ГЛАВА V
Связь с этой девушкой возбудила в Юджине почти неудержимый интерес к
женщинам. Большинство мужчин втайне гордятся своими любовными успехами, и
всякое доказательство умения покорить женщину, увлечь и удержать ее рождает
в них уверенность и смелость, которой порой не хватает тем, кто не
избалован подобными победами.
Для Юджина это была первая победа такого рода, и она доставила ему
огромное удовлетворение. Он чувствовал больше уверенности в себе и совсем
не испытывал стыда. Что знали, размышлял он, глупые мальчики в Александрии
о той жизни, какую он ведет здесь? Он, Юджин, живет в Чикаго. Это
совершенно иной мир. Он стал мужчиной, человеком независимым, с
установившейся индивидуальностью, представляющей интерес для других.
Маргарет Дафф говорила ему много лестного о его особе. Она восхищалась его
внешностью, манерами, его вкусом. Он испытал, что значит обладать женщиной.
Все это вскружило голову Юджину, и даже то, что ему так бесцеремонно была
дана отставка, не произвело на него никакого впечатления, - ведь он был
готов ее принять. Теперь он стал тяготиться своей работой, так как десять
долларов в неделю не могли удовлетворить уважающего себя молодого человека,
особенно если он задался целью при первой же возможности вступить в новую
связь, вроде только что оборвавшейся. Юджин решил искать место получше.
И вот однажды женщина, которой он доставлял белье на Уоррен-авеню,
остановила его вопросом:
- Сколько вы, возчики, получаете в неделю?
- Я получаю десять долларов, - сказал Юджин. - Но некоторые, возможно,
зарабатывают больше.
- Из вас вышел бы хороший инкассатор, - предложила она. Это была
рослая женщина, с виду простая, но проницательная и прямая. - Хотели бы вы
перейти на такую работу?
Юджину давно опротивело развозить белье. Рабочий день был убийственно
длинный. В субботу, например, он кончал в час ночи.
- Еще бы не хотеть! - воскликнул он. - Я не знаю, что это за
должность, но в моей теперешней веселого мало.
- Мой муж служит управляющим в компании "Дешевая мебель", - продолжала
женщина. - Там нужны хорошие инкассаторы. Сейчас у них, кажется, есть
вакантное место. Хотите, я поговорю с ним?
Юджин обрадовался и поблагодарил ее. Вот уж действительно как с неба
свалилось! Ему очень хотелось узнать, сколько получает такой инкассатор, но
он решил, что спрашивать неудобно. Однако женщина, по-видимому, угадала его
мысли.
- Если он вас возьмет, вы будете, вероятно, получать для начала
долларов четырнадцать, - сказала она.
Юджин был в восторге. Вот это действительно шаг вперед! На четыре
доллара больше! При таком жалованье он мог бы одеться и иметь свободные
деньги. Он мог бы учиться живописи. Его мечты росли и множились. Да, можно
пробить себе дорогу, стоит только захотеть. Добросовестность, с какою он
обслуживал клиентов прачечной, получила должную награду. А дальнейшие труды
на новом поприще принесут ему, возможно, и больший успех. Ведь он еще так
молод.
К тому времени он уже проработал в прачечной полгода. И вот полтора
месяца спустя на его имя пришло письмо от мистера Генри Митчли,
управляющего компанией "Дешевая мебель", с просьбой зайти к нему на дом в
любой вечер после восьми. "Мне порекомендовала вас моя жена", - сообщал он
в заключение.
Юджин отправился по адресу в тот же день, и там его встретил и
внимательно оглядел худощавый, подвижный, обходительный до слащавости
человек лет сорока, который задал ему множество вопросов относительно его
родителей, работы, получаемого жалованья и так далее. Наконец он сказал:
- Мне нужен дельный молодой человек. Для солидного, честного и
трудолюбивого работника у нас очень хорошее место. Моя жена хвалит вас, и я
готов вас испробовать. Я могу предложить вам должность на четырнадцать
долларов. Зайдите ко мне в следующий понедельник.
Юджин поблагодарил его. По совету мистера Митчли, он решил за неделю
предупредить управляющего прачечной о своем уходе. Он рассказал Маргарет о
своих планах, и она, по-видимому, была рада за него. Управляющий расстался
с ним не без сожаления, так как Юджин работал добросовестно. За неделю он
помог ввести в дело нового человека, взятого на его место, и в понедельник
явился к мистеру Митчли.
Последний радушно встретил Юджина, так как угадывал в нем энергичного
и способного работника. Он объяснил ему несложные обязанности инкассатора,
которые заключались в том, чтобы взыскивать с клиентов текущие взносы за
проданные им в рассрочку товары - часы, серебро, ковры и прочее, что
составляло в среднем от семидесяти пяти до ста двадцати пяти долларов в
день.
- В таком деле, как наше, у служащих обычно берут залог, - пояснил
мистер Митчли, - но мы обходимся без этих новшеств. Мне кажется, я всегда
отличу честного человека. К тому же у нас существует контроль. И если у
человека дурные наклонности, с нами он не больно разживется.
Юджин никогда особенно не задумывался над тем, что значит быть
честным. Дома ему не отказывали в небольших карманных деньгах, а служа в
газете, он достаточно зарабатывал на свои нужды. С другой стороны, в его
кругу быть честным считалось чем-то обязательным, само собой разумеющимся.
Кто не был честен, попадал в тюрьму. Он отлично помнил один прискорбный
случай в Александрии, когда его знакомого арестовали за то, что он забрался
ночью в какой-то магазин. На Юджина это происшествие произвело огромное
впечатление. Впоследствии он немало думал об этих вопросах, но так ни до
чего и не додумался. Он знал, что от него могут в любую минуту потребовать
отчета в сумме, предоставленной в его распоряжение, и был готов к этому.
Его заработка, считал он, должно хватать на жизнь, тем более что ему не
нужно никого содержать. Он в сущности легко скользил по поверхности жизни,
и честность его оставалась неиспытанной.
Юджин взял приготовленные для него счета и стал добросовестно обходить
дом за домом. Одни клиенты платили с готовностью, и он выдавал им расписки,
другие просили об отсрочке или совсем отказывались платить, ссылаясь на
какие-то недоразумения с компанией. Нередко выяснялось, что люди, которых
он разыскивал, съехали, не оставив адреса и захватив с собой неоплаченные
вещи. В таких случаях он был обязан, как объяснил ему мистер Митчли,
расспросить о них соседей.
Юджин сразу понял, что эта служба по нем. Пребывание на свежем
воздухе, всегда в движении, сравнительная простота обязанностей - все
нравилось ему. Эти обязанности заводили его в незнакомые части города и
сталкивали с незнакомыми дотоле типами и характерами. Если работа возчика -
необходимость ездить от дома к дому - действовала на него освежающе, то и
новая его служба была в таком же роде. Он наблюдал сценки, которые могли в
будущем послужить ему прекрасным материалом для картин. Темные массивы
фабрик, высящиеся в светлом небе; широкое железнодорожное полотно,
скрещивающиеся, переплетающиеся пути под дождем, под снегом, на ярком
солнце; гигантские черные трубы, устремленные навстречу утренним или
вечерним облакам. Особенно нравились ему эти трубы под вечер, когда они
рельефно выделялись на фоне красного или тускло-фиолетового заката.
"Изумительно!" - восклицал он про себя и думал о том, как будет поклоняться
мир ему, Юджину, если он когда-нибудь создаст такие же великие
произведения, как Гюстав Доре. Он восхищался грандиозным воображением этого
мастера. Юджин никогда не представлял себя пишущим маслом, акварелью или
мелом, - только тушью, и притом большими, грубыми пятнами черного и белого.
Вот как нужно писать. Вот чем достигается сила впечатления.
Но он еще не мог создавать образы. Он мог только мыслить ими.
Больше всего восхищала его река Чикаго, ее черная, невероятно грязная
вода, которую тяжело вспенивали пыхтящие буксиры, ее берега, где
выстроились огромные красные элеваторы, черные желоба для погрузки угля и
отливающие яркой желтизной склады лесных материалов. Вот где были настоящие
краски, настоящая жизнь - вот что следовало писать. И другой пейзаж:
приземистые, исхлестанные дождем сиротливые коттеджи, их серые унылые ряды
на фоне голой прерии и одинокое корявое деревце где-нибудь сбоку. Он брал
первый попавшийся конверт и силился запечатлеть главное, - передать
ощущение, как он выражался, - но у него ничего не выходило. Все, что он
рисовал, казалось ему жалким и шаблонным, - одни ничего не говорящие линии
и безжизненные, тяжеловесные массы. Как достигали великие художники
естественности и простоты рисунка? - спрашивал себя Юджин.
ГЛАВА VI
Юджин добросовестно работал - собирал взносы по счетам, сдавал
собранные деньги - и уже успел кое-что скопить для себя. Маргарет была для
него теперь далеким прошлым. Квартирная хозяйка Юджина, миссис Вудраф,
уехала к дочери в Сидейлию, штат Миссури, и он перебрался в другой дом,
поприличнее, на Двадцать первой улице, в восточной части города. Перед
домом на лужайке в пятьдесят квадратных футов росло дерево, это-то и
привлекло Юджина. Его новая комната, как и первая, стоила недорого, и он
жил в семье. Он договорился платить двадцать центов за каждый завтрак, обед
или ужин, который будет получать от хозяев, и, таким образом, расходовал на
питание всего пять долларов в неделю. Из остальных девяти он тратил
какие-то суммы на одежду, проезд и развлечения - на последние почти ничего.
Как только у него появились кое-какие сбережения, он стал подумывать о том,
чтобы наведаться в Институт искусств, который представлялся ему дорогой к
успеху, и узнать условия поступления на вечерние курсы по рисунку. Юджин
слышал, что плата там умеренная, всего пятнадцать долларов в семестр, и
решил туда зачислиться, если к поступающим не предъявляют слишком строгих
требований. Он постепенно приходил к убеждению, что рожден быть художником
и рано или поздно им будет.
Старое здание Института искусств на углу Мичиган-авеню и Монро-стрит,
еще до переезда Института в нынешнее внушительное помещение, являло образец
изящества, которого так не хватает большинству общественных зданий того
времени. Большое, шестиэтажное, из бурого песчаника, оно, помимо залов для
выставок и классов, вмещало ряд рабочих студий отдельных художников,
скульпторов и преподавателей музыки. Курсы были утренние и вечерние, и они
уже в то время привлекали немало учащихся. Красота, таящаяся в искусстве,
до некоторой степени расшевелила западного американца. Так мало красоты
было в жизни этого народа, а между тем какой славы достигли те, кто сумел
проявить себя на этом поприще и жил в этой изысканной атмосфере. Уехать в
Париж! Поучиться там в какой-нибудь прославленной мастерской! Или в Мюнхен,
Рим! Познакомиться с художественными сокровищами Европы, с жизнью
артистических кварталов, - одно это чего стоило! В груди многих
неискушенных юношей и девушек горело поистине непреодолимое желание
вырваться из болота будничной жизни, воспринять вкусы и нравы, присущие -
как тогда считали - служителям искусства, усвоить их отчасти изысканные,
отчасти небрежные манеры; поселиться в студии, пользоваться известной
свободой, недоступной для простых смертных, - вот что надо делать, к чему
стремиться. Разумеется, некоторая роль во всем этом отводилась и самому
искусству. Предполагалось, что когда-нибудь вы обогатите мир замечательными
полотнами и великолепными статуями, а пока вам можно и должно жить жизнью
художника. Какая прекрасная, привольная жизнь!
Юджину давно уже грезилось нечто подобное. Он знал, что в Чикаго
немало известных мастерских, что есть художники, создающие, судя по отзывам
газет, превосходные произведения. В печати то тут, то там попадались
сообщения о выставках, по большей части бесплатных, ибо публику и так было
довольно трудно туда залучить. Однажды Юджин прочел о выставке картин
Верещагина, прославленного русского баталиста, какими-то судьбами
оказавшегося в западном полушарии. В одно из воскресений Юджин отправился
посмотреть его картины и был потрясен великолепной передачей деталей боя,
изумительными красками, правдивостью образов, ощущением трагизма, мощи,
опасности, ужаса и страданий, которое исходило от этих полотен. Они
свидетельствовали о зрелости и глубине таланта русского художника, об
исключительном богатстве его воображения и темперамента. Юджин смотрел и
думал о том, как достигнуть такого совершенства. И в течение всей
дальнейшей жизни имя Верещагина было для него величайшим стимулом. Если
быть художником, то только таким.
В другой раз Юджин увидел картину, которая затронула в нем иные
струны, хотя природа впечатления и на этот раз была художественной. Это
была картина французского художника Бугро - крупное, теплое по колориту
нагое женское тело. Совсем недавно этот художник произвел сенсацию своими
смелыми изображениями обнаженной натуры. Излюбленными образами Бугро были
не жеманные, миниатюрные, хрупкие существа, лишенные силы и страсти, а
прекрасные, полнокровные женщины, со сладострастными линиями шеи, рук,
груди, бедер и ног, женщины, созданные для того, чтобы зажечь лихорадочный
огонь в крови молодого мужчины. Художник, несомненно, понимал и знал
страсть, любил форму, чувственность, красоту. За его прекрасными образами
угадывалось брачное ложе, материнство и пухлые, цветущие младенцы, радостно
прижимаемые к груди. Его женщины вставали во всей своей красе и
притягательной силе: с полуоткрытыми сочными губами, с румянцем страсти на
щеках, с манящим желанием в глазах. Нечего и говорить, что консерваторы и
пуритане, люди религиозного и строгого воспитания, предавали такие картины
анафеме. Уже одного того, что это полотно было привезено в Чикаго для
продажи, оказалось достаточно, чтобы вызвать бурю возмущения. Нельзя
рисовать такие вещи, кричали газеты, во всяком случае незачем показывать их
публике. Многие хотели видеть в Бугро одного из тех, кто сеет соблазн и
пытается своим талантом внести разложение в общественные нравы. Поднялся
вопль, что картину надо убрать, и, как всегда бывает при взрывах
общественного протеста, она вызвала в публике огромный интерес.
Юджин тоже заинтересовался дискуссией. Он не только не видел раньше
полотен Бугро, он вообще никогда не видел ни одной настоящей картины,
изображающей обнаженное тело. Освобождаясь обычно в три часа, он успевал
посещать выставки, тем более что его теперешняя работа позволяла ему всегда
носить хороший костюм. Юджин выглядел серьезным, солидным молодым
человеком, и его просьба показать что-либо в художественном салоне не
должна была вызвать недоумения. По внешнему виду он вполне мог принадлежать
к интеллигенции или к племени художников.
Не будучи уверен в том, какой прием будет оказан столь молодому
человеку (ему еще не исполнилось и двадцати лет), Юджин тем не менее
рискнул зайти в магазин, где был выставлен Бугро, и попросил показать ему
картину. Служитель с любопытством оглядел его, но все же проводил в глубь
магазина, в комнату с темно-красными портьерами, включил электрическую
люстру в нише, затянутой красным бархатом, и отдернул занавес, скрывавший
картину. Юджин никогда не видел такого тела, такого лица. Это была красота,
которая является только в мечтах, - его идеал, воплощенный в жизнь. Он
смотрел, не отрываясь, на это лицо и шею, на пышный узел чувственных
каштановых волос, на губы, раскрытые, словно лепестки, на нежные щеки. С
изумлением разглядывал он мягко намеченные груди и живот - это обещание
материнства, которое так воспламеняет мужчин. Он мог бы часами стоять,
созерцая и наслаждаясь, но служитель, оставивший его одного на несколько
минут, вернулся.
- Сколько она стоит? - спросил Юджин.
- Десять тысяч долларов, - последовал ответ.
Юджин понимающе усмехнулся.
- Да, вещь замечательная, - сказал он и направился к выходу. Служитель
выключил свет.
Эта картина, как и полотна Верещагина, оставила глубокий след в душе
Юджина. Но, как ни странно, у него не было желания создать что-либо в этом
роде. Он лишь испытывал радостное волнение, разглядывая ее. Эта картина
воплотила его идеал женщины - идеал красоты, и он всем существом жаждал
найти подобное создание, которое отнеслось бы к нему благосклонно.
Были и другие выставки (на одной он, между прочим, увидел подлинного
Рембрандта), которые произвели на него немалое впечатление, но ни один
художник не взволновал его так глубоко, как Верещагин и Бугро. Юджина все
неудержимее влекло к искусству; ему хотелось побольше узнать и самому
испытать свои силы. Однажды, набравшись смелости, он зашел в Институт
искусств и навел справки у секретарши. Это была женщина с весьма
практическим складом ума. Она сообщила ему, что занятия продолжаются с
октября по май, что он может записаться в класс живой натуры, или гипсов,
или в тот и другой - хотя гипсы для начала целесообразнее, - или в класс
иллюстрации, где натурщиков и натурщиц пишут в костюмах различных эпох, а
также сказала, сколько ему придется платить за это. Он узнал, что в каждом
классе свой преподаватель (человек с именем и весом) - но Юджину пока нет
надобности обращаться к кому-либо из них, - а также свой староста. От
учащегося требуется добросовестная работа - ради его же собственного блага.
Юджин не видел самые классы, но вынес впечатление, что здесь каждый уголок
насыщен искусством; даже коридоры и служебные комнаты были изящно отделаны,
и всюду висели гипсовые слепки - руки, ноги, торсы, бедра и головы.
Юджину казалось, что он постоял у открытой двери и заглянул в новый
мир. Он с радостью узнал, что ему предоставляется возможность учиться
рисовать пером или кистью в классе иллюстрации, а также, если он пожелает,
заниматься вечерами по классу живой натуры и посещать, без особой доплаты,
от пяти до шести класс эскиза. Он несколько удивился, узнав из врученного
ему печатного проспекта, что в классе живой натуры пишут с обнаженных
моделей - мужчин и женщин. Он и впрямь был на пути в новый мир. Этот мир
казался ему естественным и необходимым, но вместе с тем от него веяло
чем-то неприступным, наводившим на мысль о священном храме, куда доступ
открыт лишь избранным и одаренным. Одарен ли он? Погодите! Он еще покажет
себя, хоть он и неотесанный провинциал!
Юджин решил записаться, во-первых, в класс живой натуры, где занятия
происходили по понедельникам, средам и пятницам от семи до десяти, и,
во-вторых, в класс эскиза, который работал ежедневно с пяти до шести. Он
понимал, что знает очень мало - вернее, ничего не знает - о строении и
анатомии человеческого тела и что ему лучше всего поработать над этим.
Костюм и иллюстрация подождут, а что касается пейзажей, тех самых видов
города, которые его особенно увлекали, то с этим надо повременить, пока он
не постигнет основного.
До сих пор Юджин никогда не пытался рисовать лицо или человеческую
фигуру - разве только очень мелким планом, как деталь более крупной
композиции. Теперь ему предстояло делать углем наброски головы или тела с
живой натуры, и это его пугало. Он знал, что придется работать в одном
классе с пятнадцатью - двадцатью другими студентами, которые увидят его
работы и будут критиковать их. Дважды в неделю их будет просматривать
преподаватель. Как он узнал из проспекта, тот, кто в течение месяца
обнаружил наибольшие успехи, получает право выбирать себе лучшее место
всякий раз, когда группа приступает к новой работе. Преподаватели
представлялись Юджину людьми хорошо известными среди американских
художников - все это были "Н.А.", "национальные академики". Он и не
подозревал, с каким презрением относились к этому званию в некоторых
кругах.
Однажды вечером, в один из октябрьских понедельников, запасшись
несколькими листками бумаги, которую он приобрел, следуя указаниям все того
же всеведущего проспекта, Юджин приступил к занятиям. Он слегка нервничал,
оглядывая ярко освещенные коридоры и классы, и вид проходивших мимо молодых
людей и девушек отнюдь не способствовал его успокоению. Ему сразу бросились
в глаза их веселость и непринужденные манеры. Студенты производили
впечатление интересных, мужественных и в большинстве красивых мужчин, а
студентки - изящных, бойких и уверенных в себе молодых особ. Одна или две
из них, как мысленно отметил Юджин, выделялись какой-то своеобразной,
непонятной ему красотой. О, это был прекрасный мир.
Классные комнаты поразили его не меньше. Они так давно служили своему
назначению, что все стены их были измазаны краской, соскобленной с палитр.
Не было даже мольбертов, одни только стулья и маленькие скамеечки;
стульями, как узнал Юджин, студенты пользовались вместо мольбертов,
перевернув их ножками кверху, скамеечки заменяли им стулья. Посередине
класса были устроены подмостки высотой с обыкновенный стол, где позировали
натурщицы или натурщики, а в одном углу комнаты стояла ширма, за которой
они одевались. Ни картин, ни статуй - голые стены, и у одной из них
почему-то рояль. В коридорах и в общем зале висели изображения нагого тела
или его частей во всевозможных положениях, и для Юджина, при его
непосредственности и молодости, это служило немалым соблазном. Он
посматривал на них с тайным удовольствием, но понимал, что никому не должен
признаваться в таких мыслях. Люди искусства, говорил он себе, должны
казаться равнодушными к подобным искушениям, они должны быть выше таких
чувств. Ведь они приходят сюда работать, а не мечтать о женщинах.
Когда настал час, назначенный для занятий, студенты засуетились и
забегали, некоторые стали совещаться между собой, и вскоре мужчины заняли
один ряд комнат, а женщины - другой. В своем классе Юджин увидел
молоденькую девушку, которая сидела у самой ширмы и со скучающим видом
смотрела по сторонам. Черноволосая и черноглазая, она была хороша собой; ее
лицо выдавало ирландское происхождение. На ней была шапочка, напоминавшая
национальный головной убор польских женщин, и красный плащ. Юджин подумал,
что это натурщица, и втайне спрашивал себя, неужели он и в самом деле
увидит ее нагой. Спустя несколько минут, когда все расселись, по рядам
прошло легкое движение, и в класс неторопливо вошел высокий мужчина лет
тридцати шести, весьма живописной внешности. Он гуляющей походкой прошел
через всю комнату и потребовал внимания. На нем был поношенный серый
шерстяной костюм и небрежно сдвинутая набекрень коричневая шляпа с
небольшими полями, которую он не нашел нужным снять. Под пиджаком виднелась
голубая в полоску рубашка с отложным воротником и без галстука - все вместе
придавало ему чрезвычайно самодовольный вид. Это был высокий, стройный
мужчина, с длинным, узким лицом, твердо очерченной линией большого рта,
крупными руками и ногами; ходил он вперевалку, как моряк. Юджин догадался,
что это и есть "м-р Темпл Бойл, Н.А.", их преподаватель, и ожидал, что
сейчас будет произнесено нечто вроде вступительной речи. Но тот лишь
заявил, что старшим по классу назначен мистер Уильям Рэй, и выразил
надежду, что не услышит жалоб на беспорядок и напрасную трату времени. По
средам и пятницам он будет регулярно просматривать работы и надеется, что
все студенты постараются заниматься успешно. Затем он предложил классу
приступить к делу и так же неторопливо удалился.
Юджин узнал от одного из студентов, что это действительно был мистер
Бойл. Молодая ирландка прошла за ширму, и Юджин со своего места увидел, что
она раздевается. Это смутило его, но он взял себя в руки, чтобы не
опозориться в присутствии стольких студентов. Он перевернул стул ножками
кверху, как это сделали другие, и сел на скамеечку. Уголь в маленькой
коробочке лежал рядом. Он разгладил бумагу, натянутую на доску, и
нетерпеливо ждал, сохраняя внешнее спокойствие. Некоторые студенты
переговаривались между собой. Наконец натурщица сбросила с себя тонкую,
прозрачную сорочку, и в следующее мгновение показалась из-за ширмы нагая и
совершенно спокойная. Поднявшись на помост, она стала в позу лицом к
студентам, опустив руки вдоль бедер и запрокинув голову. У Юджина зазвенело
в ушах, краска залила лицо, сначала он даже боялся посмотреть на девушку.
Потом, взяв уголь, он начал наносить на бумагу какие-то робкие штрихи,
пытаясь хотя бы отчасти передать ее позу и черты лица. Все происходившее
казалось ему необыкновенным - и то, что он в этой комнате, и то, что перед
ним натурщица, - словом, что он учится живописи. Так вот каков этот мир,
столь не похожий на тот, который он знал до сих пор. И он вступил в него,
так как нашел свое призвание.
|
