Молния
Премьера состоялась второго мая.
За несколько часов до спектакля Журка начал отчаянно волноваться. Попросту говоря, трусить. Даже в горле сам по себе переглатывался какой-то скользкий комок.
Тогда Журка отыскал и тайком надел под майку старенький пионерский галстук – тот, в котором когда-то испытывал свою смелость на кладбище. Может, и правда, была в галстуке волшебная сила, а может, была она в самом Журке, и галстук просто помог ей победить боязливую дрожь. В общем, волноваться Журка не перестал, но уже не трусил.
И, говорят, на сцене держался молодцом, играл свою роль хорошо. Мама сказала, что просто замечательно. И Лидия Сергеевна так сказала. Журка пригласил ее на спектакль вместе с Максимкой и Валерием Михайловичем. Валерию Михайловичу спектакль тоже понравился, и он очень жалел, что не взял с собой фотоаппарат.
– А вы приходите шестого числа, – сказал Журка. – Будет еще представление, для соседних школ…
После спектакля Вера Вячеславовна позвала всех "артистов" и Веронику Григорьевну пить чай и есть праздничный пирог. Вероника Григорьевна отказалась: ей надо было со своими Витькой и Борисом ехать к родственникам. Зато артисты охотно пошли – шумной, растянувшейся по улице толпой. Дома у Иринки они съели весь пирог, печенье и конфеты, выпили несколько чайников и без конца вспоминали, как и что было во время спектакля…
Короче говоря, это был хороший, веселый вечер. Но сквозь веселье к Журке подкрадывалась печаль: он замечал, что кое-где на стенах нет знакомых картин, а с некоторых полок убраны книги и лежат по углам, увязанные в пачки. Но спросить у Иринки про день отъезда он не решался. Зачем портить себе и другим настроение?
Он спросил назавтра, в школе. Иринка грустно сказала:
– Ой, не знаю пока. Папа ждет какого-то письма… Но все равно скоро. Сегодня вещи отправляем…
Однако Иринка успела сыграть Золушку не только шестого числа, но и еще раз, через несколько дней, в субботу. И вот тогда, после спектакля, сказала, опустив глаза:
– В понедельник на уроки уже не приду. С утра забегу попрощаться с ребятами, и сразу на поезд…
Нельзя сказать, что на Журку навалилась большая тоска. Он знал, что не сегодня, так завтра Иринка это скажет. Но все равно стало невесело. Он проговорил с досадой:
– Неужели нельзя хотя бы до конца учебного года здесь остаться?
– Папе надо скорее, а мама одного его отпустить не хочет… А отметки за год мне и так выведут…
Они потихоньку от всех ребят, даже от Горьки, ушли из школы и побрели по улицам. Просто так. У Маковой горы Иринка сказала:
– Давай подымемся…
Склон уже вовсю зеленел. Среди весенней травы путались тонкие тропинки. Кое-где валялись обломки лыж с разноцветными эмблемами и буквами. Иринка и Журка стали подниматься на круглую вершину, где стояла полуразрушенная церковь (от нее, говорят, вел за город подземный ход, но никто его не мог отыскать). Журка держал за воротник и волок подолом по траве потрепанную школьную курточку. Было очень тепло, даже чересчур. Как в июле. Взрослые говорили, что это еще не настоящее, не летнее тепло, вот зацветет черемуха, холода снова покажут себя. Но черемуха пока не цвела, видимо, ей тоже не хотелось мерзнуть.
С вершины было видно полгорода. Железные крыши, белые дома, веселые машины и троллейбусы, похожие на разноцветные яркие капли. А дальше трубы и новые кварталы "Сельмаша", где Журка еще ни разу не был. А за ними синие леса. А над лесами розовеющие от вечерних лучей облака – целые горы с откосами, склонами и синими тенями в глубине провалов. Как те "дальние острова", о которых Журка слышал в песне про кораблик.
Журка и раньше видел город с Маковой горы, но тогда над улицами висела сизая, холодная полумгла. А сейчас все окутано было зеленым дымом весны. И ярким, хотя немного печальным блеском отражали невысокое солнце тысячи стекол…
– Даже не верится, что недавно здесь катались на лыжах, – сказал Журка.
Иринка вдруг засмеялась:
– А я помню, как ты боялся первый раз отсюда ехать.
– Ох уж, "боялся"! Просто привычки не было…
– А потом, когда съехал и опять забрался, такой гордый сразу сделался. Я помню, я на тебя снизу смотрела, вон оттуда. Стоишь, руки с палками расставил, а на груди будто красный бант. Это у тебя варежки были за пазухой засунуты…
Журка улыбнулся и качнул головой:
– А я даже не помню, какие у меня тогда были варежки.
– Зато я помню: курточка темно-серая, а варежки, как маки… У меня вообще такая память, это, наверно, в папу…
– Какая?
– Понимаешь, я забываю, что когда случилось, кто о чем говорил, числа и адреса не помню, зато краски всякие запоминаю. И кто как одет был, какое выражение лица. И что вокруг было. В общем, как цветная фотография… И какой ты был первый раз, когда познакомились, тоже помню…
Журка неловко сказал:
– Чего там помнить-то. Такой же, как сейчас…
Иринка мотнула головой.
– Не такой… Не совсем такой. Ты тогда был чуточку помладше. И чуточку больше круглолицый. И губы помягче, ты их тогда не сжимал так…
– Как?
– Ну, вот так. – Иринка чуть сощурила глаза, сжала рот в прямую черту и куснула нижнюю губу.
Журка машинально сделал так же. Верхней губой легонько тронул нижнюю – там, где под кожицей затаился твердый невидимый рубчик. А Иринка вдруг улыбнулась:
– А ростом ты остался такой же.
– Ну уж… – слегка обиженно возразил Журка.
– Точно. Видишь, мы с тобой, как раньше, одинаковые.
– Это разве сравнение? Просто мы одинаково подросли.
– Не-ет. У меня дома на двери зарубка, я знаю, что за год не подросла… Да ты чего огорчаешься? Это у нас впереди.
– Я не огорчаюсь. Маме забот меньше. А то она меня перед каждым летом заново обшивала…
– Да, я знаю. Ту рубашку, в которой ты на картине, тоже она шила, верно?
Журка кивнул. Иринка улыбчиво сказала:
– Я помню, ты в ней был, когда первый раз к нам пришел. Я вхожу, а ты стоишь у окна весь такой… желтенький, как свежая лучинка… Папа потом сказал: "Будто тонкую кисточку до самой верхушки обмакнули в солнечную краску…"
Журка проговорил недовольным от смущения тоном:
– Ну да. Такой красавчик позолоченный…
– При чем здесь красавчик? Это же цветовое восприятие: белая вздувшаяся штора с голубой тенью, серые обои и ты – будто яркой желтой кисточкой мазнули сверху вниз. Светлая такая полоска…
– А в ней зазубрина. У меня черная ленточка над карманом…
– Точно! С надписью "Виндроуз". Я сперва думала, что это иностранная фирма, но ведь рубашка-то дома сшита… Я потом все хотела спросить, что это за ленточка, да боялась: вдруг это тайна какая-нибудь.
– Это не тайна, – сказал Журка и посмотрел на далекие острова-облака. – Но это было давно… Мы с Ромкой прочитали в журнале про бригантину "Роза ветров", которая обошла вокруг света, и стали в нее играть. Модель пускали в Каменке… А мама нам сшила одинаковые рубашки и ленточки вот эти сделала с названием бригантины. А потом с рубашек на рубашки их перешивала, всегда на одинаковые… Только ту, желтую, она уже шила одну…
Иринка проговорила с виноватой ноткой:
– Я не знала… Но догадывалась, что она для тебя чем-то дорогая, эта ленточка.
"Завтра я подарю ее тебе, – с печалью и ласковостью подумал Журка. – Вот приду такой же, как тогда, "желтенький", чтобы все было, будто первый раз, отпорю ее от кармана и отдам… Пусть. Ромка не обиделся бы…"
Но он ничего не сказал. Он посмотрел сбоку на Иринку, увидел ее щеку, освещенную отблеском вечерних облаков, вздрагивающие от ветерка волосы, весь ее курносый профиль с печально приоткрытыми губами. И тут же Иринка повернулась к нему. И глаза у нее были жалобные и беззащитные. "Стоим тут, разговариваем о пустяках, будто ничего не случилось. А на самом деле… Что же делать?"
Журка не знал, что делать. И он сказал внутренне беспомощно, а внешне бодро и спокойно:
– Ничего. Завтра у нас еще целый день. Давай завтра, как в первый раз, облазим весь парк. Ладно?
– Ладно, – послушно сказала Иринка.
Они взялись за руки и стали спускаться среди зеленой и позолоченной солнцем травы.
Журка проводил Иринку до ее подъезда. Они помахали друг другу и разошлись. А через десять шагов Журка остановился. Как перед стенкой. Остановился от резкого и холодного ощущения вины. Будто он в чем-то обманул Иринку. Обманул, и она знает об этом, а он уходит с фальшивой беззаботностью.
Но в чем он виноват? Может, это просто печаль расставания? Нет, какая-то вина. Не сегодняшняя, а вообще. Журка не мог объяснить словами, но чувствовал: было что-то не так. Словно до сих пор у них была еще не дружба, а предисловие к настоящей дружбе.
Но почему? Ведь они каждый день были вместе, доверяли друг другу все свои тайны. И радостные, и горькие… Только… если Иринка доверяла, он разве всегда понимал их до конца? Может, и понимал, но сколько раз говорил себе: "А может, все обойдется. Может, все еще будет хорошо…"
Не обошлось. Не будет… И ничего уже не исправить, остался всего один день…
Журка оглянулся. Иринка стояла у подъезда, не уходила, смотрела вслед. И тогда Журка пошел назад. И она пошла – ему навстречу. И вдруг легко вскочила на бетонный брус, который отгораживал асфальт от газона. Журка со сбившимся, застукавшим сердцем тоже встал на поребрик. И они сошлись на этой узкой бетонной балке, взяли друг друга за руки, смущенно глянули исподлобья, осторожно коснулись друг друга лбами.
– Му-у, – тихонько и виновато сказал Журка.
Иринка ласково засмеялась, и Журка вздохнул с облегчением. Они спрыгнули с поребрика.
– Я тебе завтра скажу… про многое, – пообещал Журка, хотя не знал еще толком, о чем скажет.
Иринка серьезно ответила:
– Я тоже.
А завтра все было не так. Завтра – на одной напряженной ноте выл мотор, и КамАЗ летел по кольцевой дороге, как тяжелый спутник по орбите. И Журка, подавшись к ветровому стеклу, каждой клеточкой, каждой жилкой рвался вперед.
Скорее, скорее, скорее!
…Утром все начиналось, как было задумано. Журка с мамой разыскали прошлогоднюю одежду, в которой он был с Иринкой на качелях, на картине "Летний день". Пускай будет все-все, как прошлым хорошим летом. (Только старенькие кроссовки оказались малы, и пришлось надеть новые сандалеты.) Журка положил в нагрудный кармашек завернутое бритвенное лезвие. Потом повел глазами по полкам. Какую книжку подарить вместе с ленточкой Иринке? Наверно, "Олаудаха". Они с Иринкой столько вечеров сидели над этой книгой, придумывали рассказ для сбора…
Он уже совсем собрался бежать к Брандуковым, и тут его кольнула совесть: а Горька?
Горьку надо было позвать. Нехорошо получится, если Журка уйдет к Иринке один. Горька – он тоже их друг. Но… если будет Горька, разве с Иринкой поговоришь о важном? Разве побродишь спокойно по тем парковым закоулкам, где бродили в первый день знакомства? Разве помолчишь, если захочется помолчать о чем-то знакомом и понятном? Горька хороший. Но он будет болтать, неуклюже шутить – специально, чтобы разогнать печаль прощания. А ее не надо разгонять. Ни к чему. Просто нельзя…
Журка нерешительно затоптался у двери. Что же делать? И тут же успокоил совесть (не совсем успокоил, но приглушил) тем, что сначала пойдет к Иринке один, а под вечер они вместе зайдут к Горьке.
Но пока он топтался, мама вспомнила, что надо сходить за хлебом.
– Сбегай, Журка, это недолго. А то я с обедом не управлюсь…
Не спорить же. Он побежал, помахивая легкой плетеной сумкой и прыгая через тени тополей. Тени были теперь курчавые – на обрезанных сучьях дрожали от ветерка молодые, но частые листья. А Журкина тонкорукая и тонконогая тень была быстрая, ловкая, нетерпеливая. Иногда она даже обгоняла Журку, а когда он высоко подпрыгивал, отрывалась и улетала к заборам.
Журка вдруг понял, что ему ни капельки не грустно. Может быть, потому, что утро было очень солнечное и синее. А может быть, оттого, что если бежишь вот так наперегонки с тенью, то печальные мысли не могут за тобой угнаться. Да и надо ли сильно грустить? Конечно, плохо, что Иринка уезжает, но дружба-то не кончается. И они еще тысячу раз встретятся. И будет еще много хороших дней.
К маленькой булочной на углу Парковой и Красноармейской Журка подошел совсем веселый. Там как раз подъехал фургон, и продавщицы принимали лотки с батонами и караваями. Но эта задержка не испортила Журке настроения. Он посидел на штакетнике перед магазином (солнце жарило плечи), дождался, когда станут торговать, купил батон и половинку украинского хлеба, а на сдачу – посыпанный сахарной пудрой рогалик. Чтобы сжевать по дороге домой.
Вернулся он через полчаса.
Но как много значат иногда полчаса!
Журка не стал звонить, открыл дверь своим ключом. Поставил сумку в кухне, шагнул в свою комнату… и увидел себя. Как в зеркале. Но это было не зеркало, потому что рядом с ним, с Журкой, стоящим на доске качелей, сидела Иринка. Это была картина "Летний день".
Она стояла на тахте, прислоненная к стеллажу.
Зачем она здесь? Резкая тревога сразу обожгла Журку. Вошла мама. Журка глянул на нее с нетерпением: что случилось? Мама сказала как-то виновато:
– Иринка заезжала со своим папой. У них что-то изменилось, они улетают прямо сейчас.
– Что изменилось, почему? – беспомощно спросил Журка.
– Я не знаю точно, они очень торопились… Игорь Дмитриевич получил какое-то письмо, ему завтра надо быть во Владимире. Поэтому они сейчас самолетом до Москвы, а там по железной дороге до Владимира, это недалеко… А Вера Вячеславовна поедет завтра поездом, с вещами…
"Ему надо скорее, а Иринке-то зачем? – думал Журка. – А, ну, конечно, они с матерью не захотели отпускать отца одного. У него сердце и вообще… И чего меня понесло ни раньше, ни позже в булочную?" Эти мысли проскакивали какими-то равнодушными серыми строчками, будто думал кто-то другой. А Журка… Он стремительно тонул в прихлынувшей тоске. Неужели это он совсем недавно скакал по улице, беззаботный и почти веселый? Сейчас не было ничего, кроме едкой тоски и обиды на дикую несправедливость. Почему все так нелепо? Почему именно в эти полчаса? Зачем кому-то понадобилось отнимать у него и у Иринки этот последний день?
– Они очень жалели, что тебя нет, – сказала мама. – Но ждать было нельзя, они торопились, на такси заехали… А картину подарили нам на память. Такая прелесть, верно?
– Ну при чем здесь прелесть? – с болью откликнулся Журка. – Я же ничего не успел…
Мама поняла.
– Что же делать, Журавушка…
Что делать? Самолет улетает не сразу. Сначала регистрация билетов, потом очередь у выхода на поле. Журка летал, знает! Если уговорить маму схватить на улице такси… Но разве схватишь его здесь, далеко от центра, да еще в выходной день? Это если только счастливый случай…
Но делать что-то надо. Журка чувствовал с нарастающим отчаянием, что, если не скажет Иринке хотя бы несколько слов, если не отдаст ленточку с надписью «Виндроуз» и книгу, если не махнет вслед самолету, что-то очень надломится в жизни.
А может быть, все же можно успеть? Может быть, если…
В это время очень громко затарахтел звонок. "Они вернулись!" – радостно понял Журка и кинулся к двери. Но это была не Иринка и не Игорь Дмитриевич. Это был отец.
Он мельком взглянул на Журку и озабоченно сказал маме:
– Ты мне, Юля, собери что-нибудь поесть, дай с собой. Обедать не приеду, в середине дня начнем со склада материалы в лагерь возить, будет не до того…
– В выходной работаете да еще без обеда, – укоризненно отозвалась мама.
– Воскресник же. Лагерь-то надо сдать к каникулам. Все родители там работают. Юрий вон тоже, небось, запросится отдыхать…
"Никуда я не запрошусь", – подумал Журка. И вдруг сказал:
– Папа…
Видно, как-то по-особому сказал. Отец вздрогнул и посмотрел на него.
– Папа… Иринка уехала, – с тоской сказал Журка, почти забыв про все, что было. – Я не успел попрощаться, они на самолете… Папа, если на машине, то можно успеть в аэропорт!.. Папочка…
Отец мигнул, по мускулам его лица словно прошла короткая рябь. Потом лицо затвердело, и отец глуховато сказал:
– Давай.
…И вот гудящий тяжелый грузовик летит по исполинскому асфальтовому кольцу. Это не самая короткая дорога, через город ближе, но там светофоры, пробки, а здесь можно до поворота к аэропорту мчать на предельной скорости. И эта нетерпеливая скорость воет в моторе, звенит в каждой нервной струнке у Журки.
Дорога пошла по широкой дамбе. Слева громадами белых кварталов, стеклянными цехами и тонкими трубами начал поворачиваться, будто на гигантском блюде, "Сельмаш". Справа зазеленели луга, очерченные по горизонту кромкой леса. Оттуда, из-за синей кромки, взлетел и круто пошел в небо необыкновенно большой ТУ-134.
Но это еще не тот самолет, который увезет Иринку, не тот. Журка успеет. Вон как мчится под радиатор серое полотно асфальта! Вон как прочно лежат на руле отцовские руки. Они сразу и четко дали машине самый верный, самый рассчитанный курс.
У отца резкий профиль, спокойный, но не отрывающийся от дороги взгляд. Не поворачиваясь к Журке, отец сказал:
– Ничего, Юрик, успеем. Точно успеем.
Тревожные Журкины жилки слегка ослабели. Раз отец сказал, можно верить. Он же пилот, ас автомобильных дорог.
Только бы ничего не случилось…
– Папа, а за нами, по-моему, милиция на мотоцикле, я в зеркальце заметил.
– Едут. Ну и что?
– Тебя не остановят за превышение?
– А нету никакого превышения, идем как надо… Да и ребята на мотоцикле знакомые.
– А тогда нельзя чуточку скорее?
– Нельзя. Да и не надо, все будет нормально.
Хорошо, если нормально. Если успеют. Потому что в таких случаях успевают не всегда. А случаев таких в жизни множество. Он слышал про них, читал, смотрел в кино. Про то, как один друг уезжает, а другой отчаянно старается догнать его, потому что это очень важно для них обоих. И вот человек рвется по летящей навстречу дороге, скачет на коне, летит на самолете, несется под штормовым парусом, мчится в машине, стараясь напряжением всех мускулов и нервов добавить скорости мотору. Скорее, скорее, ско…
Молния ударила горизонтально – черной свистнувшей полосой. И в короткий-короткий миг после этого Журка успел подумать о многом: "Что это?.. Какая аккуратная дыра в середине стекла. И какие мелкие трещинки вокруг дыры… А небо в ней гораздо синее, чем за стеклом… Это выстрел? Теперь не успеть, папа не поедет с разбитым стеклом…"
Журка рывком повернулся к отцу. Тот одной рукой держал руль, а другую прижимал к лицу, и между пальцами набухали красные капли.
– Папа!
– Ничего, ничего, Юрик, сейчас…
Машина замедлила ход и осторожно встала у края дамбы.
– Папа!
– Ничего, Юрик, глаза целы…
Он оторвал от лица ладонь, и лицо это было незнакомым – в алых пятнах и черных трещинках, из которых, пульсируя, выталкивались тонкие красные струйки. Но Журка растерялся лишь на миг. Все равно это было папино лицо. Журка заплакал – не от страха, а от жалости, рванул из-под ремешка рубашку, выхватил из кармана бритвочку.
– Папа, я сейчас, я перебинтую…
Лезвие оказалось тупым, Журка суетливо кромсал им подол рубашки.
– Да что ты, не надо, аптечка есть…
Журка оторвал застежку на коричневой сумке с красным крестиком, выхватил перевязочный пакет, дернул, как надо, нитку (на "Зарнице" учили), размотал марлевую ленту.
– Папочка, больно? Я сейчас…
В эту секунду распахнулась дверца, в кабину сунулся молодой черноусый милиционер.
– Журавин, Саша! Живой?.. А ну, давай… – Он выхватил у Журки бинт, начал быстро и очень ловко обматывать отцу голову. – Ничего, тут недалеко, в Колпакове, медпункт… Вот гады, из-под насыпи, из кустов бросили. Нас-то не видели, мы левее ехали…
Завязав бинт, милиционер выглянул из кабины и крикнул кому-то:
– Здесь нормально, давай за теми!
У отца остались незакрытыми только глаза и рот. Сквозь марлю проступали веснушками красные пятнышки.
– Больно? – шепотом спросил Журка.
– Да чепуха, щиплет слегка… Вот беда, не получилось у нас. Не догнали твою подружку…
– Да ладно, папа…
Все теперь отодвинулось: Иринка, аэропорт. Не было уже ни тоски, ни жгучего нетерпения, был только страх за отца. Иринке он напишет, объяснит, лишь бы с папой ничего страшного…
Милиционер потянулся к заднему стеклу. Оно было затянуто проволочной сеткой, а в ней застрял серый камень. Круглый, размером с небольшое яблоко. Сержант покачал его на ладони, хмуро сказал:
– Вот такой подарочек. Немного бы в сторону – и заказывай по кому-то из вас поминки.
Журка рукавом резко вытер слезы и спросил с тихой яростью:
– Зачем его бросили?
– А черт их знает! Шпана проклятая… Давай, Саша, я сяду за руль.
– Да я сам могу…
– Какое там "сам". Давай.
Отец придвинулся к Журке. Журкины пальцы были в крови. Он вытер их о полуобрезанный подол, комком затолкал его под ремень, взял отца двумя руками за локоть, прижался к нему плечом. Автомобиль завыл, выбираясь на проезжую часть. Журка неловко покачнулся, ухватил отца покрепче, напряженно глянул на его забинтованное лицо. Опять спросил с тревогой:
– Тебе больно?
Отец помолчал, как-то странно дернул плечами, сказал с хрипотцой:
– Чушь какая, разве это боль… Юрик, сынок, ты меня прости.
– Что? – не понял Журка и опять испугался. Отец так редко говорил "сынок". Может, это от потери крови, от слабости?
– Папа…
– Ничего, Юрик, ничего, родной. Переживем… Все переживем… Да?
|