Письмо в редакцию
В № 11 от 12 января «С.-Петерб. Ведомостей» некто К. Румынский подвергает г. Мережковского упреку в том, что он, будто бы желая «сильных ощущений, криков пытаемых, вида крови, запаха сжигаемого человеческого мяса» и т. п., «принял позу блюстителя чистоты веры», стал разыскивать в литературе «еретиков» и прежде других указал на меня.
Так как подобная инсинуация, накидывая очень густую тень на г. Мережковского, при моем молчании могла бы вызвать подозрения, что и я согласно с инсинуациею считаю себя так сказать духовно теснимым со стороны Д.С. Мережковского, то для предупреждения подобного мнения и снятия с моего друга всякого заподозревания его в «великом инквизиторстве» (слова К. Румынского), я должен сказать, что обвиняемое место его книги «Гр. Л. Толстой и Достоевский» (т. 2, стр. ХХХIV) предварительно напечатания было мне показано редактором «Мира Искусства», с предложением, не буду ли я иметь что-либо против этих слов, каковые при моем желании и он (редактор) и Д.С. Мережковский готовы выпустить. Но я по разным соображениям просил его оставить, находя вполне основательным и нимало для меня не опасным утверждение, что строй моих мыслей для их опровержения потребует со временем еще большего напряжения мысли со стороны гг. богословов, чем строй мысли гр. Л.Н. Толстого. Нужно заметить, «строй мысли» гр. Л.Н. Толстого, начиная с «Крейцеровой сонаты», представляет собою лишь решительную и всеобще-приложенную (к миру) форму монашества, – и с этой стороны едва ли представляет что-либо нуждающееся в опровержении для богословия. Затем лично с Д.С. Мережковским я об этом месте его книги никогда не говорил и удивляюсь, что он «хочет моего жареного мяса» (кровавое утверждение г. К. Румынского), когда каждое воскресенье он мирно пьет чай за моим столом. Фантазия г. К. Румынского смешна, но худо, что к смеху он присоединяет злой умысел замарать совершенно чистого в литературном отношении человека.
В. Розанов
3 5. «Баку», 1903, январь.
Воспоминания о Л. Толстом
В печати продолжают появляться воспоминания о Л.Н. Толстом. Очень интересны в «Русских ведомостях» воспоминания бывшего секретаря славянофильской «Беседы» о том, как он по поручению редактора С.А. Юрьева ездил в Ясную Поляну за обещанным Л.Н. Толстым для январской книжки новым произведением писателя.
36. «Почтальон», 1903, № 1
Гр. Л.Н. Толстой о почтальоне.
Какую деятельность Вы решили бы посоветовать каждому из таких, как я, чтобы закон совести и закон службы не встретились бы между собой?
Почтальона, – ответил он. – Почтальона, потому что его деятельность чиста и правдива. Мало того, она велика и прекрасна, ибо почтальон – посредник между мыслями людей, он – благой вестник, он – огромный и важный двигатель человеческого сближения, человеческого единения и любви.
Пильский
37. «Русские ведомости», 1903, 20 января
Из русской печати
В.В. Розанов рассказывает в «Нов. Вр.» на основании официальных источников о троекратном посещении Л.Н. Толстым Оптиной пустыни, находящейся на расстоянии 200 верст от Ясной Поляны и имевшей в свое время столь сильное влияние на Гоголя. Нужно заметить, что в основанном о. Амвросием женском монастыре, в Шамордине, живет сестра писателя Мария Николаевна Толстая, постригшаяся в монашество.
Первый раз Толстой был с Н.Н. Страховым 22-го июля 1877 г., второй раз был инкогнито с конторщиком своим и с учителем в 1881 г., а третий раз – в 1890 г., с супругою, тремя детьми и названною выше сестрою.
В 1881 году он пришел сюда пешком. Был вечер, звонили в монастырский колокол к ужину, когда путники добрались до обители. Они были все в крестьянских одеждах и в лаптях, так что их не пустили в чистые комнаты к трапезе, а поместили в третьей комнате с нищими. На утро Л. Н. Толстой зашел между прочим в монастырскую книжную лавку. Слышит он, как какая-то баба просит Евангелие за пятачок, а монах отказывает: «Потому говорит, что дешевые Евангелия все вышли, остались только дорогие». Узнал Л.Н., что баба хочет купить евангелие для сына своего, взял с прилавка евангелие, заплатил за него 1½ целковых и отдал бабе.
– «Вот возьми, – говорит, – сама читай и сына своего учи, потому Евангелие утешает нашу жизнь».
В 1880 г., приехавши сюда с семейством, Л.Н. отпустил детей и Софью Андреевну к старцу о. Амвросию, а сам пошел в скит к своему родственнику, бывшему здесь добровольным послушником.
Он его расспрашивал, одобряя пост и воспрещение входа в скит женщин; коснулся также вопроса о цели жизни, для чего мы живем?.
После свидания с о. Амвросием Л.Н. зашел к жившему там же в скиту К.Н. Леонтьеву, как к старому знакомому. «Как это ты, образованный человек, сделался верующим и решился тут жить?» – сделал Л.Н. вопрос Леонтьеву.
Тот отвечал: «Поживи здесь, так сам поверуешь...»
– «Еще бы, запрут тебя здесь» – возразил Л.Н., – «так поневоле поверуешь!!».
– «Я твою философию, брат, не читаю, а только беллетристику», – выразился Леонтьев: «пиши, брат, пиши; в старости и от 80-летних авторов выходили знаменитые творения».
Во время чая разговор коснулся старца о. Амвросия: «Вот человек хороший! Я был у него и завтра думаю опять побывать». Затем ушел в гостиницу и уехал в Ясную Поляну, не побывав у старца.
На другой день о. Амвросий передал Леонтьеву в ответ на его расспросы следующее: «При входе Толстого в мою келью, я благословил его и он поцеловал мою руку. А когда стал прощаться, то, чтобы избежать благословения, поцеловал меня в щеку». Рассказывая это, старец едва дышал, – так сильно утомила его беседа с графом. «Горд очень», – добавил о. Амвросий.
По словам г. Розанова, сестра Л.Н., Мария Николаевна, сделавшаяся монахиней и ныне благополучно здравствующая, пользуется глубоким уважением своего знаменитого брата.
38. «Русские ведомости», 1903, февраль
Знаменитый норвежский писатель Ибсен собирается посетить Л.Н. Толстого в Ясной Поляне.
39. «Южное обозрение», 1903, № 2066. (6 февраля)
Со стороны «Со стороны – видней»
Л. Н. Толстой, как известно, видит задачу критика в том, чтобы из массы книг, появляющихся в наше время, выбирать и указывать публике то хорошее, что следует читать. И сам Л.Н. Толстой пытается по мере возможности исполнять эту настоящую роль критика, которой, по его мнению, пренебрегают критики по призванию. Так, он своею мощною рукой указал на роман немецкого писателя Поленца «Крестьянин», и с тех пор Поленц стал у нас популярнейшим иноземным писателем; почти все журналы взапуски переводят его произведения.
Нынче Л.Н. Толстой обращает внимание читателей на незамечаемого критикой русского писателя С.Т. Семенова. Льву Николаевичу, по его словам, произведения Семенова всегда нравились и по технике и по содержанию, а язык Семенова «останется навсегда образцом чистого, живого русского языка с вновь образующимся словами и формами речи». Самым замечательным из произведений Семенова Л. Н-ч считает последний рассказ «Дедушка Илья», напечатанный в №№ 11 и 12 журнала «Образование» за 1902 г.
О Семенове до сих пор у нас знали разве только то, что, действительно, существует такой писатель, пишет рассказы из народного быта, издаваемые «Посредником», да и сам, кажется «происходит из народа». После указания Л.Н. Толстого интерес к Семенову несомненно возрастет и рассказу «Дедушка Илья» можно предсказать успех. Рассказ, действительно, хороший.
У Семенова подлинный художественный талант, хотя и небольшой и не развившийся. Главное свойство его письма необыкновенная простота, иногда даже придающая его рассказу несколько серый и тусклый характер, но нередко производящая сильное впечатление. <...>
Первые главы рассказа местами отдают той прилизанностью, которой так много в картинах Богданова-Бельского. Но в последних главах чувствуется скорее влияние Чехова, его знаменитых «Мужиков» и «В овраге». Только в отличие от Чехова у Семенова нет пока ни такого глубокого, сильного чувства, ни яркой, сосредоточенной мысли. Главная мысль, проникающая рассказ, сводится к решению знаменитого толстовского вопроса: следует ли противиться злу насилием. Интерес рассказа в том, что тогда как симпатии Семенова явно клонятся в сторону отрицательного толстовского ответа, художественная картина, нарисованная писателем, способна привлечь большее сочувствие читателей скорее к дедушке Илье, не разделяющему таких воззрений. Жизненная правда сильнее теории, жизнь вопиет о необходимости борьбы со злом и надо отдать справедливость Семенову, что он в угоду своей предвзятой теории не решился насиловать жизнь и не провел насильно своей тенденции. В его рассказе «непротивление злу» не приводит ни к каким спасительным результатам. Рассказ оканчивается вопросом. Автор как бы сам колеблется.
Эту правдивость Семенова следует очень ценить. В ней залог, что в будущем из-под его пера могут вылиться более сильные и яркие вещи. Очень характерно и одобрение Л.Н. Толстого. <...>
Что сделалось с Ильей – не известно. Автор об этом не говорит ни слова и опускает завесу. Слова бабушки очень трогательны и возвышенны. Но решают ли они задачу жизни? Судьба ее вышла не многим лучше. Смерть едва есть разрешение задачи, чтобы и самому было хорошо и на других легче глядеть. Разрешение это не от самого человека зависит и равным образом могло как выпасть и на долю Ильи, так и миновать бабушку. Что было бы с ней тогда?
И С.Т. Семенов чувствует, ответа нет, и потому обрывает рассказ, не решаясь в угоду своей теории непротивления злу насилием искажать жизнь.
А.С. Изгоев.
40. «Биржевые ведомости», 1903, № 92 (21 февраля)
По поводу картины Репина «Какой простор!», выставленной у передвижников, А.С. Суворин в своем «Маленьком письме» вспоминает характерный анекдот о портрете Л.Н. Толстого с босыми ногами.
Когда Лев Николаевич узнал о таком своем портрете, написанном Репиным, он сказал: «Благодарю Вас, Илья Ефимович, за то, что, разув меня, Вы оставили мне панталоны…»
4 1. «Русское слово», 1903, № 55 (25 февраля)
Д. Мережковский обижен. Он не желает, чтобы его считали пигмеем, а Л.Н. Толстого – гигантом.
В.В. Розанов, – пишет он в журнале «Мир Искусства», – защищая меня от нападок г. Михайловского, по поводу того, что я, «карлик», замахиваюсь на такого огромного человека, как Л. Толстой (выражение г. Михайловского), ссылается на слова, сказанные, будто бы, мною случайно, в торопливую и забывчивую минуту, три-четыре года назад, в частной беседе с ним, В.В. Розановым: «Конечно! я, пигмей, говорю о гиганте Толстом...»
И г. Мережковский серьезно недоволен своим товарищем по похождениям в «миры неясного нерешенного» г. Розановым. Он заявляет с гордостью: «Я заговорил о Л. Толстом, не как “пигмей” о “гиганте”, а как человек о человеке. Баснословные времена гигантов уже прошли или еще не пришли: я, по крайней мере, думаю, что в наши дни мог бы явиться не только великий художник, великий ученый, великий общественный деятель, но и великий человек, настоящий “гигант”, перед которым все мы с радостью и без малейшего “хамства” почувствуем себя “пигмеями”. Л. Толстой не был великим человеком в этом смысле; ему, стоявшему на горе, и другим, смотревшим на него снизу, казалось иногда, что не гора под ним, а что он сам – гора. Но это был обман зрения. Я и обнаружил этот обман».
Странное время приходится нам переживать: недавно г. Бальмонт публично признал себя великим поэтом, а теперь г. Мережковский претендует на равенство (по крайней мере, разумеется) с Л.Н. Толстым.
Не знаешь, право, чему больше удивляться: дерзости ума или необузданности чувства самомнения этих господ.
42. «Новый путь», 1903, № 1 – 3
Литературный архив. Письма гр. Л.Н. Толстого к М.А. Н.
Очень, очень рад был получить от вас письмо, дорогой Михаил Александрович. Д[аниловой] письмо я передал Т.А. К[узминской], и она обещала искусно подойти к мужу с этим делом. Как-то ужасно оголились мне все… – жестокости. В то же время, как ваше письмо, приехал Ч[ертков], к. проездом был в В[оронеже] – у Д[рожжина]. Его мучают страшно, но это удивительной силы человек. Хотел бы послать вам его записку о себе, попрошу М[арью] А[лександровну] списать и послать вам. Вот тоже надо стараться помочь ему, хотя он и не просит. И такое странное отношение просить мучителей поменьше мучать. Чувствуешь, что если можешь просить и просьба принимается, то сам стоишь на одной доске с ними и стыдно. Я очень рад, что вы написали мне. Я бы и сам написал вам, если бы было время. Какое мое отношение к вам? Никакого нет, кроме любви к вам. Нам, старикам, стоящим одной ногой в гробу, некогда затевать иные, кроме любовных, отношения; а к вам, это мне так естественно, и сердцем тянет. Письмо ваше и в другом отношении полезно и хорошо. Я знал это, но хорошо живее помнить. <…>
Лев Толстой. 1889 г.
* * *
Уже раз начинал писать вам, дорогой Мих. Ал., но не дописал и разорвал письмо; а хочется ответить на ваше последнее письмо и высказать то чувство, которое оно вызвало во мне, не огорчив Вас. Письмо ваше вызвало во мне чувство очень сложное, смешанное, приятное и неприятное. Побуждение ваше написать мне было доброе, но не любовное. Я делаю различие между тем и другим: доброе чувство это – то, которое влечет к человеку; оно может быть и эгоистичным и неразумным; а любовное – это такое, которое переносит сознание в другого человека; это чувство весьма самоотверженно и разумно. И неприятное мне было в вашем письме – недостаток отрешения от себя, вдумчивости в состояние другого, в соединении с самым искренним, добрым и теплым чувством. Для всех людей, ищущих истины и добра, к которым причисляю себя, нет ничего дороже, как указание другими отклонений от истинного пути, ошибок, грехов. И я особенно в последнее время жаден к этого рода указаниям. Но указания эти должны быть освещены не любовью ласки, нежных слов, а любовью проникновения в чужую душу, в положение другого.
Пускай будут самые грубые, называемые людьми «жестокими», выражения, пускай будет насмешка, презрение, но только чтоб была проницательность любви. А то положение в роде того, что человек завяз по пояс в болото, а ему с добротою советуют разуться и бежать скорее или рассказывают, как другой человек прошел стороною болота, т. е. нечто такое, что даже не имеет отношения к его положению. Хотя, судя по последнему письму моему, я боюсь, что вы опять не поймете меня, все-таки скажу вам, что думаю, чего желаю вам, прося вас взамен этого сказать мне то, что вы думаете о моих грехах и чего желаете мне. Желаю я вам и советую вырабатывать в себе вдумчивость, проницательность любви и не принимать за любовь некоторую мягкость, чувствительность в отношении с людьми – доброту. Любовь – это стремление человека расширить свое сознание, включив в него сознание другого, других. От этого И(оанн) и сказал, что Бог есть любовь. Сознание всего и есть Бог. Любим мы тогда, когда входим в душу другого и чувствуем за него и знаем так же, как и тот знает, что ему дорог, что больно, чем он страдает, чему радуется, в чем его сила и его слабость. Вот так я стараюсь любить вас и вы тоже делайте. Когда достигнешь этого, – что случалось со мной иногда, – какая свобода, сила, спокойствие!
Пишите. Любящий вас всей душой...
Л. Толстой. 1889 г.
* * *
На днях был Ф[айнерман] и рассказывал мне про Алехинских и про вас, милые друзья, М[ихаил] А[лександрович] и В[ладимир] В[асильевич]. Пишу же главное и обращаюсь к Н[овоселову] М[ихаилу] А[лександровичу].
Он рассказывал мне, что вам тяжело стало ваше положение в общине, в особенности потому, что вы – воображаемый хозяин, и к вам, как к таковому, обращаются. Я подумал по этому случаю следующее: отказаться от собственности и от того, что она дает: удобства, прихоти и обеспечение жизни, – это один шаг, по странному заблуждению кажущийся ужасно трудным людям мирским, но в сущности – шаг этот не очень труден бывает, потому что когда поднимаешь эту тяжесть, – на другую сторону весов кладется незаметно тяжелая гиря тщеславия, славы перед людьми. «Вот посмотрите: я что говорю, то и делаю». Но за этим шагом идет следующий, предстоит понять следующую тяжесть – отречение от славы людской. Тут уж мирского нечего положить на другую сторону коромысла и потому является то, что то, что мирскими людьми считается далеко не столько трудным как первое, оказывается гораздо труднее.
Ну вы – хозяин земли, вы перед людьми землевладелец, вы отстаиваете свои интересы; ну и пускай. Что вам за дело, что они будут думать и говорить? Если у вас есть то, что надо тут положить на весы (а у вас оно есть): именно любовь к Богу, к добру, желание служить Ему, то и кладите на весы и смотрите, что перевесит. Вы ведь знаете, и Бог знает, зачем вы покупали землю и жили как живете, и если это делано для служения Богу, то уж никак то, что будут думать и говорить про вас, не может это расстроить.
Хорошо сказано: и блаженны вы когда поносят вас. Да, только тогда вы найдете в своей душе, а не найдете, то выработаете, ту силу, для которой не нужно ни личных радостей, ни славы.
Помогай вам Бог. Пишите.
Л. Толстой. 1889 г.
43. «Южный край», 1903, № 7656. (26 февраля)
Письмо гр. Л.Н. Толстого
Господин редактор! Сегодня я получил прилагаемое письмо:
«Граф! Прочитавши в газетах ваше письмо относительно кронпринцессы Саксонской, Луизы, письмо, в котором вы говорите, что исповедуете христианское учение, я осталась в недоумении: как вы можете говорить таким ироническим и гордо презрительным тоном о несчастной женщине, так уже поплатившейся и глубоким страданием искупающей свой проступок? Вы говорите: «Не судите да не судимы будете», и тут же произносите свой суд, суд фарисея над мытарем: «Благодарю Тебя, что я не таков, как мытарь сей», забывая, что Христос, которого вы так чтите, сказал бы в таком случае: «Кто без греха, брось в нее первый камень». Если вы удостоите разрешить мое недоумение, прошу поместить ответ в одном из номеров «Южного края». Впрочем, ответ я получить не рассчитываю, так как ответом может и должно быть ваше самообвинение в нелогичности, по меньшей мере, а этого вы не сделаете... из самолюбия».
История моего письма о принцессе следующая: получив из Берлина письмо англичанина, спрашивавшего меня о том, насколько может быть справедливо то, что на поступок принцессы могли повлиять выраженные мною взгляды, я в дурную минуту продиктовал моей дочери свой ответ. Обыкновенно дочь моя дает мне просмотреть отправляемые письма, и я намеревался пересмотреть, исправить или вовсе уничтожить это письмо.
Но случилось так, что письмо было отправлено вместе с другими; это было мне так неприятно, что я вскоре после этого написал моему другу Черткову в Англию, что в случае напечатания моего письма, чего я не ожидал, но что все-таки могло случиться, я прошу его напечатать мое письмо к нему, в котором я признаю письмо берлинскому корреспонденту грубым, жестоким и нехристианским. После этого я получил письмо от некоего саксонца, который точно так же, как и харьковская корреспондентка, совершенно справедливо упрекал меня в нелогичности и, главное, грубости и жестокости моего письма, и еще такого же содержания открытое письмо в «Реtегsbeurger Zeitung». Саксонцу я ответил, описав ему те обстоятельства, при которых появилось письмо, и выразил в нем свое раскаяние в том, что допустил себя хотя бы в частном письме высказать такие жестокие и нехристианские суждения о несчастной женщине; притом предоставил ему право, если он найдет это нужным, опубликовать мое письмо к нему. До сих пор, сколько мне известно, ни в английских, ни в немецких газетах не появилось ни мое письмо Черткову, ни саксонцу, и потому, пользуюсь случаем письма харьковской корреспондентки, я прошу Вас, г. редактор, напечатать это мое письмо в вашей газете. Лев Толстой. 23 февраля 1903 г.
44. «Петербургские ведомости», 1903, № 71 (14 марта)
В «Трудах казанского юридического общества» напечатан интересный доклад Н.В. Рейнгардта: «Роман “Воскресенье” гр. Л.Н. Толстого и вопросы уголовного права». Отметив, между прочим, что наши ученые довольно легко отнеслись к этому роману, чего нельзя сказать про заграничных: известный германский ученый, профессор берлинского университета Лист обратил на «Воскресенье» серьезное внимание, признав мысли, высказанные в романе, настолько затрагивающими основания криминалистики, что решился не ограничиваться одной лекцией, а посвятил весь курс разрешению поднятых нашим писателем вопросов, автор затем приходит к следующим заключениям:
Обвиняя гр. Толстого в нападении на гласный суд и судебных деятелей, враждебные ему критики придерживаются, очевидно, той полицейско-инквизиционной точки зрения, которой некогда держались Булгарин, Греч, Полевой и Сенковский относительно «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголя и против которой энергически ратовал Белинский и которая должна быть давно сдана в архив, не только литературными критиками, но и серьезными юристами, имеющими дело с художественными произведениями, так как известные философско-научные принципы обязательны для всякого образованного человека, а следовательно, и для юриста, принадлежащего, конечно, к людям образованным.
Подобно тому, как некогда Булгарин, Полевой, Сенковский и др. находили, что «Ревизор» не комедия, а просто фарс, карикатура на русскую жизнь, осмеяние властей, так и упомянутые выше критики находят, что в романе «Воскресенье» нет никакой психологии, нет никакого романа, а есть, будто бы, «страстный социально-моральный памфлет», направленный против «наших культурно-общественных идеалов, стремлений», воспроизведенных, будто бы в карикатуре.
С романом «Воскресенье» гр. Толстого повторилось то же, что происходило и прежде относительно выдающихся произведений, как, например, Гоголя и Островского, а потому относительно интеллектуального состояния нашего общества можно сказать то же самое, что некогда сказал Белинский в одной из своих статей о состоянии современной литературы в связи с общественным развитием. <...>
«Вспомните только, что произведения, верно схватывающие какие-нибудь черты общества, считаются у нас пасквилями, то на общество, то на сословия, то на лица...».
Применяя к роману «Воскресенье» принципы реальной критики, руководствующейся при исследовании литературных произведений научно-философским методом, мы, конечно, не найдем в этом романе «страстного социально-морального памфлета», а верное, вполне художественное воспроизведение действительной жизни, заключающее «объяснение жизни» и отчасти даже «приговор о явлениях жизни».
В этом романе изображение суда, адвокатов, прокуроров, подсудимых, а затем изображение кассационного сената представляются вполне верными действительности, а не сатирой, не карикатурой, которые характеризуются преувеличенным изображением слабых сторон какого-нибудь предмета или явления.
В изображении гр. Л.Н. Толстого мы видим живых людей, которых в качестве адвокатов, присяжных, судей и проч. приходится, бывая в суде, видеть и наблюдать со всеми их достоинствами и недостатками, от которых мы и сами, наблюдатели, в значительной степени несвободны. <...>
Вообще надо сказать, что дело Масловой, даже для тех, кто следит за нашей уголовной практикой по газетным отчетам, не составляет особого, исключительного явления и, к сожалению, представляется заурядным по тем условиям, которые приводят к роковым ошибкам, отражающимся весьма печально на судьбе человеческой личности.
Указывая на несовершенство современного суда, граф Л.Н. Толстой не является его противником, каковым выставляют его цитированные выше критики, а только обличителем его недостатков, ведущих нередко к роковым последствиям.
45. «Петербургская газета», 1903, № 97 (11 апреля)
Письмо Л.Н. Толстого
В последнем номере журнала «Миссионерское Обозрение» напечатано письмо графа Льва Николаевича Толстого.
Воспроизводим письмо великого писателя во всей его неприкосновенности:
«Я получил ваше письмо и очень рад, что могу ответить на ваш вопрос. Я пришел к убеждению – не путем размышлений, а опытом долгой жизни, что человеческая жизнь духовна. Человек есть дух, частица Божества, заключенная в известных границах, которые мы познаем, как мать; но жизнь духа не подлежит никакому искажению – еще меньше страданию. Она растет всегда равномерно, расширяя границы, в которых заключена. Однако, людям свойственно впадать в заблуждение и думать, что сущность жизни лежит именно в пределах, ограничивающих ее, т. е. в материи. Под влиянием этого заблуждения мы смотрим на материальные страдания и в особенности на болезни и смерть, как на несчастье, тогда как страдания (всегда неизбежные, как сама смерть) только разрушают границы, стесняющие наш дух, и возвращают нас – уничтожая обольщение материальности – к свойственному человеку пониманию своей жизни, как существа духовного, а не материального. Чем сильнее материальное страдание, чем ближе страдание, кажущееся нам величайшим – смерть, тем легче, тем неизбежнее освобождается человек от обольщения материальной жизни и тем вернее познает он себя в духе. Правда, познавая себя в духе, человек не получает тех острых наслаждений, которые дает животная, материальная жизнь, но зато он ощущает полную свободу, неуязвимость, неразрушаемость, он чувствует свое единение с Богом – основанием и сущностью всего. Тогда смерть уже не существует или представляется освобождением и возрождением; испытавший такое состояние не променяет его ни на какое материальное наслаждение. Я говорю так потому, что сам испытал это с необычайной силой во время моей болезни.
Выздоравливая, я испытывал два противоположных чувства: одно – радость животного, возвращающегося к жизни, другое – сожаление духовного существа и потерю ясности духовного сознания, присущего мне во время болезни. Но, несмотря на все искушения временной жизни, пробудившейся с новой силой при выздоровлении, я верю, знаю, что болезнь была для меня высшим благом. Она дала мне то, чего не могли дать мне ни мои размышления, ни размышления других людей, и того, что она мне дала, я уже никогда не утрачу, я возьму это с собой. Но и помимо болезни, вспоминая свою жизнь, я вижу ясно, что многое, причинявшее мучение, было для меня истинным благом потому, что удаляло меня от погони за материальным благом и направляло меня к приобретению истинного блага – духовного. Не даром народная мудрость говорит по поводу болезней, пожаров и всего, что не зависит от человеческой воли: «Господь посетил».
Ничего нет хуже, в смысле приобретения истинного блага, как то, что люди желают себе и другим, а именно: здоровья, богатства и славы.
Дай Бог, чтобы вы почувствовали всю благодетельность страданий и приближения неизбежной материальной смерти. Правда, что для этого необходимо верить в свою духовную сущность – в частицу Бога, которая не подлежит ни изменению, ни умалению, еще меньше страданиям или уничтожению. Но судя по вашему письму, я имею основание думать, что вы в это верите, а если еще не верите, то все-таки придете к этому.
Да поможет вам Господь, и прежде всего Тот, Который в вас самих». С этими мыслями можно соглашаться или не соглашаться, но нельзя не видеть в
С них искренней прочувствованности, силы и оригинальности.
Великий писатель на одре болезни диктовал своим близким дневник. Этот дневник явится драгоценным сокровищем для психолога, но он, кроме того, будет иметь такое же значение, как все творения знаменитого писателя. В настоящий же момент о дневнике этом говорят лишь, как о далекой мечте. Вот почему появление мыслей о духовной сущности, как резюме дневника, должно вызывать живейший интерес.
46. «Новости», 1903, № 100 (13 апреля)
Граф Л.Н. Толстой и г. Порфирий Троцкий-Сенютович
Желание поведать миру о своем существовании заставляло у нас очень многих так или иначе связывать свое безвестное имя с славным именем «великого писателя земли русской». Неделикатные набеги в Ясную Поляну, бесцеремонные и назойливые попытки во что бы то ни стало проинтервьюировать гр. Л.Н. Толстого – всего этого было достаточно. О свидании с Толстым, хотя бы с насильственном, тотчас оповещалось в печати, причем авторы зачастую говорили больше о самих себе, чем о гр. Толстом. Ведь лестно, все-таки, на виду у всей публики стоять рядышком с красой и гордостью русской литературы, с самим гр. Л.Н. Толстым, и дружески, запанибрата, беседовать с ним! Но выходило тут иной раз так, что желавшие прославиться только бесславили себя...
На днях поведал о себе, если и не миру, то Петербургу, г. Порфирий Троцкий-Сенютович. Но он заявил о себе не с тем, чтобы похвастаться своим знакомством с гр. Толстым, а с более высокой целью – обличить Толстого в его лукавых мудрствованиях и оберечь увлекающихся учением Толстого от отравления тем духовным ядом, который в этом учении заключается. Г. Троцкий-Сенютович написал стихотворный (стихи его, надо отдать справедливость, убийственны, и читая их, язык сломать можно) ответ (ответ на что?) графу Л.Н. Толстому, напечатал этот «ответ» на отдельных листах бумаги и пустил в продажу по 5 коп. за экземпляр.
Г. Троцкий-Сенютович – ярый противник Толстого. Он негодует на Толстого и мечет на его голову громы и молнии, считая себя при этом почему-то вправе все время обращаться к гр. Толстому на «ты». В своем ответе г. Троцкий-Сенютович порицает Толстого за его заблуждения в вопросах веры и религии:
«Ты не веришь, что Господь
Послал нам Сына в искупленье,
Что он, божественно, родился
И Дух Святой над Ним явился…» и т.д. .
.
Но все эти порицания не имеют никакого значения и совершенно излишни, так как по вопросу о религиозных воззрениях Толстого святейший синод сказал уже свое веское и авторитетное слово в своем известном определении от 20 – 22 февраля 1901 года. <…>
Г. Троцкому-Сенютовичу не нравиться в Толстом даже то, что тот ходит не в сюртуке, а в рубашке, и ставит ему это в вину:
«Зачем в рубахе и лаптях <…>
Свой образ представляешь? <...>
Комментарии излишни!
Как ни мелок и ничтожен сам по себе рассматриваемый нами факт, но, связанный с именем Толстого, он уже не может остаться незамеченным: газета должна быть полною и подробною летописью текущей жизни во всех ее явлениях. Быть может, в этом мелком факте найдется что-нибудь и назидательное, и характерное для нашего времени...
А. Г. М.
47. «Новости и Биржевая газета», 1903, № 104 (17 апреля)
«Петербургская газета» предложила своим читателям назвать десять величайших русских современных писателей из 1217, откликнувшихся больше всего голосов подано за «величайшего из наших современников», за графа Льва Николаевича Толстого (977 голосов). А.П. Чехов и Максим Горький получили одинаковое число голосов – по 613. <…>
Глас народа – глас Божий: так тому и быть отныне и впредь.
48. «Новое время», 1903, № 9746, 9 (24 апреля)
В Ясной Поляне
Кондуктор под окном кричит: «Тула-а!».
Надо вылезать из вагона. Тесный и грязный вокзал, засыпанный подсолнечной шелухой, благоухание незатейливого буфета, витрина металлических изделий, витрина тульских пряников, газетный ларек – и вот вы уже на той стороне вокзала в толчее извозчичьих пролеток, разрываемый на части местными «ваньками».
Не знаю, по таким ли дебрям ехал почитатель XVIII века к Вольтеру в Ферней, но мне путешествие к яснополянскому философу во многом напоминало хождение по мукам.
На козлах сидел настоящий гоголевский Селифан. Он вез меня какими-то окраинами, переулками и закоулками и все уверял, что «скоро дорога полегчает». Но дорога, размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась, что пришлось добрые две версты идти пешком. <…>
* * *
Я опускаю весь начальный разговор. Льва Николаевича в его деревенском уединении так мало интересуют пресловутые «злобы дня», которыми дышит город. Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь – и на все получаешь ясный, спокойный ответ. Даже такие вопросы, которые, казалось бы, касались лично его, не вызывают в нем ни малейшего волнения.
– Видали вы картину Бунина? – спросил я.
– Видал на снимке. Ну, что скажете?
– Ничего. Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...
И весь пресловутый «инцидент» с этой картиной нисколько не волнует Льва Николаевича. Редкое добродушие и удивительное спокойствие.
А вот темы литературные, темы религиозные, философские волнуют его и заставляют подниматься с кресла и после долгого оживленного разговора вызывают кашель.
Разговор зашел о Максиме Горьком, о его героях, о «На дне» и т. д. Эти разговоры главным образом я и хочу передать теперь. Тема, как видите, самая модная. Петербургские журналисты по поводу «На дне» учинили заправский допрос всех наших «homines des lettres». И все они, кажется, осудили пьесу Горького. Теперь сказал свое слово и «великий писатель земли русской»... Я передал Льву Николаевичу свои московские впечатления о Хитровке, которую на днях в подробностях осмотрел. Я шел туда под впечатлением Горького. И вынес впечатления самые отрицательные. Московское босячество с легкой руки модного романиста положительно дошло теперь до значения каких-то сословных преимуществ. Современные московские босяки – это настоящие неаполитанские лаццарони, но те ленивы, добродушны и впечатлительны. Здесь как раз наоборот: видишь изобретательность рецидивиста, озлобленный, мстительный ум и самые низменные инстинкты. Они свободно разгуливают по Москве, пристают к прохожим, заигрывают с городовыми. Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская уловка и неразборчивость средств.
– Я занимался тоже Хитровкой, – сказал Лев Николаевич, – во время переписи. Дружил даже с хитровцами. И вот что я скажу вам. Вы говорите, что босяки жестоки. Это неправда. Не прав и Горький, подчеркивая в них эту черту. Разумеется, есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная черта босячества все-таки заключается не в этом. Я, например, у большинства из них встречал душевное равновесие и добродушие. Когда Горький был у меня, я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме. Надо было еще показать, что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому что почва у них под ногами. Есть такой рассказ. Шел ночью мальчик и провалился в «дудку», где добывали руду. Ему, однако, удалось схватиться за край «дудки», и так провисел он целую ночь. Под утро у мальчика уже не хватало больше сил. Вдруг видит он какого-то прохожего. Мальчик зовет на помощь. Прохожий подходит и говорит: «Чего же ты кричишь? Прыгай, у тебя земля под ногами: всего каких-нибудь пол-аршина». Так вот этот рассказ, – закончил Лев Николаевич, – всегда приходит мне в голову, когда говорят о босяках. Настоящий босяк, попав в «дудку» или «на дно», никогда не теряет присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что земля под ним всего на пол-аршина <...>.
Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:
– Я знал одного босяка-подпоручика по фамилии И.3. Маленький, вертлявый, похожий на воробья. Это был интеллигент Хитровки, любил рассуждать о важных материях и с пафосом декламировать запрещенные стихи. Видя интеллигентного пролетария, я предложил ему работу у себя на дому в виде переписки моих сочинений. Подпоручик принялся за дело горячо, совсем остепенился, скопил кое-какие деньжонки, купил себе золотые часы... Потом вдруг в один прекрасный день запил, пропал из дому и очутился... на Хитровке. Узнал это я от какого-то хитровца, явившегося ко мне со слезным посланием от И. Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и самого его от хитровских пауков. Я его выкупил, и снова он стал у меня работать, потом снова пропал, и так продолжалось долгое время, и всегда в одной и той же форме. А еще у него была привычка исправлять мою рукопись, вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был экземпляр с врожденным инстинктом босячества, и этого инстинкта у него ничем нельзя было искоренить – ни лаской, ни угрозой, ни лишениями. Теперь скажите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?
Я рассказал о некоторых московских благотворительных обществах, вроде приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу. «Разумеется, – согласился со мной Лев Николаевич, – это обоюдоострый вопрос. С одной стороны, жалость к детям – ну как не подобрать из ужасающей нищеты и распутства ни в чем не повинного ребенка, а с другой стороны – такая забота общества о босяках не есть ли поддержка самих босяков? Босяк теперь рассуждает, и рассуждает вполне правильно, что было бы только мне хорошо, а о моей жене, ребятах и обо всем прочем общество позаботится. И потому босяку живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа жизни он не желает.
Пьеса “На дне” мне не нравится. Я говорил Горькому, что для драмы нужно драматическое положение. А в его пьесах этого нет. Но он с обычной скромностью отвечал, “что ему это не удается...”. Вообще я не понимаю современного театра. Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллетриста. Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни? И что он изобразил, кроме скуки? А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень бы удалась ему. Посмотрите на Запад. Какие славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в “Новом времени” о новой пьесе О. Мирбо. Вот настоящее драматическое положение. Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется порода и настоящий “esprit gaulois”. У французов тоже немало слащавости и сентиментализма, но зато есть много бодрых и ярких мыслителей, которые, собственно, и руководят течениями западной мысли. Укажу, например, на Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...
Сам Лев Николаевич в настоящее время очень занят своими воспоминаниями. Он работает каждый день утром и уже написал шесть глав. Совершенно неожиданно узнал я, что перепечатанное на днях письмо его, появившееся в каком-то духовном журнале, привело самого автора в немалое смущение.
Представьте, – сказал Л.Н., – я положительно не помню, кому писал его. Откуда они его достали? Некоторые выражения положительно не мои. Не переведено ли это с английского? Корреспонденция моя так велика, что всего не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубликовывать чужие письма без согласия на то автора. Иные письма мои очень неправильно истолковываются публикой. В особенности старые письма, без проставленного под ними года, могут ввести в заблуждение многих.
Когда беседа наша окончилась, темная ночь глядела в окно кабинета. В комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой... <…>
Станция. Вагон. И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами и горячей головой…
Ю. Беляев
49.«Южное обозрение», 1903, № 2160 (19 мая)
|
