полтора часа я прикончил графин с водкой, прочитал газетные вырезки и афишки. С удивлением узнал, что теперь в рюмочной выступают поэты. Снова смотрел на улицу. …Это был очкастый парень в сером плаще и зимних кедах. Уселся, как будто мы вчера расстались. Я не сразу узнал его, внутренне сжался. — В Питер, представляешь? Перенесли место действия в Питер! Я очнулся, кивнул. — Так что вся моя кремлевская интрига к черту! Пару лет назад мы работали над сериалом, много времени проводили вместе. А потом сериал закончился, и все как отрезало. Я помнил адрес его квартиры и как звали собаку. Но имя? Вылетело из головы. Из разговора я понял, что ему ничего не известно про Таиланд. И что говорит он, в сущности, с тем человеком, который два года назад вышел из его квартиры. Я рассеянно слушал анекдоты — он всегда был мастак по анекдотам. А сам все смотрел на улицу. Наконец дверь на служебном распахнули, из театра вывалилась компания. Мелькнул ее рыжий малахай. — …если хочешь, я могу отдать тебе пару серий. — …подвернулась халтура, заказали сценарий… — далее шло название какой-то телепремии, — …времени в обрез, берешься? Докурив, актеры стали расходиться. Она пошла к машине, которая поворачивала в переулок. За рулем сидел бородач крупной комплекции. Сквозь лобовое стекло я увидел, что они целуются. — …это нужно на днях, не затягивай… — очкастый сунул визитку. Я прикусил щеку — насколько отработанными выглядели их объятия и поцелуи. Что-то похожее я рисовал в воображении еще на острове, когда нашел бритву. И вот бородач материализовался. Глядя на них, я стискивал зубы все сильнее. Пока наконец не почувствовал, что мой рот наполняется кровью. Не прощаясь, вышел на улицу. Рюмочная, улица, театр — все стало ненавистным, фальшивым. Что мне здесь вообще нужно? Сознание ясное — не могу запьянеть, вечно трезвый. А внутри все оборвалось, кончилось. Опустело, как в выселенной квартире, — только лицо покалывает ночной морозец. — Не, ты видел? Видел? — говорили сзади. — Превратили Москву, нах… — Кругом одни пидары, бля! Я обернулся, увидел двух подвыпивших типов. — Где пидары?!! От неожиданности один поскользнулся, уронил шапку. Я понял, что они говорят обо мне. |