Борис Савченко
В САДАХ СЕМИРАМИДЫ
сновидения 1952 года
Секретная миссия
Над Москвой вставало по-летнему радостное солнце, окрашивая нежным цветом краснокирпичные стены древнего Кремля. Столица просыпалась для трудового дня. А по улице Горького, обгоняя другие машины и минуя светофоры, нёсся черный сияющий «ЗИМ», милиционеры только честь отдавали.
Когда Сталин вызвал его к себе в Кремль, Лаврентий Павлович, пока ехал в машине, никак не мог угадать, о чём пойдёт разговор. Когда нет видимых причин, когда всё хорошо, интуиция подсказывала: жди неприятностей. Это по меньшей мере. Внешне дела у него обстояли более чем благополучно. После создания атомной бомбы он даже получил награды, которых не имели даже его друзья-враги, – Сталинскую премию первой степени и звание «Почётного гражданина СССР», в то время как старые соратники вроде Микояна, Молотова и выскочки Жукова покинули
свои важные посты и были отдалены от вождя. Утешаться этим, конечно, не стоит, это было три года назад и быльём поросло. А пути господни… Вчера мог получить погоны маршала, а завтра попасть в застенок в лапы какого-нибудь майора, рвущегося в полковники.
С этой свербящей нутро тревогой он вошёл в кабинет вождя.
Сталин стоял у окна и раскуривал свою набитую «Герцеговиной Флор» трубку. «Как будто специально для меня, – подумал Берия, – знает, что я не переношу табака, поэтому и будет дымить на весь кабинет».
Вождь помахал спичкой в воздухе, пока она не погасла, и, подойдя к столу, аккуратно положил её в пепельницу. Попыхтел трубкой.
– Прав был товарищ Маяковский: «Любым папиросам даёт фор «Герцеговина Флор»».
Лицо вождя, как всегда, непроницаемо. Правда, когда он гасил спичку, Лаврентию Павловичу показалось, что в глазах Кобы на миг блеснула какая-то хитринка. Показалось, или замыслил езуит что-то.
– Лаврентий, напомни мне, ты в ссылке когда-нибудь был? Прошёл школу настоящего революционера?
Каверзный вопрос застал Берию врасплох. Он лихорадочно перебрал в памяти прошлое.
– В Кутаисской тюрьме два месяца сидел… В двадцатом году.
– Наш учитель Владимир Ильич Ленин три года провёл в Шушенском. Я четыре года сидел в Туруханском крае. А ты – в Кутаиси?! Два месяца?! Курорт! Непростительная для большевика роскошь.
Вождь помолчал немного и добавил:
– Ошибки надо исправлять.
Берия почувствовал, как мгновенно покрылся потом. Какие ошибки? Шутки такие, что ли? Но вождь как будто переменил тему.
– Скажи, Лаврентий, когда у нас последний съезд состоялся, в каком году?
– В тридцать… – от страха Берия окончательно был сбит с толку.
– В тридцать девятом, – подсказал Сталин. – Тринадцать лет мы не проводили никаких съездов, никаких серьёзных разговоров с рядовыми членами партии. У нас что, диктатура власти избранных или диктатура народа во главе с партией большевиков?
– Война была, – нерешительно возразил Берия.
– Хватит на войну кивать, прошло уже семь лет. И все молчат. За всех должен думать Сталин. Нехарашо… Нехарашо, Лаврентий. Не позже осени надо провести съезд. А что будем докладывать народу? Какие успехи мы имеем на сегодняшний день? Десять дней назад открыли наконец-то Волго-Донской канал. Праздник для людей! А сегодня, седьмого августа, мне сообщают, что ночью на Можайском направлении грузо-пассажирский поезд в пятьдесят восемь вагонов врезался, смешно сказать, в лошадь. Тридцать один вагон сошел с рельс. Триста тысяч рублей убытков, сто девять человек погибших. Кто за это ответит? Лошадь? Или возчик, который сбежал? Что это – умышленное вредительство или преступное разгильдяйство?
«Так вот почему у него дурное настроение, – успокоился Берия. – Это ещё не край, в этом случае лучше не задавать лишних вопросов».
Сталин взял со стола листок бумаги.
– На, ознакомься, – и вождь снова отошёл к окну.
Берия прочёл: «Справка по послевоенной добыче золота управлением Дальстрой (в тоннах): 1946 г. – 52; 1947 г. – 41; 1948 г. – 43; 1949 г. – 52; 1950 г. – 49; 1951 г. – 49; 1952 г. – 27 (добыча продолжается)».
– Год ещё не кончился, впереди, как минимум, два месяца промывки.
– А тебя не смущает, Лаврентий, что в первой послевоенном году, году полной разрухи, было добыто пятьдесят две тонны, а на следующий год – всего сорок одна тонна. Что, трудовой энтузиазм иссяк?
– У многих сроки кончились, после войны им разрешили уезжать с Колымы. Отток рабочей силы сказался.
– Что ты чепуху несёшь! Мы отправили на Колыму всю армию Власова, вместе семьями. Где они там прохлаждаются?
– Мы их бросили на Бутугычаг, на урановые рудники.
– Хорошо. А твои хвалёные Берлаги? Сколько человек, отбывавших наказание, было расстреляно? В сорок девятом, я понимаю, юбилей вождя, было добыто снова пятьдесят две тонны, а потом опять спад. И как этот год сложится, мне не ясно. Я не уверен, что будет какое-то прибавление. У нас «Торгсин» до войны золота в несколько раз больше давал, чем твой Дальстрой.
Берия мог тысячу раз возразить тем или иным словам Сталина, звучавшим как обвинение в его адрес, но решил, что сейчас молчание – тоже золото. И Кобу лишний раз раздражать не стоит.
– Ты же в курсе, что в этом году англичане получили атомную бомбу. А мы водородную никак не сделаем – нет достаточных ресурсов. Промышленность буксует. Вот, по данным Кагановича, министерство тяжёлого машиностроения план в этом году завалит. Министерство станкостроения – тоже. Даже план по вывозке деловой древесины и то не можем выполнить. Баланс складывается не в нашу пользу. Валюты нам катастрофически не хватает. У тебя нет ощущения, что твой Дальстрой явно не добирает? После ухода Никишова дела явно пошли на убыль.
– После отмены высшей меры люди расслабились.
Сталин недовольно махнул рукой.
– Да вы и после отмены не прекращали расстрелы. Если ты такой крючкотвор, то вспомни указ от двенадцатого января пятидесятого года о применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам и диверсантам. Я думаю, злостное невыполнение государственного плана – это и есть явная диверсия против нашей страны.
Вождь снова раскурил погасшую трубку.
– Вот что, Лаврентий. Придётся тебе самому съездить на Колыму. Ленин сидел в Шушенском, я – в Туруханском крае, а ты, как возможный мой преемник, будешь иметь в своей биографии Колыму. Ну, поедешь не на два-три года, как мы с Ильичом, а, допустим, недели на две-три. Наведёшь там порядок. И не в Магадане отсиживаться на заседаниях и в пьянках время проводить, а в глубинку, чтобы тряхануть каждое горное управление. Мы считаем, что приезд одного из руководителей страны – это лучший стимул для резкого повышения производительности труда. Чтобы к съезду обеспечил сдачу в казну, как минимум, пятидесяти двух тонн. Как минимум.
Берия стоял ни жив ни мёртв, этого предвидеть он не мог, но ослушаться вождя – нишкни! – подпишешь себе приговор.
Сталин полистал календарь на столе.
– Сегодня седьмое августа. Сколько времени тебе потребуется на подготовку? Недели хватит?
– Надо закончить неотложные дела, изучить характер работы, подготовить руководство Дальстроя.
– Что у тебя на контроле?
– Дело врачей.
– Этим Игнатьев пусть занимается. Недели достаточно – чтоб ты был там.
В глазах вождя мелькнула искорка.
– Слушай, Лаврентий, а может, ты инкогнито полетишь? Как там у Гоголя в «Ревизоре».
– Я подумаю над этим. Не посеять бы там панику. Лучший сюрприз для них – сообщить заранее о приезде.
– Ты подумай, подумай. А членам Политбюро мы объявим, что товарищ Берия выехал на отдых в Кутаиси. Ты пойми, Лаврентий, посылать туда Кагановича или Микояна – они только дело испортят. Хватка не та. А ты кремень. Сказал – сделал. Но хватит почивать на лаврах.
– Я оправдаю твоё доверие, Иосиф Виссарионович.
– Судя по сводкам, в августе они ещё напрягаются. А сентябрь ты должен сделать для них ударным месяцем. Любые меры воздействия, вплоть до смертной казни. Для врагов народа, разумеется. Докладывать будешь каждую неделю по спецсвязи.
– Сколько мне там находиться?
– Думаю, за три недели ты управишься. В конце сентября вернёшься. Как раз к съезду.
– Иосиф Виссарионович, разреши мне с собой братьев Кобуловых взять? Один всё-таки замминистра МВД, другой заместитель начальника ГУЛАГа – дело своё знают. Оперативно будем решать. Твою задачу выполним.
Сталин немного поразмыслил: бериевские выкормыши, может, там в самом деле больше пользы принесут, чем здесь генеральские штаны протирать.
– Не возражаю. Но отвечать за всех будешь ты.
Из Кремля Берия возвращался потрясённый. В висках стучало только одно: «Ну, Коба, таракан усатый, придумал! Дорого тебе это будет стоить».
Дела давно минувших дней
В окна особняка на Малой Никитской, между штор, уже давно пробивались яркие лучи. Тишину спальни нарушали лишь тиканье настенных часов да почти детское сопение на постели.
Негромкая телефонная трель нарушила эту идиллию. По характерному звуку маршал определил, что звонят с поста охраны. Он нехотя оторвался от сосания пьянительной груди Софыи, глянув на часы – ровно десять, поднял трубку одного из четырёх телефонов на столике возле кровати.
– Слушаю.
– Приехал Игнатьев, товарищ маршал.
– Пропусти.
– Папик, кто это? – капризно спросила Софа.
– Успокойся, жена отдыхает на юге, – и с вывертом ущипнул её за ягодицу, так что она взвизгнула. – Я скоро буду.
Маршал потянулся было к мундиру, но махнул рукой, подумав, велика честь для Игнатьева – натягивать брюки с лампасами, накинул махровый халат, надел пенсне и вышел в кабинет.
– Заходи, Семён Денисович.
В кабинет вошёл министр, невысокий человек в сером, но видно, что дорогом костюме и тоже в очках, с прижатой к пиджаку красной кожаной папкой в руке.
– С чем пожаловал? Учти, я на больничном, так что давай короче и по существу.
– Есть такой Оксман. Бывший зэка, отбыл два срока в системе УСВИТЛа, с Колымы давно выехал и теперь периодически пишет письма, чтобы его реабилитировали, – хочет переехать в Москву и вернуться к научной деятельности. По моему запросу нам переслали из Магадана его лагерное дело. В общем, ничего интересного, даже есть ощущение, что полностью он не разоружился. Но в его допросах проскользнул один нюанс. Думаю, в связи с Вашей командировкой Вам будет интересно. Я тут сделал краткую выписку.
Красная кожаная папка аккуратно легла на стол. Маршал недовольно посмотрел на неё – читать или отложить на потом, но раз что-то в ней могло касаться его поездки на Колыму, значит, дело безотлагательное.
Маршал раскрыл папку, взял лежавшую сверху бумагу, заскользил по строчкам:
«Выписка из протокола ОСО при Наркоме внутренних дел от 9 июня 1937 года. Слушали: Дело № 22505 по обвинению Оксмана Юлиана Григорьевича 1895 г.р. Постановили: Оксмана Юлиана Григорьевича за контрреволюционную деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, считая срок с 5 ноября 1936 года. Дело сдать в архив»
«Оксман Ю.Г. арестован вторично РОНКВД по управлению «Дальстрой» в пос. Адыгалах, где работал в ОЛП Комендатуры Дорглага УДС «Север». Отбывал наказание там же. Будучи озлоблен против Советской власти, ведёт среди заключённых антисоветскую, пораженческую и клеветническую агитацию. Так, в октябре месяце 1941 г. Оксман измышлял злостную клевету по адресу одного из вождей партии ВКП(б) и всячески дискредитировал последнего. В ноябре месяце возводил разную антисоветскую клевету на советский строй».
Из протокола допроса 9 февраля 1942 года:
«Графа 14: Каким репрессиям подвергались: судимость, арест и др. (когда, каким органом и за что)?
До революции, в 1912 году, Ю. Оксман был судим за принадлежность к революционной организации РСДРП(б), срок 5 лет высылки. После революции, в 1937 году осуждён по литеру КРД сроком на пять лет…»
Маршал оторвался от чтения и вслух усмехнулся:
– Хорошо судим, Семён Денисович… Сначала царь посадил его за то, что он член РСДРП, а потом мы за то, что контрреволюционер.
Он продолжил чтение:
«Вопрос: Вы арестованы вторично за пораженческую агитацию против Советской власти. Расскажите по существу заданного вам вопроса?
Ответ: Антисоветской агитацией я не занимался и всякое обвинение в этом вопросе категорически отрицаю…»
Маршал снял пенсне и отложил бумагу.
– Слушай, Семен Денисович, что ты мне принёс? Кто такой этот Оксман?
– Считается крупнейшим лингвистом1, до ареста был заместителем директора Пушкинского дома АН СССР.
– Учёный, что ли? За что его посадили в первый раз?
– Был донос, что он умышленно затягивает издание сочинений Пушкина, приуроченное к столетнему юбилею поэта. В начале сороковых его жена обращалась к Верховному прокурору с просьбой о пересмотре дела. Её заявление поддержали ряд крупных учёных и литераторов: академик Тарле, член-корреспондент Жирмунский, профессора Эйхенбаум и Азадовский, писатели Федин, Тынянов, Каверин и прочие.
В начале ноября сорок первого он отбыл свой срок, но лагерная администрация, учитывая военное время, сочла нужным продлить ему срок заключения.
– И зачем ты мне это принёс?
– Товарищ маршал, Вы собираетесь в командировку в Дальстрой. Требовали свежих идей, нестандартных решений по увеличению добычи золота. Вот отменили в сорок седьмом расстрелы, и добыча резко упала, зэка перестали бояться.
– Но-но, не забывайся, Игнатьев. А то я тебя породил, я тебя…
– Виноват, товарищ маршал.
– А кто Берлаг придумал? Ты, что ли? Не забыл, сколько человек мы отправили на тот свет в сорок восьмом? Ты ещё вспомни сорок девятый, когда взяли пятьдесят две тонны! Так то юбилей вождя был! И тогда сколько людей полегло? Ладно, так что с нестандартными решениями?
– Товарищ маршал, Вы ещё страничку из дела Оксмана прочтите. Там, мне кажется, проскальзывает одна небезынтересная идея. Может, её попробовать? Я там подчеркнул красным карандашиком.
Берия продолжил чтение документа.
«Дополнительный протокол допроса обвиняемого Оксмана Юлиана Григорьевича от 18 февраля 1942 года.
Вопрос: В ноябре 1941 года в конторе строительства, в присутствии Дёмушкина Николая Афанасьевича, вы клеветнически утверждали, что смерть Максима Горького была естественной и что враги народа не повинны в гибели писателя. Признаёте себя в этом виновным?
Ответ: На вопрос Дёмушкина, правда ли, что Бухарин убил Горького, я ответил, что сомневаюсь в этом, ибо хорошо знаю, что виновником смерти Горького, равно как и сына его, является Ягода…»
– Вах, вах, смотри, какой прозорливый, – Берия иронически взглянул на стоявшего Игнатьева. – Горький из-за болезни был давно уже в критическом состоянии. Ну, приехал Ягода с бутылкой коньяка, распили, а через несколько часов смерть. Перебрал Алексей Максимович.
Он снова уткнулся в бумагу.
«Вопрос: В начале ноября 1941 года в конторе строительства вы вместе с Дёмушкиным дискредитировали советскую печать и литературу, в частности книгу «10 лет Коммуны». Признаёте ли вы себя в этом виновным?
Ответ: Советскую печать и литературу в целом я никогда и нигде не дискредитировал. Что касается книги «10 лет Коммуны», то на вопрос бывшего дневального Рыжкова я ответил, что книга мне не нравится, так как она фальшивая и приторная, тенденциозная книга.
Вопрос: В декабре 1941 года в конторе строительства, в присутствии вас, Дёмушкин восхвалял мероприятия, проводимые германским фашизмом. Подтверждаете ли вы это?
Ответ: Да, я это подтверждаю. В конторе строительства, в разговоре о создании домов терпимости из советских женщин в г. Смоленске германским фашизмом, Дёмушкин отозвался одобрительно и заявил, что это хорошо для поднятия духа солдата..»
Эти слова Оксмана были подчёркнуты в справке красным карандашом.
Берия внимательно посмотрел на Игнатьева, улыбнулся, хотел что-то сказать, но потом решил дочитать бумагу до конца.
«Вопрос: В декабре 1941 года в конторе строительства, в присутствии вас, Дёмушкин дискредитировал одного из вождей партии ВКП(б). Подтверждаете ли вы это?
Ответ: Да, я это подтверждаю. Это было в конторе строительства при просмотре журнала «СССР на стройке». На одной из страниц была изображена площадь Урицкого с трибуной. На этой трибуне был изображён один из вождей партии. Рассматривая этот рисунок, Дёмушкин заявил: «Смотрите, толстый, как поросёнок». Я Дёмушкину заметил, что полнота эта нездоровая и он больной человек. Дёмушкин на моё замечание ответил: «От таких болезней у нас лагеря быстро излечивают»
Вопрос: 5 февраля 1942 года в конторе строительства, в присутствии вас, Дёмушкин высказывал настроение о побеге из лагеря. Подтверждаете вы это?
Ответ: Да, подтверждаю. Дёмушкин действительно высказывал настроение о побеге из лагеря. При этом разговоре присутствовали заключённые Шмюльцберг и Ляхович…
С моих слов записано правильно..»
– Где эти люди сейчас?
– С Дёмушкиным произошёл несчастный случай – провалился в заброшенный шурф. А Оксман работает профессором в Саратовском университете.
Берия с лёгкой брезгливостью отодвинул папку, откинулся в кресле.
– Вот зачем ты подчеркнул эти слова Оксмана?
– Мне показалось, раз мы из гуманных соображений запретили расстрелы, а приход золота падает…
– Ты предлагаешь политику кнута сменить на политику пряника. Вместо расстрелов открыть на каждом прииске дома терпимости, да? В качестве поощрения передовиков производства, да?
– Не совсем так, товарищ маршал. Поощрение? Да. Но не всех передовиков, а только тех, кто будет давать запредельную норму, установленную нами. Мужики там по десять лет баб не видят. Они будут стараться. И чтобы усилить стимул, надо не проституток или отпетых триблядин им подсовывать, а красивых женщин, может, известных артисток, даже девственниц – скажем, если за смену сдаёшь килограмм золота вместо обычных пятидесяти-ста граммов. Это можно на месте решить.
– Езуит ты форменный, Семён Денисович, а не министр госбезопасности. Девочек на поругание отпетым уркаганам.
Игнатьев промолчал, а про себя подумал: «Сам ты иезуит, Лаврентий Павлович, каких свет не видел. Школьниц насилуешь, да и сейчас, судя по халату и физиономии, едва отлип от очередной соски». Но вслух сказал:
– Лаврентий Павлович, вспомните, как мы строили один тоннель на Байкало-Амурской железной дороге?
– Там много тоннелей. Какой именно?
– Дуссе-Алиньский. В папке справочка имеется. Там Ваша идея была реализована. По сокращению сроков строительства.
Берия сразу вспомнил этот тоннель длиной около двух километров, пересекавший Буреинский хребет. Геологические условия были трудными, но пикантность ситуации заключалась в том, что проходку восточного портала тоннеля вёл мужской лагерь, а проходку западного – расположенный рядом женский. Мужчины и женщины двигались под землёй навстречу друг другу. И Берия тогда сказал начальнику строительства Рацбауму: передать всем зэка, что если проходку тоннеля закончат в срок, то каждому гарантируется трое суток любви. Мужики и бабы после этого просто озверели в трудовом порыве, и работа была сдана на два месяца раньше срока. После этого мужской и женский лагеря, находившиеся менее чем в двух километрах друг от друга, превратились в сплошной Эдем. Да, было такое, а он напрочь забыл об этом исключительно эффективном способе повышения производительности труда. И немцы тут вовсе ни при чём.
– Хорошо, – Берия закрыл папку, надо подумать. А сейчас езжай, у меня голова раскалывается.
Когда Игнатьев был уже у двери, Берия окликнул его:
– А как с делом врачей у тебя?
– Работаем, товарищ маршал.
– Постарайся до съезда партии закрыть это дело.
– Слушаюсь.
Берия поднялся и, поймав взгляд Сталина с портрета на стене, подошёл к картине. Вождь был изображен в полный рост в белом мундире и широких, с лампасами, брюках какого-то рыжего цвета, из-под которых выглядывали концы то ли сапог, то ли ботинок. «Сапоги тебе больше идут, Коба, особенно если бы ты был в бараке с Ус-режимом». А вождь все смотрел на него немигающими мудрыми глазами и словно ждал ответа. «Может, и вправду попробовать эту штуку? Как эксперимент. На отдельно взятом прииске. Как там говорится, всякая свежая идея сначала кажется безумной, потом оригинальной, а потом банальной».
Он вернулся в спальню. Софа лежала на спине, бесстыдно раскинув ноги. «Хороша стерва, ничего не скажешь. Лыбится, как майская роза. И как же он на неё упал? Гримёрша Харьковской оперетты. В Харькове он никогда не был. Вот нестандартное решение. Набралась наглости, написала ему письмо с признанием в любви. Каково?» Лаврентий Павлович любил женщин и считал себя охотником, причём беспощадным охотником. Увидел актрису в театре, студентку у дверей института, пухленькую ученицу за оградой школы, смазливую жену нового сотрудника или просто понравившуюся женщину из окна машины – делал знак помощнику, и всё, нет жертве никакой защиты. И он упивался этой властью делать с женщиной всё, что взбредёт в голову. Он злой хищник и любил атаковать. А тут какая-то провинциальная вертихвостка, сирота безродная запросто вскружила голову. Сначала он подумал: её письмо – чья-то провокация с целью с целью дискредитировать государственного деятеля. Но ведь должны знать, что с ним шутки плохи. Дал команду в Харьков. Устроили проверку, слежку, прослушку. Нет, ни в чём не замешана. Окружение – пара подруг, одной из которой она призналась, что влюбилась в одного высокопоставленного человека и мечтает познакомиться с ним. Получается, не он заарканил её, а она поставила ему капкан. Точно, нестандартное решение. И ведь не насытился ещё, а уж два месяца прошло с начала их связи. Комнату ей сделал в Москве, чтобы являлась по первому требованию. Но рано или поздно придётся с этой любовью завязывать – добром долгие связи не кончаются.
Он налил в стаканы коньяк.
– Давай выпьем.
Софа приподнялась.
– А за что, папик?
– За любовь по принуждению!
– О-о! Может, поэтичнее – за непозволительную любовь!
– Вах, вах, что-то конспиративное. Ну, пусть будет так.
Лаврентий Павлович сделал глоток и повалился на постель. Одной пятернёй он сдавил грудь Софы, другой – сгрёб в горсть всё, что находилось между ног девушки, и ласково, на грани садизма, потрепал из стороны в сторону. Софа завизжала от удовольствия.
– Хочу поговорить с тобой как с женщиной.
– Очень слушаю тебя.
– Что ты можешь сделать ради меня? На что способна? Смотри, я тебе комнату в Москве сделал в нарушение всяких законов, устроил в театр, куда ты ходишь, когда захочется. Тебе известно, сколько людей мечтают жить в столице? А из тех, кто уже живёт, сколько ютятся в подвалах или по семь-восемь человек в комнатке? Я это сделал, потому что люблю тебя.
– Я для тебя могу всё, что угодно. Даже человека убить, если прикажешь.
Берия улыбнулся довольный.
– Зачем убивать? Убивать никого не нужно. Это мы и сами можем. А вот переспать с другим мужчиной? И не один раз?
Софа по-детски вздохнула.
– Нелегко, конечно, но для тебя, для Родины смогу.
– А если это нехороший мужчина? Бандит!
– Ты меня интригуешь.
– А если он живёт не в Москве, не в Сочи или твоём Харькове, а в Магадане? Или ещё дальше – на прииске, где десять бараков.
– Хо-хо, романтично! Надеюсь, это не будет каторгой, где мне придётся ещё и золото мыть?
– Ты сама – золото. Но я не всё сказал, девочка. У тебя будет не комната, а отдельная квартира в Москве, роль в кино и всё, что захочешь, если ты поедешь туда на три недели и будешь отдаваться тому, кому прикажут.
– Ты хочешь меня бросить?
– Рано или поздно наши отношения закончатся. У меня всё-таки семья. А ты моя лебединая песня.
– Не получится так: я туда поеду, а обратно не вернусь?
– Софа, что за глупости! Зачем мне хитрить? Во-первых, я могу любого человека без всякой причины отправить на край света навечно, без права переписки. Моя власть безгранична, выше – только Он, – Берия показал на небольшой портрет Сталина, висевший в спальне. – Кстати, я, возможно, тоже наведаюсь туда.
Он достал из ящика тумбы небольшую связку ключей.
– Во-вторых, ты можешь отказаться, я это переживу. Чтобы ты окончательно поверила. На Миусской, это в центре, освободилась однокомнатная квартира. Если согласна, завтра получишь ключи и штамп в паспорте.
– Согласна, согласна, – захлопала в ладоши девушка, – а то в этой коммуналке просто тошно. То в ванную очередь, то в туалет невозможно зайти, то в боты мне соли кто-то подсыпает.
– Послушаешься меня – будешь жить, как королева.
– Папик, я беззащитная маленькая колибри. Скажи, зачем тебе это нужно, чтобы я дарила свои ласки каким-то уркам на Колыме?
– Это не мне нужно. Стране! Чтобы больше добывалось золота, а значит, наша с тобой Родина становилась богаче и счастливей.
И вот ещё что. Я очень хочу лететь всё-таки с тобой. Но меня там никто не должен знать, кроме моих подчинённых. Просто: важное лицо из Москвы. Поэтому подбери мне парик, продумай грим, ты меня понимаешь?
– О, это я сумею! |
