Сборник произведений Александр Викторович Костюнин Петрозаводск, 03. 08. 09 г. Содержание Рукавичка (Рассказ)
Скачать 3.44 Mb.
|
| Ещё я любил это время за то, что оно совпадало с переходом из летней избы в зимнюю. (Будто очередную страницу в жизни перелистываешь.) Из мебели ничего не переносили: всё оставалось на своих местах. Захватим с собой необходимую посуду – вот и «переехали». Это окончательно подводило итог лету. Вставлены в окна вторые, зимние, рамы, ожила русская печь, своим теплом изгоняя застойный, нежилой дух. Ей помогала своим бойким, весёлым огоньком маленькая печка. Изба дышала, наполняясь ароматом чисто надраенных голяком некрашеных полов, запахами поля, свежей капусты и моркови вперемешку с дедовским самосадом. Весело и дружно орудуют в выдолбленных корытцах тяпки, измельчая ядрёную, хранящую ещё сок полей капусту. Я с удовольствием хрущу сочными капустными кочерыжками. Начищенный до блеска, выставив напоказ медали, гудит самовар. Дед приехал с лесной пасеки с дарами. На столе к чаю подан мёд: продукт царский сам по себе, а в виде медовых сот – особенно. Жидким янтарём аппетитно слезится он по краю глубокой тарелки. На таких ярких, щедрых, вкусных красках осень сдавала свои позиции суровой зиме. Сама уходила. Видно, чтобы не наскучить и всегда держать себя в особой цене. Сводки с фронта обнадёживали всё больше, а председателю нашего колхоза, между тем, принесли похоронку. Из сыновей у него теперь остался только младший, Жорка, – мой лучший приятель. В боях за Москву погиб и единственный сын деда Ивана, родной мамин брат, Геннадий. Война собирала свой «урожай». *** Военные годы сменяли один другой. Наступил сорок пятый. Праздник 9 Мая пришёл в деревню незаметно и буднично. Не собирали ни митинга, ни собрания, хотя весть добралась до деревни тут же. Я не заметил у людей бурного выражения чувств по этому поводу. Не видел на глазах ни радостных, ни горестных слёз – выплаканы. В этот тёплый солнечный день все были на своих подворьях: готовили огороды под посадку. Узнав о Победе, передавали долгожданную новость по цепочке, от соседа к соседу. Работу не бросали, продолжая копаться в земле. Дед не снизошёл до обсуждения с домашними такого серьёзного события. Я видел его на нашем крыльце с председателем. Притихшие, они молча курили. Им было о чём помолчать. Погибших сыновей не вернёшь. Они собой загатили путь к Победе… Люди с этого дня, выходя из дому, первым делом обращали внимание на дорогу: не идёт ли машина с солдатами-победителями. С надеждой всматривались и мы с мамой. Однажды грузовик остановился недалеко от нашего дома. Мы, ребятня, подбежали к нему. В кузове около десятка солдат. Они оживлённо прощались с одним из попутчиков: сначала появились костыли, потом помогли выбраться и самому. Передали через борт солдатский вещмешок, и машина продолжила путь. На дороге остался солдат – пожилой, невысокого роста, с измученным лицом. На выгоревшей добела гимнастёрке не видно ни орденов, ни медалей, только облупленная звёздочка на старой помятой пилотке. Солдат, тяжело повиснув на деревянных подпорках, неуверенно шагнул единственной ногой к родному дому. Путь в десять шагов, о котором он мечтал с первых дней войны, оказался горьким и трудным, крыльцо, знакомое с детства, высоким и неприветливым... Его никто не встречал. Жена, трое сыновей и дочери только ещё бежали к деревне с поля. Он, натянуто улыбаясь, заговорил с нами, нетерпеливо поджидая своих. Это был Семён Хорин, наш сосед и дальний родственник, – первый из немногих возвратившихся после Победы в родную деревню. А нас, ребятню, к тому времени интересовали не столько сами солдаты, сколько их трофеи из заморских стран. Мы кое с чем познакомились и были потрясены. Настоящий электрофонарь! Авторучка! Известно, что победители везли на родину товары в соответствии с рангом. Удача не обошла и дядю Семёна: под руки ему попалась бухта бикфордова шнура с запалами. «Леший подал» – как убеждённо считали у нас в подобных случаях. Об этом интересном трофее мы узнали от его дочки Клавки – бой-девчонки. Пока хозяин раздумывал, что с этой добычей делать, мы начали действовать. Изготовление взрывного устройства простое: берётся бикфордов шнур, отрезается полуметровый кусок, один его конец вставляется в патрон, другой поджигается. Всё. Бежим в укрытие, ждём. Запальный огонь скользит по шнуру медленно. Взрыв большого эффекта не производит, но прятаться заставляет. В первый вечер мы заложили мину на скотном дворе под котлы, где готовилось пойло. (Типа – партизаны!) Урона не нанесли, но скотниц перепугали. Уже не зря старались. Клавка исправно выполняла роль тыловика и небольшими партиями поставляла в наш отряд шнур и запалы. Запалов было достаточно, а вот шнур, как бы экономно мы его ни использовали, всё-таки кончился раньше. Оставшиеся запалы «чесали» нам руки... Вскоре выход был найден. Мы, трое военных испытателей – Жорка Лебедев, сын председателя, Клава и я, пошли на наш полигон, за конюшню. Запал завернули в газету, смяв её клубком. С трудом подожгли и – бегом прятаться. Лежим, не дышим. Взрыва нет. Тихонько поднимаемся. Видим, что газета не горит, только тлеет, осыпаясь пеплом по краям. С настороженным интересом подходим и присаживаемся на корточки рядом с тлеющим свёртком. Жорка опускается на колени, подносит лицо вплотную к газете и, набрав полные лёгкие воздуха, начинает усердно раздувать угольки. Раздул! Я и пламени не видел – рвануло. Нас опрокинуло в бурьян. Молча, с тревогой осматриваем друг друга, прислушиваясь к своему телу. Мы двое целы, а у Жорки лицо закрыто руками. Из-под пальцев сочится кровь. Запал после взрыва превращается в рваный кусок металла (знали по испытаниям), вот он и угодил ему по губам, припечатав рот. «Малесенько не в глаз», – как непременно сказала бы моя мать. После этого мы ничего больше не взрывали. Куда делись оставшиеся запалы – не помню. Неужели выкинули?! Вот дураки, если выкинули… Прошло первое послевоенное лето. В ряду значительных событий – возвращение с войны дяди Саши Антонова. Живого и невредимого. Не попал он на зуб человеческой мясорубке. Видно, была у него своя звезда-спасительница. И вот сидит он за праздничным столом в Лубянах со своей счастливой семьёй. Для них чёрные дни закончились. Мне исполнилось девять лет – завтра в школу. Без меня, видно, не обойдутся. Перебираю своё хозяйство: полевая командирская сумка, которой я очень гордился. Жаль только, класть в неё нечего, кроме перьевой ручки и чернильницы-«непроливайки». Букваря нет. Тетрадей тоже. Великолепный, со светящимся циферблатом компас отстёгивать не стал. Ещё снял с гвоздя пилотку с красной звёздочкой, в раздумье подержал и положил рядом с полевой сумкой. Вот и готов. Начальная школа находилась в соседней деревеньке Заболотье, в километре от нашей. Одноэтажное бревенчатое здание. Окна большие и частые. Тропинка к ней вела через клеверное поле прямо от двора (только учись). К школьному крыльцу я подходил осторожно, точно к тлеющему в газетной бумаге запалу. И интересно, и боязно. После суматохи и тычков мы расселись за парты. Я – на «камчатку». Сидим, как дикие зверьки в капкане, усваиваем истины. Пока отмечаю только: это нельзя, то нельзя, и ещё раз Нельзя. Это надо, то надо, и ещё раз Надо. Сознание вяло сопротивляется, безысходность берёт верх. Из школы домой я шёл понурый. Внушительная буква "А", старательно выведенная учительницей куском мела на классной доске, не произвела должного впечатления и не нашла запланированного отклика в моём сердце. Обычно после школы я до позднего вечера слонялся по деревне, пока ноги носили. Домой еле шёл. Однажды зимой на пути мне встретилась соседская девчонка. Задержалась и говорит: – Иди быстрее, там твой отец письмо прислал. – Дура! Нашла чем шутить, а?! Всю дорогу до дома я не мог себе простить, что не обложил её матом. Прямо хоть возвращайся и догоняй! Но, подходя к калитке, я почувствовал что-то необычное: вроде окна в доме светятся ярче, словно выкрутили фитиль. Соседи гурьбой выходят. Я потихоньку захожу в избу. В комнате полно народу. За столом, под лампой, сидит дед с письмом в руках. (Выходит, правильно не стал девчонку догонять – как чувствовал.) Дед возбуждён. Мать тихо плачет. Прижала меня украдкой к себе. Письмо шло долго. Отец писал, что был ранен. Но главное – жив и скоро увидимся. Мать даже помолодела. Это было в середине марта сорок шестого года. Я пришёл из школы и занимался… (Да не уроками!) У красной звёздочки отвалился крепёжный усик, а мне не хотелось с ней расставаться. В поисках кусочка проволоки я забрался на чердак, где складывались необходимые ненужности. Спустился, вижу через дверной проём: напротив нашего дома остановилась машина. Надо использовать такой случай и прокатиться, повиснув на борту. Наблюдаю с крыльца за машиной. Ловлю момент зацепиться. Кто-то отходит от неё – думаю, наверное, шофёр за водой в радиатор. Нет. Смотрю, идёт к нашему крыльцу. Ко мне идёт… Служивый высокого роста, в шинели и фуражке, с чемоданом в руках. Подходит, здоровается, как с равным, за руку и садится рядом на ступеньки. Задаёт обычные в таком случае вопросы: как зовут, сколько лет, в каком классе учусь. Вот дался я ему! Не очень довольный, рассеянно отвечаю, сам не спускаю глаз с машины. Мне главное – не пропустить, как отъезжать начнёт. – …Витей звать… на фронте отец… (Чувствую: упущу!) Так и есть – машина тронулась. Но не успел я толком огорчиться, как подошла соседка, тётка Анна Хорина, и, узнав военного, всплеснув руками, заплакала. Мать в этот день приболела и лежала на печке. Весь разговор она слушала через дверь, гадая, кто же это может быть. – А мамка-то замуж не вышла? – спросил настырный незнакомец. Мать после этих слов, разом выздоровев, махнула с печки на крыльцо и под причитания тётки Анны повисла на шее у военного... Только в этот момент, оторопев, уставившись на солдата, я понял, что это и есть мой о т е ц. Потянувшись за его рукой, я робко прижался щекой к колючей шинели. – Папка… За столом после схлынувших возбуждённых разговоров, оставшись с нами, отец поведал о своей военной судьбе. Рассказывал основное, без подробностей: их хватит теперь на всю жизнь. Осенью сорок второго часть, в которой он служил, попала в окружение под Бобруйском. Его взяли в плен и отправили в Кёнигсберг, в лагерь. Для отца начался отсчёт новой жизни, где каждый день воспринимался как последний, а прожитый – как подарок судьбы. Когда в Пруссию вошли наши войска, отца без особой волокиты отправили в штрафную роту и – в бой; они шли рядом, под Пиллау. На Куршской косе осколком мины он был ранен. Этого оказалось достаточно – «кровью смыл» свою вину. Дальше госпиталь. Потом фильтрационные лагеря. И вот почти через год после Победы и у нас праздник. Я пристально рассматривал отца со стороны. Пытался представить, как с этого момента изменится моя жизнь. То, что она изменится, я не сомневался. Надо мною появился ещё один человек. Ещё один ограничитель. Во мне шевелился червячок беспокойства: пять военных лет безотцовщины даром не прошли. До этого я рос, как хотел. По хозяйству меня никто не просил помогать, а сам я даже полена дров на растопку не принёс (не могу вспомнить, где вообще у нас хранились дрова). Утром отец планировал сходить в сторону лапшангского оврага, потропить русака. Брал меня. Возбуждённый, я завалился «занозой» между отцом и матерью. Другого места, конечно, не нашлось. Только как теперь уснуть-то?! Столько впечатлений сразу: и отец с войны вернулся, и на охоту-то завтра идём вместе, и школу «задвигаю». Во – привалило!.. Ночь была длинная и беспокойная. С рассветом, убедившись, что снег не идёт, на улице мягко и тихо, мы с лыжами под мышкой двинулись за деревню, мимо скотного двора. Небо светлело. А у нас на душе и так было светло. Вышли в поле. В прошлом году на нём выращивали лён и часть его, неубранного, пустили под снег. В тёмных бабках стоял он по краю оврага. След русака мы взяли сразу за скотным двором и, возбуждённые, начали тропить. Попадается «петля», потом «двойка», значит, заяц идёт на лёжку. Отец давно готов. Я напряжённо выглядываю из-за могучей отцовской спины, стараясь первым засечь подъём косого. Движемся осторожно, по-кошачьи, часто останавливаясь. Нервы на пределе. Снопы все одинаковые: их много, как фигур на шахматной доске. Гадай, под какой заяц лежит. Не углядеть нам его… Так и есть! Вовремя ни отец, ни я не заметили, как русак соскочил с лёжки и, сгорбившись, прикрываясь бабками, неходко замелькал между ними. Пока перехватывали его бег, он уже в поле, далеко. На чистом месте, но вне выстрела. Преследовать бессмысленно: без собаки его не вернуть. Потоптавшись, мы подались домой. На подходе к деревне батя не удержался: нацарапал куском кирпича на старых воротах скотного двора мишень, отошёл и, долго выцеливая, спустил курок. Выстрел заставил чуть вздрогнуть. Подошли к мишени. Сосчитали количество дробин в круге, оценили глубину их проникновения в сухие доски ворот. Ружьё било кучно и резко. *** На другой день, когда я пришёл из школы, отца дома не было – ушёл устраиваться на работу. Здешнему колхозу нужен был кузнец. Способных держать кувалду хватало, а вот мастера не было. Условия оплаты достойные: натурально – мука, масло, мясо. В день знакомства председатель местного колхоза Лебедев Сергей Анфилович, или, как звали его в народе, Анфилыч, посетовал на поломку ключика для завода карманных часов, и отец предложил свои услуги. Тонкая работа. Здесь мало быть кузнецом. Такой заказ по плечу только слесарю высшей квалификации. Отец вложил в поделку всё своё умение, и, когда вручил этот «золотой» ключик председателю, тот не мог сдержать искреннего восхищения. Он важно расхаживал по конторе и всем демонстрировал ювелирное изделие, обязательно требуя признания и своей заслуги: какого умельца он приобрёл в хозяйство. С тех пор они с отцом прониклись взаимным уважением и крепко сдружились. Я теперь крутился возле отцовской кузницы. Где ещё можно столько увидеть? Интересно наблюдать за волшебным процессом, когда из горна достают алый, вперемешку с огнём, неопределённой формы кусок раскалённого металла. Молотобоец размеренно ударяет кувалдой по тому месту, куда указывает молоток кузнеца. Без лишних движений мастер поворачивает заготовку, постепенно придавая ей форму готового изделия – лошадиной подковы или зуба бороны. Кузнечное хозяйство было старое и никуда не годное. Пришлось переделать горн – сердце кузницы, заменить насквозь дырявые меха. После ремонта мехов отец несколько кусков сухой кожи, что покрепче, принёс домой. Облагородил их, смазав свиным салом, размял. Затем освободил обеденный стол и начал что-то кроить. – Патронташ, – ответил он мне на любопытный вопрос. Я заворожённо смотрел, переводя взгляд с его просветлённого лица на умелые руки, ловко и уверенно творившие задуманное. Счастливые минуты… А как-то раз совершенно случайно выяснилось, что отец умеет и рисовать. Хорошо помню этот вечер. Керосиновая лампа, отец за столом. Видно, хозяйственных дел тогда не нашлось. Он взял лист бумаги и без моей просьбы (я и не мечтал об этом просить) нарисовал карандашом: зима, лесная дорога и по ней идут лесовозы ЗИС-5, точно такие, как у нас в леспромхозе до войны. Меня потрясла реальность этого графического образа, возможность простым карандашом так ярко изобразить события. Наши отношения с отцом на глазах срастались. Внешне он не проявлял ко мне ласки. Не помню, чтобы когда-нибудь папка подхватил меня на руки, обнял, потискал, поцеловал, игриво подкинул к потолку. Но какая-то великая сила всё больше тянула меня к нему. Сдержанным он был и в наказаниях, хотя поводов было достаточно. Только один раз он предпринял попытку отходить меня ремнём (я, играя, изрезал ножом кору яблонь). Куда там! Он только ещё снимал с брюк ремень, я – юрк! – под стоящую рядом кровать. Матка мне на подмогу. Заслонила от отца грудью: – Да полно, Лёль! Не ты родил, не тебе и дотрагиваться до него. Отец плюнул и отступил. На дворе начало апреля. Весна набирает силу. Она разрушает построенные зимой дороги, тормошит душу. Весеннее тепло окутывает деревья, пробуждая их от зимней спячки. Лес, стряхнувший с себя водянистый снег, темнеет и как бы становится ближе к деревне. Оживают перелески, наполняясь пробным тетеревиным токованием. На глухариных токах чертят по снегу мошники. Появляются перелётные утки, а значит, надо отложить до времени все будничные дела и включиться в весеннюю песню. Отец дошивает очередную составляющую охотничьей экипировки – рюкзак. Его тоже нигде не купишь. Но человек с ружьём и авоськой вместо рюкзака – это не охотник. Пригодился старый брезент. Отец любовно обшивает кожей клапаны многочисленных карманов. Ремешки крепит самодельными медными заклёпками: не столько для прочности, больше для красоты. Подсадную утку одолжил у лесника. Место охоты, выбранное отцом, называлось Шалуги. В километре от подворья, у леса, болотистая низинка заполнена вешними водами. Вышел он из дома задолго до вечера – предстояло до зорьки соорудить шалаш. Я так и застыл тенью на крыльце, тоскливым взглядом провожая преобразившуюся фигуру отца, с не свойственной ему торопливостью широко шагавшего в сторону поля. Мать звала ужинать, я отмахивался: как вообще она может сейчас думать о еде? Весь вечер я напряжённо ждал, не прозвучит ли выстрел с той стороны. Но сколь ни поворачивал ухо в сторону поля, как ни прислушивался, приоткрыв рот и затаив дыхание, долгожданного звука так и не услышал. Быстро темнело. Захотелось есть. В избе под потолком приручённой луной светилась «летучая мышь». Мать собрала на стол. Волнение потихоньку отпускало. Наевшись, я почувствовал усталость, вроде сам только что с охоты. Отец вернулся в полной темноте. Я подбежал к нему с немым вопросом в глазах... Он степенно поставил в угол ружьё, корзину с подсадной, снял с плеча влажный рюкзак, подал его мне, и присев на табурет, стал стягивать раскисшие бахилы. Я придвинулся к свету, непослушными руками расстегнул клапан рюкзака, в нетерпении сунулся внутрь. Там что-то холодное, гладкое. Есть! Я потянул и выхватил наружу. Изба словно осветилась: кряковый селезень. Я оглаживал отливающую бирюзой точёную голову, атласную шею, коричневую грудь, кудряшки на кончике хвоста и яркие оранжевые лапки. Мать недолго дала полюбоваться. Разрушила всю эту красоту, положив начало многолетней заготовке пуха для семейных подушек. Ну никакой поэзии… Не только отец любил охоту. В доме напротив жил человек, для которого из всех времён года предпочтительней всего была осень: с зябкими туманами, слякотью, дождевой изморосью, с увядающей осенней красотой леса и надёжным охотничьим ружьём. Его звали Кокин Александр. Он с войны вернулся инвалидом: вместо левой руки – культя, почти по локоть. Вот это «почти» как раз и служило ему тем местом, куда он бросал ружьё при выстреле навскидку. Сашка Кокин был на десять лет моложе отца. Среднего роста, сухощав, подвижен и горяч, особенно на охоте. Он был «затяжным» гончатником. И, видно, за верность страсти судьба подарила ему гончую, какие на век рождаются единицами. Не забуду её никогда. Выжловка, двух осеней, по кличке Эльма. Взята была щенком. Работать начала с шести месяцев. Крепкие, в комке, лапы, хорошо развитая грудь не знали «стомчивости». Чутьё, как бритва, не оставляло ни зайцу, ни лисе шансов оторваться ни в июльскую жару, ни в дождь, ни в январский мороз... На дворе грибной сезон. Мы с матерью решаем прогуляться до ближней опушки. Мать в положении и далеко заходить в лес побаивается. Год на грибы выдался на редкость урожайный. Я хорошо помню это место: белые грибы с одноцветными тёмными шляпками выстроились нам навстречу семьями по шесть – десять штук, будто на плантации. Их количество даже для этих богатых мест было необычным. Мать, истолковывая это обстоятельство по-своему, беспокоилась: – Быть опять войне. Наполнив наши неёмкие прогулочные корзины, мы вернулись домой. Отец урожаем грибов заинтересовался, и на следующий день мы уже втроём, с Кокиным, пошли на то же место. Решили взять с собой Эльму: пусть разомнётся – охота на носу. Приходим. Грибов не стало меньше. Начали с азартом собирать. Выжловка ртутью разливается по мелочам вдоль лесной опушки. Мужики, собирая грибы, невольно посматривают за гончей. И вдруг Эльме как на лапу наступили. Она взвизгнула – и началось... Мужики, не сговариваясь, кинулись в разные стороны выбирать лаз. Меня оставили невольным заложником корзин. Одного – дрожащего от возбуждения. Гон стал удаляться, но не в сторону полевых просторов, а завернул в лесной массив. Стало ясно – беляк! Он пытался сбить гончую со следа, но Эльма, не дав ему использовать свои уловки, выжала зайца на край опушки. И тогда он, лишённый выбора, под энергичным натиском выжловки, утратив всякую осторожность, вылетел прямо на нас, воспринимая охотников как меньшее зло. Сегодня его расчёт был верным. Тут же, как по нитке, появилась Эльма и, не удостоив нас взглядом, не реагируя на наши подбадривания, обдав горячим дыханием, промчалась следом. Вечерело. Лес постепенно терял очертания. Мы стали остывать и вроде даже устали. От чего? От топтания на месте? От страсти, не находящей выхода? Заяц, проходя несколько раз у места подъёма – лёжки, переместился обратно в лесной массив и там накоротке начал кружить. Эльму голосом с гона не снять – бесполезно. Её в этом состоянии не снимешь ни рогом, ни звуком выстрела из ружья. Только ловить или, махнув рукой, отправляться домой. Решаем ловить. Подобрав корзины, двинулись. Гон кипит. Голос у Эльмы какой-то особенный, под стать всем её необычным качествам: чистый, богатый оттенками тонов, которыми выжловка свободно выражала своё состояние души. Он был однотонным, когда добыча отрывалась; лился дуэтом, когда расстояние между ними сокращалось, и даже раскладывался на три голоса, когда Эльма видела зайца. Такая собака – как скрипка Страдивари. В лесу совсем стемнело. А гон, будоража засыпающий лес, продолжался. Жаркий. Грубо разрезая тишину дивным переливчатым стоном, который гончатники издавна называют песней. Но нам уже не до песен. Саня встал удачно: беляк прошёл в сажени от него. Он приготовился к встрече с Эльмой, молчком бросился на неё, за что-то ухватился, но мокрая выжловка в азарте налимом выскользнула из рук. Отец стоял на своём лазу, слышал шуршание рядом, но, не обладая ловкостью Кокина, был бесполезен. Я тем более: сидел на корзине в нерешительности, не зная, как себя вести. Вокруг была сплошная темень. Перекликаясь, мы сошлись. Пока шарахались, Сашка потерял свою корзину. Одно к одному. Придётся завтра с утра бежать за ней. Эльму искать не пришлось – вернулась ночью. Голод привёл. А меня с этого дня охота накрепко присушила к себе. Вообще-то лето несло мало удовольствий: жара, пыль, настырные комары и мухи. Чтобы спастись от укусов, хотя бы на время сна, я в просторных сенях коридора, над кроватью, смастерил полог. Подвесил его и лежу, блаженствую. Если жарковато – одеяло откину. Никто не кусает. Никто не мешает. Нет, смотрю, кто-то лезет. Клавка! На целую ночь… ко мне в полог. Моей фантазии на такое явно бы не хватило. Чем мы занимались? Мне одиннадцать, ей тринадцать. Лежали рядышком, дышали, играли в «дочки-матери», изучали друг друга. Невольно сравнивая тело девчонки со своим, я подметил одну важную конструктивную особенность. Оно было… Как бы это сказать поточнее… Ну, скажем так: не совсем обычным. О! Неполнокомплектным! (Будет правильней.) Свою догадку я решил в ближайшую же ночь перепроверить, но наш кружок юных натуралистов взрослые безжалостно разогнали. Впечатление о лете было испорчено окончательно. Зима. Она в этот год малоснежная. Используем любую возможность для охоты. Запланировали выход и на ближайший выходной. Сбор в шесть утра. Погода стоит заказная. И тут всё рушится: к утру, прямо к нашему выходу, матери приспичило рожать. Вот что значит – не увлечена охотой. Ни один зайчатник себе такой вольности не позволил бы. Начались схватки. Роды тяжёлые. Мать стонет, лёжа на полу. Отец помехой беспомощно ходит вокруг. Быстрее бы уже! Может, успеем ещё отохотиться. И появился на свет мой брат – Валентин. Отец решает остаться дома. Ну вот, я так и знал! Стук в дверь: это Кокин с Эльмой на поводке. Отец пошёл объясняться. Не знаю, что уж он будет там придумывать… Охота сорвана, и оправданий тут быть не может. Я, видя, как судьба отвернулась от меня, огорчённый, лёг на кровать и тоже в отместку отвернулся от всех и заснул. Великой радости от рождения брата я не испытывал. Понимал, что теперь у меня проблем только прибавится. Ну я же говорил… Подвесили к потолку на гибком оцепе люльку. И качай. Если руки устали, предусмотрен ножной привод – верёвочная петля под ногу. Больно просто! Понимая моё положение, мне помогала Клава. Она приходила и добросовестно качала малыша. Правильно подмечено: не имей сто друзей, имей сто подруг! В гостях у деда сытно, а всё же тянет домой, в Анисимово. Летом отца приглашают на работу шофёром. Возвращение в свой дом даёт ему шанс почувствовать себя Мужчиной, а матери – полноправной Хозяйкой. Мечталось вновь расправить плечи, выпрямиться и начать жить набело. С чистого листа. Переехали. Дворина не обустроена. Огород не посажен. Да разве дело в огороде… Теперь главное – вдохнуть душу в заурядное деревянное строение, которое станет для меня самым святым местом на земле – родительским домом. Особого сожаления, оставляя Лубяны, я тогда не испытывал. Если бы не переезд, то это лето вообще ничем бы не отличалось от других. Выхожу на улицу – меня встречает тишина. Вся деревня на сенокосе (не знаю, лично мне этот сенокос с детства «не показался»). Тянусь домой. В заупечи, под чистым льняным полотенцем, нахожу свои любимые плюшки. Наедаюсь, и мне опять становится скучно. Пойду Вальку помучаю... Полегчало! *** Наступило первое сентября, неожиданно и нежелательно. В школу, в пятый класс, теперь нужно было ходить за два километра в село Лапшанга, богатое для меня историей. Отсюда родом бабушка Дарья. Здесь в церкви венчались родители. Теперь в алтаре колхозный склад. В здании бывшей духовной семинарии – школа. А на погосте, прямо на могилах, школьный двор – место проведения торжественных линеек. Ни время, ни наши кирзовые сапоги не смогли полностью втоптать могильные плиты в грязь. Они упорно, будто заговорённые, молча поднимались из земли. Я любил читать выбитые на камнях строки, как обращения из другого, неведомого, мира. Сюда, на свои пионерские сборы, мы приглашали старших товарищей. Слушали их рассказы о подвигах. Клялись быть похожими... Наиболее уважаемые Советской властью люди имели возможность не тратиться на изготовление памятников для своих близких, а брать эти. Я и теперь узнал бы многие плиты, использованные по «второму кругу». Сэконд-хэнд, мать вашу! Начало учебного года пролетело незаметно. Вот и ноябрьские праздники. Морозит крепко. Земля, не прикрытая снегом, промёрзла и гудит под ногами. Река встала. Приготовилась к зиме. Спускаемся под угор. Нас трое. На валенках – примитивные коньки. Одеваемся тепло. На мне ватное зимнее пальто, тёплые рукавицы. В руках чикмара – специально выпиленный из дерева чурбак с ручкой-сучком. Пробуем лёд: держит отлично, только озорно потрескивает от вечернего заморозка. Но мы хорошо знаем разницу в надёжности осеннего и весеннего льда и потому доверяемся. Двигаемся в сторону Михаленино. Через прозрачный, как стекло, лёд выискиваем стоящую у берега рыбёшку, ударяем чикмарой по льду, точно над ней, и глушим рыбку. Так и продвигаемся вдоль берега. Мне на пути попадается весло. Оно не подходит к нашей домашней лодке, но какая-то внутренняя хозяйская жилка заставляет поднять это бесхозное добро и тащить за собой, чувствуя неудобство на каждом шагу. Мы отбомбили весь макарьевский пляж. Подняли несколько налимчиков. Переехали через реку. Там прошли. Пора домой. Я перехватил прилипшее весло в другую руку и заскользил. На середине реки меня окликнул кто-то из друзей. Я резко затормозил. И вдруг чувствую, что лёд перестаёт быть жёстким. Он податливо уходит из-под ног. Я оказался в полынье. Чёрная холодная пучина обожгла меня. Первое, на что обратил внимание после секундной растерянности, – «ненужное» весло. Когда я повис на нём всем телом, края полыньи выдержали и не обломились. Друзья благополучно достигли берега и уже оттуда молча, парализованно наблюдали за мной. Видно, помощи от них не дождёшься (на бога я и сейчас-то мало надеюсь, а тогда и подавно его в расчёт не брал). Одна надежда – на себя. Я изо всех сил пробиваю чикмарой лунку впереди себя и на вытянутой руке держусь. Пальцы постепенно слабеют. Течение настойчиво затягивает меня под лёд. Я не плачу, не кричу... Тихо тону. Ватное пальто – от него не избавиться. Водолазными ботинками становятся валенки. Начинаю снимать их. Получается с трудом. Один валенок почти снял. С угора спускается человек. Издалека не узнаю, кто. Он на коньках. Решительно пересекает реку и кричит мне: – Витька, держись! Одноклассник, Лёвка Карпов, с которым я сижу за одной партой. В руках у него сучковатая палка. Метров за двадцать от полыньи он лёг и по-пластунски с деревянным обрубком в руках пополз ко мне. Как эстафетную палочку, передал свободный конец сучка в мои руки и потянул на себя. Я подтягиваюсь, обламывая кромку льда. Вот-вот его самого в полынью стащу… Одной рукой переставляю весло, другой тянусь за сук. Края полыньи ближе к берегу становятся крепче, и вот я выбираюсь на лёд. Он трещит, крошится, но держит. Передвигаюсь без резких движений и вдруг замечаю: «А где же вторая варежка?» Добротная такая, меховая. Я оборачиваюсь и вижу её, одинокую, на краю полыньи. Если бы утонул, ясно, что варежка не нужна, но сейчас-то обошлось. Разворачиваюсь и ползу к «родной» полынье. Замёрзшими пальцами дотягиваюсь до рукавицы и, развернувшись на пузе, как тюлень, правлю обратно к берегу. Стемнело. Подмораживало. Пока отжимали пальто, валенок колом замёрз, да так и остался полуснятым. Одежда превратилась в сплошной ледяной панцирь: шевельнёшься – трескотня идёт. Сам идти не могу. Меня подхватили под руки, как манекен, и повели. Затащили на старину, к бабушке. Уложили на русскую печку, достали где-то чекушку водки (большой дефицит). Отогрели, отпоили, на другой день я пошёл в школу. Стоило ли ради этого спасать? Весна. На глазах меняется природа. У дома на берёзе повешен слаженный отцом скворечник. Долго птицы не решаются поселиться в нём – настораживает необычность жилища: крылечко с точёными перильцами, резные наличники, крыша с ненужной трубой. Но смельчаки нашлись. Просыпается река: белёсое полотно зимнего ледяного панциря, словно кистью невидимого художника, покрывается тёмными мазками. Уставшая за зиму вода, усердно подтачивая нагретый рыхлый лёд, помогает солнцу и упорно стремится вырваться из ледяных оков. Вот и первые полыньи, расширяющиеся с каждым часом. Нарастает и множится издаваемый рекой гул. Его слышно издалека. Со скрежетом, огрызаясь, наваливаются друг на друга льдины, выползают на берег, создавая хрустальные надолбы. Река освобождается ото льда, начиная с низов, частями, плёсами. Весной угор первым принимает солнце, подставляет под его ласковые лучи свои бугристые бока, вдыхает свежий ветер и запахи молодой травы. Мало в деревне жителей, оставшихся равнодушными: каждый, хоть ненадолго, да приходит на угор в ожидании, когда пронесёт реку. Для всех это торжественное событие, которого ждут всю долгую зиму. Вечерами сюда, к скамейке, стягивается и стар, и млад. «Послюнявиться», как выражался мой отец. Трескотня ледолома прошла, но представление не окончено. Извилистый поворот, как театральный занавес, выпускает на прямой плёс белым лебедем сойму. Это сооружение представляет собой огромные плоты заготовленного зимой леса с бытовой избой, с весёлой командой сплавщиков. Увидев сойму, люди облегчённо выдыхают, точно сами помогли ей появиться. Каждый воспринимает увиденное по-своему: для одного – это «алые паруса» мечты о сказочной жизни, для другого – уплывающие безвозвратно годы... *** Постепенно я взрослел. Менялись мои интересы. С младшим братом нас разделяли одиннадцать лет, поэтому ничего общего с ним быть не могло. Мало помню наши отношения. Разве что один эпизод. Купили мне родители модную, красивую кепку. Собираюсь на гулянку, ищу её – нет нигде. Пошёл на улицу. Разузнал: Валька забрал. Я кинулся под Михаленино, на перевоз. Бегу под гору, смотрю – вываливает навстречу. Надо было видеть... Сам весь в глине, новый картуз в глине, козырёк набок. Попало ему, конечно. К сверстникам я интерес утратил. Со взрослыми парнями было куда веселей. Выпивка. Подружки. Растревоженное тело и душа испытывали великую смуту. Я мечтал встретить красавицу. Ну хоть чуть-чуть похожую на героинь кино: Серову или Ладынину. Моя мечта – белокурая. У нас в деревне таких не было, и я подался в сторону Варнавино – «города», как хотели считать его старожилы. По-родственному заглянул к Антоновым. Их сын, Володя, приходился мне двоюродным братом и закадычным приятелем. Решаю, куда дальше идти. Рубль, полученный на мороженое, кажется, скоро насквозь прожжёт карман брюк. Подаю его продавщице и стою в ожидании своей порции мимолётного счастья. Стою – и чувствую на себе взгляд. Поворачиваю голову. На меня с интересом смотрят огромные серые глаза... белокурой, моей мечты. Так и не знаю, ел я тогда мороженое или нет? С этого момента всё во мне перевернулось – Она незримо преследовала меня днём и ночью. В зимние каникулы, на Новый год, не ожидая от деревенского Деда Мороза никаких сюрпризов, я засветло отправился в Варнавино. Остановился у Антоновых. Вовка утюжил брюки и собирался на бал-маскарад. Мне тоже, как могли, придали городской вид. Обменяли валенки на ботинки, аккуратно причесали. Тётка Шура для поднятия в нас боевого духа взяла балалайку и ободряюще сыпнула вслед: Меня судили на бору За Матанькину дыру. За её черной хохол Да пишут пятый протокол. Мы у Дома культуры. Людей – не протолкнуться. Очередим в раздевалке, ждём. Народ прибывает. В этой толпе я вижу знакомое лицо. Взгляды наши встретились. Она растворилась в массе. Музыкальное сопровождение бала – баян и входившая в моду радиола. Зал задышал музыкой. Я ищу свою золушку. Вижу её. Танцует с одним, её перехватывает другой и ещё – Володя, мой двоюродный брат. Зависть моя не знает предела. И безысходность... Полная. После вальса Володя, разгорячённый, подходит ко мне: – Она хочет пригласить тебя на «белый» танец. Но ведь я не умею!.. И уйти ноги не несут. Объявляют «белый» танец. Дрожу, как на верном лазу при охоте с гончей... Подходит. Подходит с такой завидной уверенностью. – Пойдём танцевать. Моя бессонная мечта, нарисованный образ стал явью. Её звали Лиля Луковицкая. Бал подходил к концу. Все, вероятно, определились со встречей Нового года. Вижу – из оживлённой группы, с другого конца зала она направляется в мою сторону. (Ну, думаю...) Нежно берёт меня за руку и ласково произносит: – Проводи меня. Я, тушуясь, подался следом. Провожаю её до дома. Она показала мне затемнённое окно своей спальни и... не спешила домой. Потоптавшись у входа, как-то невольно мы оттопали от него и, приблизившись друг к другу на дозволенное расстояние, тихо шли по пустой улице. Куранты отбили двенадцать, и мы, обменявшись взглядами, поняли, что это, возможно, и есть настоящая встреча Нового года. Медленно, как по заказу, падал снежок, крупными снежинками щекоча лицо. Мы ловили их руками, разглядывали. Она, заметив на моей щеке снежинку, с уверением, что не тает, неожиданно прижалась к ней. Я почувствовал её губы... При расставании Лиля предложила: «Завтра вечером родителей не будет, приходи». На другой день, сдав городскую обувку, я отправился к ней. Тихонько постучался. Переступил высокий порог. Повесил пальто на вешалку и робко присел у порога на краешек стула. – Напугался? Нет никого... Она крутилась рядом в куцем халатике, не смущаясь, походя задевая меня, своим поведением всё больше придавая обстановке вид домашней. Я постепенно успокоился и просто смотрел на неё. Млел... С какими-то крапинками цвета спелой ржи в длинных, распущенных волосах, гибкая, она была чуть ниже меня ростом. Время двигалось к ужину. Сели за стол. Она, согласовывая, спросила: – Разве бывает праздничный ужин без стопки? От такого предложения на душе просветлело. Здесь-то уж мы себя покажем – не дилетанты. Я согласно отмолчался. Она достала из шкафчика графин, поставила гранёные рюмки, сама налила по полной. – За что пьём?.. – и тут же, поправившись: – За Новый год! Я уверенно взял рюмку. Первым привычно выпил до дна. Обстановка стала теплее. Я ждал, ну вот она сейчас скажет: «Пошли спать» – и предложит: или я иду спать в её комнату, она остаётся здесь, на двуспальной, или наоборот. Смотрю, она разбирает кровать и, приготовив, обыденно говорит: – Давай ложиться, поздно уже, я устала. Без демонстрации раздевается, укладывается к стенке, явно обозначив моё место. Я начал потеть... Сам в нерешительности: снимать брюки или нет. На мне великолепные свадебные брюки отца, сшитые из отличного английского бостона. Отцу в них так и не пришлось пощеголять – помешала война. Сегодня они, узкие, с подмылком, «забережённые» отцом, дождались меня. Вот так и сидел я на кровати своей мечты. В штанах! В paстерянности... Не выбрав ничего умнее, я завалился прямо в одежде. Её терпению пришёл конец. И в качестве последнего аргумента: – Я тебе завтра брюки гладить не буду. Сдаюсь. Сейчас лучше быть «ведомым». Сознание обволакивает ощущение невесомости. Мы замолчали. Дальше слова были не нужны. Сначала она... Затем начал «тонуть» и я... Мы перестали существовать для остального мира. Эта ночь была слишком коротка. Очнувшись, я почувствовал её отсутствие. Слышу потрескивание горящих дров в печурке – пожалела меня будить, топит сама. Вижу её, ставшее таким родным, лицо. На щеках играют румяные зарницы пламени. Подошла ко мне, коснулась пальчиком носа: – Вставай, соня, я уже завтрак сготовила. Наскоро перекусив, снова легли в ещё не остывшую после ночи кровать. В дверь много раз барабанили. Мы заговорщицки молчали. Зима прошла для нас необычно. Беспокойно... Она – ученица выпускного класса. Нужно готовиться поступать в институт. Встречались редко. Ночевать у неё мне больше не приходилось. Уходил в ночь по заснеженному полю, через Красницу – овраг, до которого она при любом моём сопротивлении провожала. Уходил с напутствием, дороже которого ничего с тех пор не слышал: – Я ЖДУ ТЕБЯ ВСЕГДА!!! А иногда, не успев сходить в школу после свидания с ней, я получал письмо с узнаваемым угловатым почерком на конверте, от одного прикосновения к которому бросало в дрожь… *** Я собираюсь в Варнавино за хлебом. По пути встречаю отцовского напарника Николая Карпова. С его сыном, Лёвкой, мы учимся вместе и сидим за одной партой. Именно Лёвка и был моим неожиданным спасителем, когда я провалился осенью под лёд, в то время, как все остальные только глазели. Пошли вместе – вдвоём надёжней и веселей. За околицей, обернувшись, мы увидели, что нас неспешной рысцой догоняет стая собак. Ну, бегут себе и бегут. У них, небось, свои неотложные дела. Весна. Начало марта – «нерест». Мы продолжаем спокойно идти. Но стая поравнялась с нами, и начинается что-то непонятное. Собаки окружают, и к Николаю в ноги бросается неказистая маленькая собачонка. Его, домашняя, Дамка. Это была сучка. Природа два раза в год наделяет каждую самку в собачьем мире притягательной для самцов силой. И сейчас Дамка невольно оказалась королевой этого собачьего бала. Лохматые кавалеры, грязно домогаясь, неотступно следовали за ней, слепо повинуясь силе природы. Увидев хозяина, собачонка в последней надежде кинулась ему под ноги, скуля о помощи. Кобели пришли в ярость. Сейчас им было не до вмешательства Службы нравов. Злобно рыча, они набросились на Николая. Он грубо отпихнул свою собачонку ногой. Та взвизгнула, этим ещё больше подстегнув агрессивность стаи. Псы, как по команде, теснее обступили Николая. В руках у него на беду ничего не оказалось. Вокруг чистое снежное поле. Ко мне интереса у собак не было, а Николая начали рвать. Брызгающие разгорячённой слюной, ощетинившиеся дикие звери. Из белого армейского полушубка клочьями полетела шерсть. Наконец, ему удалось отлепиться от сучки. Та выскочила на дорогу, и за ней вся стая, разом забыв про нас. Осмотрелись. На укусы Николай в горячке не обратил внимания – заживут, вот полушубок жалко. Неспешно пошли дальше. Будет о чём рассказать дома. Неприятное событие. Одно хорошо – теперь оно в прошлом. Но что это?! Мы с ужасом обнаружили, что стая в полном составе нагоняет нас снова. Приближается. Накрывает чёрной тучей. И всё, как в жутком сне, повторяется: сучка – в ноги к хозяину, свора наваливается на него, я, с пустой авоськой, в стороне. Бедовым смрадом висит над истоптанным кровавым снегом злобное рычание псов, визг сучки и глухие маты Николая. На спине у него повис здоровый пёс. Шерсть на загривке ощетинилась. Волком рвёт голое тело, подбираясь к шее. Глаза налиты кровью. Пена хлопьями разлетается из оскаленной пасти. Николай едва держится на ногах. С каждым укусом ему труднее и труднее. Оступился. Повело!.. Если упадёт – это смерть. Нервно оглядываюсь по сторонам: ни палки, ни камня вокруг. Что за беспечность! Ведь могли за это время хоть что-то придумать. Вижу кусок проволоки у столба, пытаюсь выдернуть его из-под снега – не получается. Собаки неожиданно, как и напали, разом оставили жертву, свалив в сторону. Я мельком глянул на Николая: алый от крови полушубок ошмётками висел на истерзанном теле; бледное, с якутскими чертами лицо сейчас до смешного напоминало перепуганного оленевода. Этой же ночью Николая самолётом отправили в Горький. Перенёс одну за другой несколько операций. Всё обошлось, но он ещё долго лежал в больнице в Варнавино, восстанавливался. Надо было бы зайти, проведать, да некогда. *** Конец марта. Солнце всё решительнее проявляет себя. Я тороплю время. В этом году отец доверил мне своё ружьё, и я с волнением начал готовиться к охоте с подсадной. Лилька чувствует моё состояние: – Тебя теперь не дождаться, хоть письмо напиши. В этот вечер я спать не ложился. Нужно затемно добраться на место и успеть сделать шалашик (не школа же о нём позаботится). Утка из дикого помёта. Она куплена на стороне и привезена специально, аж из Заболотья. Прислушиваюсь к новосёлке, выпущенной в чулан. И она, то ли от волнения в новой обстановке, то ли по другой причине, молчала. Наша молодая гончая Вьюга, услышав, как я хлопаю дверью, залилась лаем – ей, видно, тоже хочется на охоту. Тоже невтерпёж. Я запихал подсадную в корзину и двинулся к реке. Слышу, кто-то шлёпает следом... Вьюга! Как она выскочила? Шикнул на неё и, считая, что этого достаточно, начал в полной темноте шариться под угор. Нащупав лодку, уложил на дно поклажу и оттолкнулся от берега. Весна на редкость активная. Бурное половодье затопило всю пойму. Это затрудняло не только выбор места для охоты с подсадной, но даже просто поиск сухого взгорка. Я знал: высокие места надо искать на Волме. Задолго до зари наткнулся на островок. Причалил. Начал обустраиваться. Соорудил укрытие. Расправив болотники, пошёл пробовать глубину. Нормально. Забил в дно заранее припасённый кол с вращающейся площадкой – местом отдыха и обсушки подсадной. Заря не ждёт – беспокоит своим пробуждением. В тёмном небе, над самой головой, прошла пара кряковых, сопровождаемая шварканьем селезня. Тяну из корзинки упирающуюся подсадную, несу к воде. Пристёгиваю шнур от «ногавки» к вращающемуся кругу. Весенний утренник. На плёсе с рассветом тонким ажурным стеклом появляется ледок. Он всё теснее обжимает утку. Сижу в шалаше и начинаю замерзать. Мой мысок, рядом с «одёнком» прошлогоднего стога сена, пересёк зайчишка в непостижимом весеннем наряде. Словно только что из пьяной компании. На нём рваный, клочьями, грязный халат. Почуяв меня, он тормознул. Встал столбиком. Постоял, прислушиваясь, и сунулся в крепи, оставляя на кустах свою «зимнинку». – Вьюги нет на тебя! Смотрю на подсадную. Некрупная (то-то хозяин особенно долго не торговался – мяса мало), темноватого крепкого пера, не свойственного домашним уткам. Она постепенно осваивается в обстановке. Не прячет в траву голову от каждой тени пролетающих в весеннем небе пернатых. Плавает, замирает время от времени и, вытянув шею, прислушивается к весеннему гомону. Покувыркалась, выискивая на дне корм, и затем сытая, довольная... подала голос. Классика! Это не был звук через набитый зоб, не голос беспокойства или тревоги. Это был призыв, откровенно выражающий сексуальные намерения. Я, как ни выжидал, сидя в шалашке, эту «трель», как ни молил о ней, от неожиданности выронил из рук сигарету (я и тогда покуривал). Голос хрипловатый, убедительный. (Не знаю, как селезень, а я бы на его месте, забыв про всё, прилетел.) Ещё раз короткая «осадка». Слышу в ответ далёкое приближающееся шарпанье. Я замер, сжимая холодное ружьё. Селезень. Прильнув к бойнице, пытаюсь заметить его вовремя. Смотрю, идёт на посадку, а там лёд. Растопырив оранжевые лапки, неуклюже скользит мимо утки. Не успел подправиться: я ему этой возможности не дал. Прогремел выстрел. Выскочив, я подхватил тёплую птицу, заодно расшевелил ледяную плёнку вокруг подсадной и быстро вернулся назад. Зари осталось немного. Моя душа и сердце поют в унисон с природой. Я хмелею от согревающейся земли, талой воды, набухающих почек. Никак не могу избавиться от зябкости весеннего утренника. Остывший организм клонит ко сну. Утка тоже поостыла. Выбралась на кружок, чтобы не замёрзнуть. Поёживается, шелушит перо. Но обстановку чётко контролирует, без интереса провожая взглядом куликов и кроншнепов. Сквозь дремоту улавливаю какое-то движение на воде... Кто-то нахально пробирается прямо в направлении моей шалашки. Сон как рукой сняло. Предстоят взаимные упрёки, недовольство. Так не до этого сейчас! Реплики приготовил заранее. Что?! Столбенею. Выбравшись на берег, из последних сил отряхивается Вьюга... В горячке я вырвал вицу и начал бессознательно охаживать ею гончую, которая, увёртываясь от ударов, заметалась по маленькому островку. Наконец, опомнившись, я взял мокрую, замёрзшую собаку на руки и потащил её в шалаш. Уложил на землю, укрыл снятой с себя ватной курткой и прижался к ней спиной. Согревшись, собака успокоилась и затихла. Как она меня нашла – в половодье, за несколько километров от берега? Утка, отдохнув, снова настроилась на «лирику» и подала голос. На него сразу, ожив, отозвалась Вьюга. Я, больше не маскируясь, вылез из шалаша. Заря уходила до вечера. Пора собираться и мне. Выловил подсадную. Попутно оценил её состояние – в очень хорошей форме: не намокла, не шарахается от приближения к ней. Жаль только, что она не понимает, сколько радости сегодня доставила. Сокращая ночной путь, двинулся по затопленным низинам прямо по направлению к дому. Пока грёб, согрелся. Вьюга, уткнувшись носом в добытого селезня, тихо подрагивала под фуфайкой. Причалил лодку к берегу, поднялся на угop и обернулся. Солнце заливало светом не видимую ночью природу. Весна сделала её неузнаваемой и прекрасной. Половодье понастроило множество островков в непроходимых дубовых гривах, напитало влагой грибные места и сенокосы. Сегодня его, половодья, короткий праздник. И я радуюсь вместе с ним. Отдав дичь матери, выслушал похвалу. Не тронула. Легковесная, не отцовская. Пока торопил весну – на носу выпускные экзамены. Где подсказали, где списал. Всё! Свободен... Теперь мало кого помню из учителей. Разве что классную, Зырину Нину Фёдоровну. Наша гончая Вьюга была взята у её мужа в деревне Меньшиково. В школе мечтал: скорее бы на волю. Ну вот – кое-как дождался, и стало «думчиво», как говаривал Володя Антонов. Теперь придётся ещё и на день себе заделье искать. У нас в доме появился новый жилец: молодая женщина – работница по дому, из соседнего Ковернинского района. Наверное, голод заставил её идти на заработки в другой район. Русоволосая, всегда с ухоженной причёской. Очень сдержанная в разговоре – пока не спросят. Правильные черты лица с оттенком татарского. Неплохая фигура. В глазах какая-то меланхолия. Создавалось впечатление, что её не беспокоит личная судьба. Мне это было только на руку. У нас не просто ходит – живёт чужая женщина. Мы сталкиваемся в узких коридорах, она смущается. Я делаю эти проходы всё неудобнее... Она молчит, опустив глаза. Я наглею, эти ситуации начинаю создавать искусственно, искать их. Она терпит меня. Был поздний вечер. Родителей пригласили на семейное торжество к Антоновым. Меня не взяли, ей уходить было некуда. Я порывисто обнял её и начал теснить в сторону спальни. Не встретив сопротивления, осмелел, повалил на кровать. ПОСЛЕ не было никаких разговоров... Полежали вместе недолго. Я выскользнул из постели, она осталась лежать тихо. Я спрашивал: «Чего?», она с грустной улыбкой в ответ: «Ничего...» Утром я пораньше смылся в Варнавин, а возвратившись поздно вечером, узнал, что она уехала домой. Сразу не почувствовал потерю. Только позже показалось, что дом опустел. Звали её Аннушка... Шесть лет прошло с тех пор, как кончилась война. Казалось, ничто больше не напомнит о ней. Однажды вечером, в темноте, нарочный принёс отцу «казённую» бумагу со зловещим названием «повестка»: « ...получателю в указанный срок явиться в военкомат». Было не до ужина. Отец и мать подавленно молчали. Утром отец надел «базарную» одежду. Выглядел он необычайно встревоженным. Это проявлялось в медлительности – он оттягивал момент выхода из дома: то выйдет бесцельно на улицу, то вернётся, сядет за стол, бросая на меня пристальные взгляды. Ушли вдвоём с матерью. Я не мог найти себе места. Беспокоиться было из-за чего. Год на дворе был… Хотя какая, в сущности, разница, какой именно был год на дворе. Для основательного беспокойства вполне достаточно того, что этот двор находился на территории нашей страны. Я остался с Валькой в качестве няньки. Брат был игрив и, не чувствуя остроты момента, увлечённо занимался своими детскими делами. Я же всё чаще подходил к кухонному окну, высматривая возвращение родных фигур. Двух… или одной. Пропустил их появление. Увидел, когда они под ручку подходили к дому. На душе как-то разом отпустило. Отец пришёл навеселе. И повод был. Молча, под гордым взглядом матери, он бережно достал из коробочки отливающую холодным серебром медаль «3а боевые заслуги». Это был для нашей семьи праздник полного выдоха, освобождающий от вечного ожидания беды. День Победы, наконец, пришёл и в наш дом. Почти не помню этого последнего лета свободы. Как на вокзале в ожидании поезда. Тягомотина. Лиля уезжала поступать в медицинский, пригласила на проводы. Я почему-то не пошёл. После этого наши отношения вышли из категории романтичных и, будто споткнувшись, пошли на спад. Сошли на нет. Прекратились. Она уехала без объяснений, а я собрался в наш «Новгород» – город Горький. Я словно видел перед собой дверь, которая медленно закрывалась, предлагая мне на выбор: выйти или остаться... Решил выйти. Я уходил из родного дома, не обернувшись, не усомнившись ни на миг. Не предполагая, что смогу вернуться в него только через десять лет. Именно сюда, в родительский дом, я привёз из Карелии свою молодую жену. Тут народился наш замечательный сын. На родном пепелище, как на исповеди, дописываю я сейчас эти строки. Только здесь моя душа обретёт свой покой. Горьковская область, Варнавинский район, деревня Анисимово, 1995 год Я с волнением дочитывал последние строчки пожелтевших страниц рукописи отца. Это даже мало похоже на текст… Я будто бы долго всматривался в помутневшее от времени зеркало. Оказывается, у нас так много общего, что становится не по себе! Отец свою жизнь считал яркой. Не знаю… Расцветку с таким незатейливым легкомысленным рисунком у них в деревне принято называть «баской». Отец с мамой такие разные, но вместе они – это я. Как две шестерни в волшебных часиках. Хочется понять, как этот слаженный гармоничный механизм был устроен. Жаль, что подобное желание возникает, когда потеря необратима. И вот уже каждая буква, сохранившая биение их сердец, на счёт! Хочется лучше понять свою страну. Ведь и это – тоже я! А понять непросто… Почему такая великая и могучая держава, как Советский Союз, развалилась не под натиском внешней агрессии, не в результате вооружённого переворота, а так… под своим весом. Тихо. Следом воспоминания мамы – Костюниной (Яковлевой) Ольги Андреевны. Название какое-то неожиданное – «Утка с яблоками». |
Похожие:
 | Исаев Сергей Петрович, Синицина Ольга Алексеевна, Иванов Николай Васильевич, Канукоев Аслан Султанович, Плешаков Александр Григорьевич,... |  | Заявитель: Иванов Иван Иванович, проживающий по адресу: 185000, г. Петрозаводск, ул. Гоголя, д. ХХ, кв. ХХ |
| Шопенгауэр А. Сборник произведений / Пер с нем.; Вступ ст и прим. И. С. Нарского; Худ обл. М. В. Драко. Мн.: 000 "Попурри", 1999 | | Ермошин Александр Михайлович, Литвиненко Инна Леонтьевна, Овчинников Александр Александрович, Сергиенко Константин Николаевич |
| ... | | Международно-правовой запрет дискриминации: процедуры и механизмы международных организаций |
| Сборник поможет оформить кадровые документы правильно и избежать штрафов за отсутствие «кадрового» документооборота. В сборник включены... | | Сборник нормативных документов по вопросам соверешения нотариальных действий должностными лицами органов местного самоуправления |
| Петрозаводск (далее Общество) на правах собственности, либо эксплуатируемым Обществом на основании договоров аренды или иных законных... | | Защита субъектов предпринимательской деятельности при проведении контрольных мероприятий |