Борис Ширяев «я человек русский»
Скачать 1.2 Mb.
|
Девушка и грифы– Кто же из вас Шир, товарищи? Вошедшая в редакционную комнату культотдела «Правды Востока» остановилась на ее пороге и пытливо осматривала каждого из нас. Угадать на самом деле было трудно. Все трое сидевших в ней – завотделом Саша Воробейчик, рецензент Гафиз и я, разъездной корреспондент – были приблизительно одного возраста, между тридцатью и сорока годами, одинаково одеты в белые неопределенного сорта материи брюки и белые же рубахи с расстегнутыми до отказа воротами. Ртуть термометра переваливала за цифру 40. – Вы? – ткнула она пальцем в тяжелый завовский письменный прибор Воробейчика. – Он! – ткнул тот в свою очередь в мою сторону. Девушка, видимо, удивилась. Мой скромно приютившийся в углу столик, за который я садился лишь эпизодически, возвращаясь из поездок, не внушал ей доверия. – Ох, сморилась! плюхнула она на единственный свободный стул, беспризорно скитавшийся от стола к столу и в данный момент стоявший среди комнаты. – Кар як у пекле, хай ему бис! – потом она пододвинула стул к моему столику, сунула под него скинутый с плеч кап – домотканный мешок, какие приготовляют киргизки, и отрекомендовалась: – Я Таня Кы! Столь странная фамилия мне ничего не говорила. Я удивленно поднял брови. – Не помните? – с ноткой обиды в голосе качнула головой пришедшая. – А сами тогда обо мне написали: Таня Кы… Стихи свои тогда говорила, в Токмаке… Теперь я вспомнил. В прошлом году, проезжая через Токмак – паршивый, степной Семиреченский городишко, на тракте, идущем по Чуйской долине к Иссык кулю, я попал на школьный вечер и написал очерк о казачьей и киргизкой молодежи, которую увидел на нем. Упомянул и о девушке, только лишь переставшей тогда быть подростком, читавшей на этом вечере свои стихи. В этих стихах мне понравилась не их примитивная, часто грешившая версификация, но искренность, звучащая в каждой строке, стремление сказать о виденном, прочувствованном их автором, о маках и тюльпанах, покрывавших радужным ковром Чуйскую долину в те весенние дни, о замыкающих ее синих громадах лесистого Тунь Шаня, о том ощущении силы, свободы и радости жизни, которое охватывает душу при взгляде на них. Эти наивные стихи не были похожи на тупые рифмы правоверных комсомольцев, печатавшиеся беспрерывно в молодежных газетах, и даже неблагозвучное сочетание «речка Чу» и «полечу» заставило верить в подлинное стремление их автора к полету. А когда Таня произносила эти строки, то так порывисто раскинула руки и тряхнула головой, что закрученные на ней русые косы раскололись и упали ей на плечи. Я поверил тогда владевшему ею стремлению расправить свои крылья. Русым косам может быть больше чем словам поверил. – Только я не «Кы», а «Пы». Понимаете? Не Клименко, а Племенко. Наше фамилие по всему Семиречью известное, а вы напутали. Ну, ничего! У нас все тогда догадались, что это про меня! Так и сказала моя семиреченская поэтесса: наше фамилие… Ну, ничего! – подумал и я про себя. – Теперь вспомнил! Вы, Таня, на меня не сердитесь за ошибку: многих людей вижу, записываю наскоро, могу и спутать. – Хай с ней, с буквой! Я теперь к вам пришла. Таня сбросила с головы выжженную солнцем кумачную косынку и обтерла ею с лица пот и пыль, вернее размазала по нему и то и другое. Потом почесала большим пальцем левой ноги икру правой, и тут только я заметил, что она босая. – Комары заели нынче ночью… Сколько их тут у вас в люцерне – страсть! А в горах ничего, не кусали. – Ты что ж, на подводе ехала, что ли? – перешел я на ты. По советскому панибратству? Нет, захотелось. Захетелось говорить ты этой пахнувшей степным привольем девушке. – Нет, не на подводе. – А какие же комары в вагоне? – За вагон деньги требуют… Пешком я шла, – несколько смутившись, ответила Таня. – Из самого Токмака? – Оттуда. – Сусамырским перевалом на Ош? – изумился я, так как сам недавно проделал верхом этот трудный путь верст в четыреста через высокогорный заснеженный перевал, а потом по душной, как баня, Ферганской долине. – Так босая и шла? – Зачем босая? Из дому в справных ботинках вышла. В горах побились – в Оше бросила. – Чего тебе от меня вообще в Ташкенте нужно? С какой стати ты перла? – Не хочу в докторицы. – Не хочешь, ну и ладно. Зачем же для этого в Ташкент пешком итти? И почему в докторицы? Дальнейший рассказ Тани Кы или вернее Пы был довольно несвязен и часто прерывался весьма нелест ными эпитетами по адресу секретаря Токмакского горкома комсомола, человека, видимо, очень «вредного», «гада», действующего «по злобе», «завиствовавшего» поэтессе, о которой в газетах пропечатали. – Не бывать тебе на литфаке, говорит. Вот гад! Орденоносный ленинский комсомол тебе медицинскую линию указывает. Уклонов быть не может. Получай путевку в мединститут – и точка! Не взяла путевки и сама пошла. Я на литфак хочу: книжки читать, стихи писать… – Как Маяковский? – Ну его! Как Есенин буду писать. Или еще как Толстой… Не главный, а другой, какой про колокольчики стих сочинил. Мне его учителька давала. У нее есть, а в библиотеке нет. И других, какие я хочу, там нет: Шекспира, Бальзака. Ударение оказалось у Шекспира на первом слоге, а у Бальзака на последнем. Рецензент Гафиз скорчил забавную рожу и приготовился к розыгрышу, но умолк под укоризненным взглядом Воробейчика, тихого еврея, случайно, по партийной разверстке попавшего в нашу шумливую газетную компанию. В партию он тоже попал, вероятно, случайно: огромная семья с беспрерывно растущим числом Монек, Сонек и Арончи ков всецело поглощала его. – Почему же ты все таки пешком пошла, а не на поезде поехала? – продолжал допытываться я. – Маманя денег не дала. Нечего, говорит, на ученье еще деньги тратить. Теперь всех бесплатно учить обязаны. А нет, так дома работай. Она упорная. Я тайком ушла. – А сколько времени шла? – Десять ден. – Чем же кормилась? – Хлеба из дому взяла. До Оша хватило. Потом киргизы кумысом поили. Теперь лето, матки доятся. – Сегодня что ела? Таня неопределенно помахала головой. – Здесь у вас пески пошли – жило редкое. Я припомнил этот участок дороги, неорошенный, пустой… Туговато приходилось Тане в последние дни пути. – Гафиз, Воробейчик! Тяните по червонцу! Купи себе, Таня, сандалики на базаре и там же пожри, протянул я ей три белых бумажки. Она взяла просто, без ужимок. – Вот вы какие добрые! Ну, спаси Христос! – У вас в Токмаке еще в Бога веруют? – удивился я. – У нас по старой вере, без попов. Церкву хотя и закрыли, только нам это ни к чему. И в комсомоле на религию не напирают. – Теперь слушай дальше. На литфак тебя устроить легко, только чем ты жить будешь? Стипендия ведь пустяковая. – Живут же другие? – Большинству помогают кой чем из дому. – А я сама себе подработаю. Рук, что ль, нет? Вот они! – протянула Таня крепкие, загорелые до черноты руки. – Здесь у вас сарты богато живут, сад, огород у каждого. Без хлеба не останусь. Добыть Тане путевку на литфак нам было, действительно, нетрудно. Это стоило лишь телефонного звонка из кабинета редактора, а замред Эйдельсон был чутким, отзывчивым человеком. На следующий день он сам вручил Тане записку от соответствующего «ответственного», а прощаясь с ней шепнул мне: – Как раз вам, Шир, по зубам говядина – романтика совоеменности. Чего лучше? Ломоносов с ситцевой юбченкой, к тому же еще босиком переваливает через горы. Жду очерка. А Таня с раскрасневшимися, как маки Чуйской степи, щеками, прощаясь, тоже задержала меня: – Послушайте, вчера написала, – вытащила она смятую бумажку и прочла мне стихи о снежном перевале и стае черных грифов, стороживших его на голых скалах. Эти огромные птицы с хищными лысыми, как черепа, головами, торчащими из серых воротников, поразили ее. Она называла их орлами. Стихи грешили и в метрике и в грамматике, но слушая их я ясно видел и мистически неподвижных грифов на суровых камнях, и едва заметную тропу на льдистом снегу перевала, и шагающую по ней девушку с тяжелым капом за плечами, и… даже хлопающую на ходу, оторванную подметку… – Не заклевали тебя грифы, Таня? – Меня не заклюют, – уверенно ответила девушка. – Они только на мертвячину храбры. Ну, проще вайте! Всего! Очерка о Тане я тогда не написал. У него не было концовки, и я решил подождать годик, а потом снова взглянуть на Таню, выждать, чтобы сама жизнь дала мне нужный конец. Ведь лучше жизни не выдумаешь. Через год, просматривая газетку «Комсомолец Востока», я увидел стихи за подписью Т. Племёнко и жадно впился в них глазами. Прочел, смял газету и злобно бросил в угол. Размер, ударения и грамматика – все было правильно, но… не было в них Тани. Не было ни красных маков весенней степи, ни девушки на перевале. Заклевали Таню грифы!.. – Гони природу в дверь, она влезет в окно, – кажется так какой то древний мудрец говорил… Правильно говорил. Именно в окно. Другого способа нет. А человек разве не природа? Анне Тимофеевне, дом комше – ботинки. Тоже правильно. У крайнего окна шпингалет не работает. Такое сообщение стоит ботинок. Можно даже чулки добавить, раму то зимнюю она же припрятала. С головой женщина! Так рассуждал сам с собой, идя со службы в родилку, Петр Степанович Ползиков, экономист Заготскота, беспартийный, но строго лояльный во всех отношениях человек, к тому же счастливый отец неизвестного пока имени гражданки страны осуществленного социализма, насчитывавшей всего восемь дней пребывания в этом счастливейшем государстве мира. – Томочка, – шептал он через полчаса жене, будучи допущенным в палату, – все улажено… Понимаешь, я так устроил, что подводу Ивану Петровичу только завтра дадут. Он же всецело на свой ключ уповает и о шпингалете не осведомлен. Следовательно, сегодня он шагов не предпримет. Мы же мамашу, постель ей и пару чемоданов… стул еще можно прихватить для верности… И все в порядке! Закон! – Петр Степанович встал со стула, напыжился и принял прокурорскую позу. – Фактическое проживание! Понятно? Без предоставления равноценной жилплощади выселение состояться не может. – Заест он тебя потом… Или донос напишет. Извиняюсь– голос Петра Степановича снизился до тончайшего шопота. – Мне за ним известно, а ему за мной – нет. В этом и преимущество планово экономической специальности над бухгалтерским учетом. Я фактически денежных сумм не касаюсь… Поняла? Смолчит… стопроцентно смолчит!.. – Дал бы Господь? Тогда бы октябрины и новоселье за один раз справили. Много дешевле бы вышло. А имя придумал? – Есть, капитан! – Петр Степанович снова вскочил со стула и на этот раз так громко, что дремавшая на соседней кровати родильница проснулась, раздельно, по слогам произнес: –И ви сталина! – Как? Я такого имени и не слыхала. – В этом и весь эффект! Именно – не слыхала. И никто не слыхал! Я! Я! – гордо хлопнул себя по лбу Петр Степанович. – Собственноручное изобретение. Гениально, как у самородка, и предельно лояльно. – А как же его понимать надо? Петр Степанович хитро прищурился и с видом явного превосходства широкого мужского интеллекта над ограниченным домохозяйским кругозором жены после творческой паузы раздельно произнес: – Иосиф, Виссарионович, Сталин, а для обозначения половой принадлежности буква «а» на конце… Как? – А смеяться не будут? – Какие могут быть смехи? Извиняюсь! – Белесая, остренькая мордочка Петра Степанович разом приняла строгое, даже бдительное выражение. – Извиняюсь! Имя безраздельно любимого вождя, выражаясь конкретно, иносказательного отца воспринято новорожденной энтузиасткой. Где тут смех? За такой смех знаете куда можно угодить? Никаких смехов быть не может. Томочка с полным признанием своей неполноценности и политической недоразвитости посмотрела на мужа. – Голова у тебя! Потом шла долгая беседа о текущих делах, был составлен список подлежащих приглашению нужных людей и другой – необходимых закупок и добыч. Петр Степанович точно запротоколировал все решения, уложил документ в свой объемистый портфель и значительно произнес: – Пора! Темнеет. За окном сгущались зимние сумерки, и когда они загустели до той степени, при которой, несмотря на строгий режим экономии горючего, приходится зажигать лампу, в ворота жакта № 17 въехали дровяные санки, влекомые Петром Степановичем. На них громоздился постамент из корзин и чемоданов, а на нем – пузатый катыш перины, лихо оседланный стулом. За санками шла мамаша, вернее, теща Петра Степановича, волоча ведро, набитое рублеными сучьями. Шла и причитала: – Не протопивши разве возможно? Заморозить хотел, ирод… Ишь ты, старого человека… Так нет… – Мамаша, дрова, как внеплановая нагрузка, относятся к самоснабжению. Видите, на санях места нет. – Сам ты, Ирод безместный… Старому человеку… Петр Степанович стукнул в форточку освещенного окна. Форточка открылась и словно по радио прохрипела: – Ничего не видала, ничего не знаю… – и снова захлопнулась. Петр Степанович сбегал мелкой рысцой к воротам осмотрел в обе стороны пустую улицу, потом вернулся к дому и, вынув из кармана гвоздь, поддел им раму соседнего с освещенным окна. Оно открылось. Забросить в комнату чемоданы и стул было просто. Пропихнуть через окно перину – уже труднее, а тещу совсем трудно. – Ирод, как есть, ирод бесчувственный… Чего старого человека под зад пихаешь? Теща оттолкнула Петра Степановича и с необычайной для ее лет резвостью взгромоздилась на подоконник. – Гвозди давай и молоток. Дверь Надо изнутри забить. – Пока! – сделал ручкой захлопнувшемуся окну Петр Степанович. – Завтра перед службой занесу примус и столик. Но этот утренний его визит никому не был интересен. Интересное для всего населения жакта № 17 началось после служебных часов, когда во двор въехала подвода со скарбом бухгалтера Заготскота Ивана Петровича. Отперев навешанный им замок и подергав забитую изнутри дверь, он разом уяснил себе всю ситуацию. – Заскочил, сволочь! Говорил: вчера надо было что нибудь перетащить… Кто? Осмотр помещения через оконные стекла позволил обнаружить тещу Петра Степановича, предусмотрительно разводящую руками и показывающую себе на уши: – Ничего, мол, не слышу! Но эта мимограмма не остановила потока вдохновенного красноречия Ивана Петровича. Он также подкреплял его соответствующими жестами, то потпясая обоими кулаками, то почему то снимая рыжую байковую кепку и элегантно помахивая ею в морозном воздухе. Потом стучал в соседнюю форточку. Форточка открывалась и хрипела: – Ничего не видала, ничего не знаю! Обратитесь в милицию. И снова захлопывалась. Тогда Иван Петрович вынимал из бумажника ордер жилуправления и прикладывал его к стеклу. Потом бегал в милицию, возвращался и снова размахивал кепкой. Теща за окном не обнаруживала признаков жизни, и его единоличная дискуссия была, наконец, прервана решительным заявлением возчика. – Ночевать здесь, что ли, будем? Повертай оглобли, а то барахло скину. – Ну, обо всем этом мы поговорим в другом месте… – пообещал Иван Петрович окну. Он пытался иллюстрировать эту реплику жестами, но уже не смог и устало поплелся за возом. В воротах он обернулся, вынул из кармана ключ и, скомбинировав этот предмет с двумя пальцами, уставил его на невидимого врага. – Сиди под запором, стерва! Чтобы замки ломать – нет правов. Вот! Именно это его решение и легло в основу того, что все прочие вещи Петра Степановича: стол, кровати и даже дедушкино кресло (от царского времени) транспортировалось в оккупированную им квартиру не через дверь, а по способу, указанному природе древним мудрецом – через окно. Тем же путем была вселена туда и выписанная из родилки Томочка вместе с носительницей имени иносказательного отца всех народов – Ивистилиной. Так же проследовали туда и гости, приглашенные на единовременное торжество новоселья и октябрин. Для их удобств предусмотрительный Петр Степанович подставил к окну ящик, и проникновение человеческой природы протекало в общем и целом без инцидентов, если не считать чисто семейного конфликта, произошедшего в самом окне по случаю неудачной подсадки санврача Фаи Исаковны ее тщедушным счетоводом супругом. Собрались, можно сказать, почти организованно, как на октябрьскую демонстрацию пролетарской мощи. Гуртиком. И за недостатком для размещения всех свободной жилплощади, сели вокруг стола, уже уставленного планово расчитанным количеством бутылок и прочего соответствующего. Счастливая мать вынесла виновницу торжества. – Как соизволили наименовать сию грядущую смену? – осведомился статистик Семен Прокофьевич, позволявший себе ради преклонного возраста старорежимные обороты речи. Петр Степанович стал в позу гипсового Ильича и даже руку протянул. – И ви сталина! – произнес он и обвел гостей гордым взглядом. – Это что же? Новоизобретенное лекарство, что ли? – озадачился статистик. – И ви сталина! – назидательно и даже с оттенком бдительности повторил Петр Степанович. – В честь Иосифа Виссарионовича Сталина, мудрейшего вождя и отца народов. – Вот! – с нескрываемой завистью крякнул зав. транспортом, парень простоватый и еще недозревший в развитии. – Это загнул. Хватил на все сто! Активистку нашу Рындину переплюнул: у нее Колхоз бегает и Электрофикацию родила… – Н да а а а… – увесисто резюмировал сам зам. зав. Заготскота Егоркин, красный партизан и орденоносец. – Электрификации против Ивисталины не устоять. Курортная путевка на этот год твоя, Петр Степанович. Факт! Счастливый отец мечтательно улыбнулся. – И… ви… Сталина… Какое гармоническое созвучие! – почти пропел он. – Однако, товарищи, не пора ли начинать? По первой? А? Это предложение, принятое всеми с энтузиазмом, было тотчас же реализовано. – За юную Ивист… – хлопнул рюмку орденоносный зам. зав. и поперхнулся. – Висточкой будете звать или Сталочкой? – осведомился, чокаясь с Томочкой, преклонного возраста статистик. – По второй, товарищи, за счастливое новоселье! На пятой счет спутался, так как статистик попробовал передернуть. Его уличили и принудили выпить в персональном порядке. На восьмой бросили счет, а после вынесения Петром Степановичем сверхпланового запаса, утаенного от тещи в соответственном портфеле, решили танцевать. Стол был задвинут в угол, груда пальто и бушлатов переброшена на кровати, патефон захрипел с подплевом прогнивший западно европейский фокстрот «Под знойным небом Аргентины». Когда ходики с привешенным к гире полукирпичем показали не то два, не то четверть первого (большая стрелка была обломана), зам. зав. Заготскот, наваливаясь на увядшего в силу преклонного возраста статистика, внушал ему: – Социализм – это учет. Так сказал этот… как его… Ленин. Да, Ленин. Ты это учти, потому что ты есть статистика. Не можешь? А я учел… да… Хозяин! – заревел он. – У меня в карманах еще два полу литра заготовлено. Это тебе премирование… за… Ивиста… отца народов… Ищи… Я учел! Хозяин и зав. транспортом перерыли весь ворох и, наконец, извлекли обе посудины. – Социализм есть учет! Наливай всем учетного социализма!.. – ревел орденоносный зам. зав. – Распоряжение по заготскоту! И ей налей, ей – При… Дри… Вристалине! Я, орденоносный заготскот, распоряжаюсь! Давай сюда Вристалину! Хозяин метнулся к кровати, но ничего, кроме вороха одежды, на ней не обнаружил, выскочил в кухоньку, но и там, за исключением улегшегося в углу преклонных лет статистика, никого не было. – Куда дочку дела? – дернул он за рукав жену. Замзав Сталочку требует! – Мамаша, куда вы Сталочку положили? Ответа не последовало. – И мамаши нет в наличности, – изумленно констатировал Петр Стеапнович, заморгав бесцветными ресницами. – Врипристалину! Срочно! Требует орденоносный заготскот! – не унимался замзав. Выползший из кухоньки статистик водрузил на нос старорежимное пенсне и приступил к осмотру углов. Сам хозяин слазил под стол, потом под кровать, но кроме лохани с мокрым бельем ничего найдено не было. – Что же это? Как же это? – растеряннно лепетал он. – Собирайся! – категорически приказала счетоводному супругу докторша. – Давай пальто! Тот послушно, хотя и не совсем твердо продвинулся к вороху и начал скидывать на пол одежду, пытаясь угадать женину. – Подкладку помню, а верх… какой, собственно говоря, верх? – бормотал он заворачивая какую то полу. – Бесстыдник! – пронзительно взвизгнуло в ворохе. – Куда, фулиган, лезешь… Старому человеку… – Мамаша! – радостно констатировал Петр Степанович. – Выявлена и занесена на приход. Ворох взметнулся, потрясенный подземными толчками, распался и рухнул на пол, а из его недр, как Венера из морской пены, вынырнула всклокоченная мамаша, прижимая к груди одеяльный сверток. – Обе выявлены! Товарищ замзав, все в наличности! Стопроцентное выполнение плана. Орденоносное начальство приподняло со стола отяжелевшую голову и увесисто прохрипело: – Приветствуем грядущую смену орденоносного заготскота… Придривристалину! |
Похожие:
 | Борис Андреевич Расцветав. В его квартире не было денег, чтобы похоронить хозяина, – четыре дня лежало его тело, когда наконец директор... | | Углев, перевод на русский язык, 1998 Христианская миссия "Прорыв", издание на русском языке, 1998 |
| Ик для осужденных к пожизненному лишению свободы отбывало наказание 1805 человек (+ 31 человек) |  | Поистине, нет ничего более талантливого, чем талантливый русский мужик. Какой это своеобразный, какой самобытный тип! Распутин абсолютно... |
| «Русский язык в формате егэ» в 11 классе разработана на основе Программы А. И. Власенкова «Русский язык» 10-11 классы Москва «Русское... | | Численность населения Нижнеингашского района по состоянию на 01. 01. 2015 года составляет 30 792 человек, в том числе трудоспособного... |
| Эдипов комплекс в истории суицидентов X. и Г. Опыт патологоанатомического психоанализа | | Цель освоения дисциплины «Русский язык» сформировать у студентов знания и умения, указанные в фгос среднего общего образования |
| На собрании присутствуют – 173 человек, что составляет (52. 10 %) от общего числа членов снт, имеющих право голоса. Всего в снт числится... | | А. И. Власенкова, Л. М. Рыбченковой и Н. А. Николиной «Русский язык. Программы общеобразовательных учреждений. 10-11 классы» (Москва,... |