С. И. Григорьянц.
В преддверии судьбы.
Сопротивление интеллигенции.
Москва. 2017г.
Глава I. Родные.
Как и полагается молодому человеку, поглощенному разворачивающейся перед ним жизнью, я никогда не расспрашивал о прошлом ни одного из моих родственников, и все, что я теперь знаю о своей семье — пересказ случайных фраз, обрывочных упоминаний, неожиданных коротких рассказов, историй, переданных в те годы, когда даже родные предпочитали молчать и не вспоминать о многом (о загранице, о погибших, о разного рода проблемах с советской властью). Сегодня даже эти случайные отрывки мне кажутся интересными. Минет забвение всех тех, кого я знал и любил, хоть что-то останется и о тех, о ком я только слышал.
В детстве и в ранней молодости я носил фамилию матери и деда по материнской линии — Шенберг. В юности выбрал фамилию отца — Григорьянц. И выгляжу я соответственно: в Армении и России во мне узнают армянина, а во Франции — скорее араба. Несмотря на запутанную многонациональную родословную я вырос не просто в русской, но отчасти даже в патриархальной по советским меркам семье. Я рос с матерью — Верой Сергеевной Шенберг — и бабушкой — Елизаветой Константиновной, урожденной Перевозниковой. Ни отца своего — адвоката Ивана Аркадьевича (Ованеса Агабеговича) Григорьянца, ни семьи его я никогда не видел. Моя мать недолго была замужем — Иван Аркадьевич переехал вместе с ней в Киев из Кисловодска, курортное увлечение прошло, отец плохо уживался с моей бабушкой, хотя, кажется, сдержанно относился к советским властям. Моей матери он объяснял, что в милицию берут только «исправившихся уголовников». По рассказу матери, он пришел в родильный дом за неделю до моего рождения, был в несколько декоративном ужасе от того, что на матери нет никаких драгоценностей и пытался надеть ей на руку свои золотые часы «Омега», но не добившись успеха, уехал в командировку во Львов, где и встретил начало войны. Мать мне всегда говорила, что он «пропал без вести» — такая формула была распространена в послевоенные годы (но относилась только к участникам боев). Я этого в детстве не понимал и писал так во всех анкетах. Потом выяснилось, что выбравшийся из Львова отец тайком меня разыскивал. У матери в документах после ее смерти я обнаружил запрос в адресный стол — адрес отца был, но, по-видимому, никакой переписки не было. Кроме того, я знаю, что за полгода до моего рождения родители уже были в разводе. У них было слишком мало общего. Мама была человеком мягко высокомерным и, конечно, европейским, отец, судя по рассказам, с восточной гордостью. Позже мне стали известны подробности. Мама мельком мне когда-то сказала:
— Захотел бы, сам приехал.
Еще с юности среди маминых знакомых и знакомых тетки был армянин Мара Маркарян. Человек он, по-видимому, был очень хороший, принципиальный даже в страшное время. Он работал главным технологом на Дарницком мясоперерабатывающем заводе. Со своим приятелем и моим дядюшкой — Юрием Николаевичем Дягтеревым (внуком Трифона Перевозникова), перестал здороваться после того, как тот печатно — в «Вечерней Москве» — отказался от своей матери ради поступления в институт. Помню, примерно в пятьдесят третьем году я во что-то играл с ребятами между нашими домами, под каштанами, вдруг какой-то очень черный человек, не помню была ли у него небольшая бородка или он был просто таким заросшим, остановился и позвал: «Саркис».
Я такого имени никогда не слышал, но черный человек со свертком (в нем оказался кусок окорока, небывалое угощение в то время) явно обращался ко мне. Я подошел к нему, и мы вдвоем пошли к нам домой. По дороге, до разговора с мамой и бабушкой, он мне сказал:
— Твой отец — Ованес, живет в Баку, улица Нагорная, 23.
Не знаю, о чем он говорил с мамой и бабушкой, но больше к нам не приходил, хотя мама несколько раз о нем упоминала и всегда с уважением и большой теплотой.
Я запомнил все, что он сказал, но ни о чем не спросил маму. На меня от Мары пахнуло таким странным, непохожим и непонятным ароматом Востока — Саркис, Ованес… Но даже, когда я лет через пять подумывал о поступлении в Ереванский университет, я совершенно не думал об отце, да и он, по-видимому, не так уж много думал обо мне, хотя, как рассказывали соседи, в конце войны он приходил в институтскую усадьбу, разыскивал нас, но мама и бабушка со мной еще не вернулись из эвакуации.
Единственное, что меня по-настоящему гнетет, это то, что уже гораздо позже, во времена «Гласности», когда мы много занимались делами Кавказа, я бывал в Ереване, а однажды и в Степанакерте — в Нагорном Карабахе, когда начались новые армянские погромы — в это время я не вспомнил об отце, хотя занимался делами многих армян бежавших из Баку, помогал им получить визы в США и вообще как-то устроиться. Отец, живя с семьей в Баку (их дом в Кисловодске во время войны сгорел, и они переехали), конечно, мог нуждаться в моей помощи, и я реально мог ему помочь. Но не вспомнил о нем. Впрочем, в эти годы, после тюрьмы, я вообще очень мало думал о родных и долг перед отцом — не единственный тянущийся за мной с того времени.
Соответственно, две известные мне семьи родных, были предками и родственниками моей матери по ее отцу — Сергею Павловичу Шенбергу, профессору Киевского Политехнического института, умершему от опухоли головного мозга в начале 1936 года, и ее матери — моей бабушки. В этих семьях я и провел все свое детство.
Ближе была, конечно, семья бабушки. Ее отец — Константин Иванович Перевозников был родом из Воронежа, где мой прапрадед в первой половине XIX века, кажется, был директором гимназии и владел неподалеку от города небольшим поместьем. По семейному преданию поместье и сама фамилия были пожалованы его предкам Тушинским вором за спасение и перевоз его через Оку. Как известно, «Смутное время» завершилось сохранением всего полученного и от Шуйского, и от Лжедмитрия, и от Тушинского вора. У прапрадеда — Ивана Перевозникова было две жены и то ли двадцать один, то ли двадцать два ребенка. Первая его жена умерла, по-видимому, измученная бесконечными родами, о второй известно, что она была полька, из одного из старинных польских родов. Поместье по ее настоянию было отдано в приданое одной из дочерей, вышедшей замуж за директора государственного казначейства России Ивана Павловича Шипова, чья подпись была на всех русских ассигнациях. После революции и их бегства в эмиграцию комнату из его огромной квартиры на Скатертном в Москве получил отец Синявского, и я бывал там у Андрея Донатовича.
Детей у Ивана Перевозникова было так много и разница в возрасте у них была так велика, что они были даже мало знакомы друг с другом. Мой прадед, — Константин Иванович, поддерживал близкие отношения только со своим братом Александром — медицинским генералом, заведовавшим медслужбой в Тифлисе.
Биография прадеда для меня открывается событиями конца 1870-х годов, когда в только что завоеванный Ташкент Константин Иванович был выслан (сослан) за корреспонденции, кажется, в «Биржевой газете» о казнокрадстве российских интендантов, о картонных подошвах на солдатских сапогах, сражавшихся под Шипкой и под Плевной. В Русско-Турецкой войне прадед участвовал в качестве добровольца, еще не закончив учиться в Петербургском университете. У меня от одной из бабушек уцелел, вероятно, поленовский его карандашный портрет на турецкой войне, с винтовкой и в болгарской шапочке.
В Ташкенте, как и его отец, Константин Иванович сперва преподавал в открытой там русской гимназии, потом, по-видимому, стал инспектором всех народных училищ Туркестанского края. Во всяком случае в Тифлисе, куда ему удалось добиться перевода, он уже был в этой должности для Закавказья.
В 1879 году он женился на еще не достигшей шестнадцати лет Любови Ивановне Булгаковой, для чего пришлось получить в Петербурге разрешение Святейшего Синода (это было связано с невозможностью из-за ее беременности отложить на пару месяцев свадьбу до завершения великого поста, когда свадьбы были запрещены). Две старшие сестры моей прабабки, Вера и Надежда, были (не знаю, как это распределялось по годам) замужем дважды, они обе похоронили первых мужей и вполне удачно вышли замуж повторно. Первый муж одной из них был богатейший прасол, владевший миллионными стадами в южных степях, но заразился сифилисом и умер. Его место занял ташкентский губернатор Дмитровский. У другой сестры первым мужем был местный чиновник по фамилии Кандыба, дед которого якобы учился в лицее с Пушкиным. Есть семейная легенда о том, как этот дед, не считая, как и многие другие в Лицее, его поэтом, поспорил с Пушкиным о том, что он не ко всякому слову сможет найти рифму и предложил:
— Рыба не рак, — на что тут же получил:
— Кандыба — дурак.
Растерянный он попробовал перевернуть присказку:
— Рак не рыба, — тут же последовало:
— Дурак Кандыба.
По неизвестным мне причинам внук его в Ташкенте сошел с ума и несколько лет подряд все повторял:
«Рак не рыба — дурак Кандыба, рыба не рак — Кандыба дурак».
Незадолго до смерти он — безумный — заставил жену поклясться перед образами, что она больше не выйдет замуж, но меньше чем через год, по благословению архиерея, она обвенчалась с генералом свиты его Императорского величества, наместником на Памире Арсеньевым, казачьим генералом, который, кстати говоря, при разделе Кавказа, получил поместье в двадцать верст вблизи Нового Афона, ничего там не построил, но вел археологические раскопки. С находок его экспедиций начались археологические коллекции в нашей семье.
Сестры Булгаковы отличались, кажется, ошеломляющей красотой. Их мать, Софья, уехала от пьяницы и игрока мужа из Оренбурга в Ташкент, по-видимому, с кем-то из мужей старших дочерей, оставив сестру, которая была в Оренбурге «хлыстовской богородицей» (а значит, помимо всего остального, ослепительной красавицей), и мужа — то есть моего прапрадеда Булгакова — который в конце концов попал в Москву, где и умер уже в советское время в доме для престарелых в возрасте ста двенадцати лет, да и то потому лишь, что сгорел, не желая прекращать игру, когда в доме начался пожар. Его внучка (и моя бабушка), Елизавета Константинова, очень гордилась долголетием деда и полагала, что тоже проживет до такого же возраста, не верила докторам, и боюсь, из-за этого умерла всего лишь на девяносто первом году жизни.
Во все настоящие коллекции вещи приходят (находят себе хозяев) не случайно — подробнее я об этом напишу в главе о коллекционерах, но, конечно, именно поэтому ко мне пришли редчайшие «хлыстовские знамена» от Поповых и единственный уцелевший портрет первой хлыстовской богородицы XVIII века — Акулины Ивановны от Вишневского.
Булгаковы были из яицких казаков, переселенных из Новгорода еще Иваном Грозным и моя прабабка, по рассказам, замечательно пела:
Мы не воры, мы не воры,
Не разбойнички,
Новгородские мы молодцы
Ушкуйнички.
Ташкент в то время был вовсе не просто провинцией. В только что завоеванный и дикий, с точки зрения русских, маленький азиатский городок из Петербурга тогда был выслан великий князь Николай Николаевич. В Ташкенте образовался «малый двор», связи с которым навсегда определили двойственное положение Константина Ивановича — человека с влиятельными и очень аристократическими дружескими и родственными связями, и при этом политического ссыльного, очень уважаемого и популярного в народнических кругах за свои разоблачительные статьи о мздоимстве чиновников и о последовавших преследованиях. Моя бабушка, Елизавета Константиновна, родилась в Ташкенте, и крестным отцом ее был тоже сосланный и в то время богатейший сосед, близкий друг и сотрудник Льва Толстого — Г. А. Русанов. Именно на его деньги в основном и происходила толстовская помощь голодающим. Да и позже он был очень деятельным и известным толстовцем.
Моложе бабушки были еще две дочери — Надежда и Софья, и между ними по возрасту — брат Константин.
До самой революции моему прадеду не было разрешено жить в столицах, и каждый его переезд совершался только после хлопот и специальной бумаги из Петербурга, однако это не мешало ему быть действительным статским советником и получать все полагавшиеся «за выслугу» ордена. После десяти лет в Ташкенте ему удалось вернуться в Европу, сперва в Тифлис, потом в Воронеж, и уж перед революцией — в Киев.
Впрочем, потомки Дмитровских так и оставались в Ташкенте, и, когда мы с бабушкой и мамой были эвакуированы в начале войны вместе с Киевским политехническим институтом в Ташкент, двум женщинам с младенцем было кому помочь, а бабушка Милуша — приемная дочь Дмитровских — была моей крестной матерью в единственной уцелевшей церкви в Ташкенте на русском кладбище.
В Воронеже бабушка (в детстве — Лиля) закончила гимназию и, как полагается дочери ссыльного, да еще и высокопоставленного чиновника Министерства народного просвещения, поехала учиться на Бестужевские курсы в Петербург с двумя своими подругами — Лялей Федяевской и Лёлей (Еленой) Киселевой.
Об одной подруге стоит рассказать подробнее. Лёля была дочерью автора все еще самых известных школьных учебников по математике, но выбрала для себя занятия живописью, она была потом первоклассной художницей, одной из любимых учениц Репина. Ее вторым мужем был петербургский профессор Билимович — серб по происхождению. Поэтому после революции они эмигрировали в Белград (заехав по дороге к нам в Киев), где муж Елены Андреевны сразу же стал президентом Сербской Академии наук. Киселева нашла бабушку в начале 1960-х годов, переписывалась с ней и даже со мной и мамой (почти все письма пропали после обысков, но одно очень грустное моей маме — уже 1873 года, после смерти бабушки уцелело. ЕленаАндреевна пишет, как грустно и тяжело, переживать всех своих современников. Пишет о том, что послала мне две книги, но ответа от меня нет — видимо, книги не дошли). Однажды прислала в подарок три свои графические работы: мне — сангину с портретом юного Корнея Чуковского (должен быть в Киевском музее русского искусства), маме — рисунок с бульдогом Фофой, которого Киселевы увезли в эмиграцию (и мама его помнила — он тоже ехал через Киев), бабушке — композицию с кошками.
Как и полагалось бестужевской курсистке, да еще из такой известной народнической семьи, бабушка носила арестованным «женихам» передачи в Петропавловскую крепость, участвовала в каких-то сходках, встречах, где-то видела Ленина, который в их среде пользовался репутацией человека очень жесткого и циничного. Бабушка никогда внятно о петербургской жизни не говорила, но году в 1965 (для каких-то моих литературных интересов) написала несколько больших писем с бытовыми деталями того времени. Благодаря ли известности ее отца в народнической среде, благодаря ли ее довольно властному и деятельному характеру, но после окончания курсов в 1904 году ей, как и ее отцу, Константину Ивановичу, было запрещено жить в столицах. Полиция предложила несколько городов для выезда из Петербурга. Бабушка выбрала Киев. Там она сперва преподавала математику в какой-то малоизвестной гимназии (сохранилась групповая фотография преподавателей — Господи, какие замечательные лица!). Но вскоре перешла в лучшую в Киеве, самую знаменитую частную гимназию Жекулиной. Выпуски ее математических классов считались тогда едва ли не лучшими во всем Юго-Западном крае. Вместе с ней там преподавали две сестры Довгелло — третья из них, Серафима Павловна, была замужем за Алексеем Михайловичем Ремизовым, с которым и эмигрировала в Париж. В Киеве у теток осталась их дочь Наташа. Ее сын — Алексей Алексеевич Ремизов — доцент Киевского университета, кажется, латинист, в 1960-е годы, когда я сам что-то писал о его деде, рассказывал мне, что запомнил на всю жизнь ковер в кабинете моего деда. Они с матерью нередко приходили в гости, и мальчику очень нравилось бегать босиком по мягкому ворсу. Бабушки его воспитывали юным принцем (Довгелло — потомки литовского владетельного князя Довгайло), учили французскому и латыни, расчесывали белокурые локоны, тогда как в соседней комнате стоял чад от самогонного аппарата, а кухни в их квартире уже не было вообще — там жило две семьи, и одна семья жила в ванной. Только самогонный аппарат был общим, но вокруг него круглосуточно шли пьяные драки. Его мать, Наталья Алексеевна, кажется, сошла с ума и в 1942 году была застрелена на улице немецким офицером.
В Киеве бабушка познакомилась с моим дедом — Сергеем Павловичем (тогда Ароновичем) Шенбергом, который к этому времени закончил и Киевский университет, и Киевский политехнический институт, в котором уже и преподавал и занимался научной деятельностью. К тому же для института он организовал лабораторию гидравлики. Они очень быстро обвенчались — 9 января 1905 год (в день расстрела в Петербурге). Сергей Павлович для этого перешел из иудаизма в лютеранство.
Константин Иванович уже к этому времени побывав в Закавказье и Воронежской губернии к 1905 году получил разрешение на переезд в Киев, что, кажется, стало необходимым из-за болезни детей: у Константина Константиновича начинался костный туберкулез, у Софьи Константиновны — легочный.
Брат прадеда, Александр Иванович, как уже говорилось, генерал от медицины, был по тем временам человеком не менее передовым, чем Константин Иванович. В том, что после смерти жены он жил с горничной, ничего особенного не было, но в том, что генерал сочетался с ней церковным браком, видели тогда недопустимое вольнодумство. Однако детей от первого брака горничная, по-видимому, воспитывать не могла, и они жили у моего прадеда Константина Ивановича под неусыпным присмотром Любови Ивановны. Кажется, их тоже было четверо (в опубликованных письмах к Юлии Флоренской упоминается младший — четырехлетний Боря), другой брат — Михаил Александрович к 1905 году уже был студентом Петербургского Технологического института и принимал активное участие в студенческих беспорядках. Настолько активное, что от ареста ему пришлось скрываться — бежал он к своей двоюродной сестре, недавно высланной из Петербурга, то есть к моей бабушке в Киев. Между тем распоряжение об его аресте, вместе с подобными предписаниями о паре сотен других молодых людей из Тифлиса, пришло по месту его первоначального жительства, да еще и с пометками «срочно и неукоснительно». В одну и ту же ночь в Тифлисе прошло почти двести облав, не глядя на чины и звания родителей юных бунтовщиков. За Михаилом Александровичем, естественно, пришли к его отцу.
Александр Иванович, как и полагалось передовому русскому врачу, боролся с суевериями. Одна из его статей (она у меня есть) была посвящена механизму появления сновидений, объяснению того, что реальные жизненные события, несколько видоизменяясь, служат основой всего, что мы видим во сне, а никаких «вещих» снов в природе быть не может. Чтобы проиллюстрировать свои соображения, Александр Иванович описывает в статье свой сон, где его, спокойно спящего в квартире, внезапно будят среди ночи, он куда-то полураздетый идет, слышит грохот и видит себя лежащим головой к какой-то шайке с водой, ногами в коридоре и т. д. Потом объясняет, что перед тем был на стрельбищах в горах с их страшным грохотом, а шайка с водой явно навеяна работой в госпитале. Все, естественно, сходится.
Но когда пришли за его сыном, летом, субботней ночью, его разбудили грохотом и ударами прикладов в дверь черной лестницы, он проснулся и понял, что один в квартире — жена на даче, а прислугу он отпустил на воскресенье. Генерал пошел к кухне, откуда и раздавался грохот, спросил: — Кто там? Что вам нужно?
Услышал в ответ:
— Телеграмма открывайте.
Он был один в квартире, за дверью явно было много народу, — и ответил:
— Если телеграмма — принесите утром.
И тогда жандармы, совершенно ошалевшие от получасового стояния на черной лестнице, и уже не заботясь о том, к кому и куда они пришли (что неудивительно при такой массовости арестов), начали стрелять в дверь и застрелили Александра Ивановича. И он так и упал в коридоре головой к какой-то кухонной шайке с водой. Но моя мама, которая пока я был в тюрьме разбирала какие-то домашние архивы и материалы Министерства культуры, написала мне, что «жандармы убили Александра Ивановича не раньше осени 1907 года». Нашла и еще какие-то материалы, но я никогда ее не расспрашивал об этом.
История с убийством генерала была по тем временам настолько скандальной, что моя прабабка Любовь Ивановна, бывшая официальной опекуншей детей Александра Ивановича, получила от петербургского начальства какие-то повышенные пенсии для детей. То, что Александр Иванович сам предсказал и описал свою гибель, делало в те, очень склонные к мистицизму времена эту историю небывало популярной, много раз описанной, почти легендарной. Даже через двенадцать лет после событий об этой истории помнили, что было счастливым обстоятельством для Михаила Александровича, который вскоре совершенно забыл о своих антиправительственных идеях и, будучи человеком образованным и трудолюбивым, успешно продвигался по службе. Ко времени революции 1917 года он был главным инженером Мытищенских заводов — вторых по значению русских военных заводов после Путиловских. Как и все крупные инженеры, он в 1918 году попал в число заложников, но был отпущен (а не расстрелян), поскольку история гибели его отца все еще была памятна, и он, таким образом, успешно доказал свое участие в революционном движении.
В должности инспектора народных училищ Константин Иванович заставлял заводить в учебных заведениях мастерские, восстановил ковроткачество в некоторых районах Армении и Азербайджана, где навыки постепенно утрачивались. В Грузии, где было больше леса, устроил мебельные мастерские. Чтобы поддержать училища, покупал их продукцию по тройной цене из собственного жалования: для себя и для подарков родным. У меня до сих пор уцелели ковры (в нашей семье когда-то их было множество) и мамин ореховый платяной шкаф из этих мастерских.
Иногда Константин Иванович своеобразно использовал свое неясное положение. К нему из ссылки в Вологде приехал никому, кроме полиции, тогда неизвестный юный историк Павел Елисеевич Щеголев. Прадед, пользуясь хорошими отношениями с великим князем Константином Константиновичем (у него было поместье «Зеленый мыс» под Батумом), умудрился получить для молодого человека разрешение ознакомиться и опубликовать секретное дело Грибоедова о его участии в восстании декабристов, а потом и все дело декабристов. Это были документы, к которым не был допущен даже официальный историограф Российской империи В. И. Семевский, историк, кстати говоря, гораздо более опытный и знающий, чем юный Щеголев. Но именно Щеголев опубликовал с фурором оба дела. Издательство Суворина разработало для этого какую-то небывалую факсимильную печать. Эти очень редкие теперь книги букинисты то и дело пытаются выдавать за оригиналы рукописей. Щеголев стал очень известен. Но как сегодня объяснить это предпочтение, оказанное Великим князем?
Дети между тем росли. Следующая за бабушкой дочь — Надежда Константиновна, уехала учиться на женских медицинских курсах, наконец открытых при Медицинском институте, где, как и на Бестужевских курсах, преподавали величайшие русские ученые. Забегая вперед скажу, что Надежда Константиновна — самая добрая и очаровательная из виденных мной Перевозниковых, во время Первой Мировой войны, естественно, была врачом в одном из санитарных поездов. На ее похоронах, уже на кладбище, к гробу подошел незнакомый мне капитан первого ранга, видимо из друзей тетки, из кампании адмирала Исакова, и сказал, что Надежда Константиновна олицетворяла лучшие народнические черты и традиции русской интеллигенции. Конечно, это было справедливо в отношении всех Перевозниковых, но сказать вслух, публично, да еще офицеру, о достоинстве народнического движения и русской интеллигенции было почти оппозиционным политическим выступлением в коммунистической Москве 1959 года. В санитарном поезде познакомилась с Константином Юрьевичем Чарнецким (а, может быть, была с ним знакома еще в детстве в Воронеже, и снова случайно с ним встретилась).
Константин Юрьевич происходил из тех влиятельных польских семей, которым после восстания Костюшко обменяли польские поместья на русские. Один из его предков граф Чарнецкий, — польский «Суворов» — знаменитый военачальник, успешно боровшийся в XVII веке и с турками, и с русскими. Мальчик рос в богатейшей воронежской усадьбе, с учителями и гувернерами, но, когда ему было девять лет, лишился родителей. Внезапно умерла мать. Отец безумно любил свою жену и через две недели умер от горя. Приехали какие-то родственники, уволили учителей и прислугу, мальчика отвезли в Воронежскую гимназию, заплатили за один год обучения и больше уже не было ни поместья, ни самих этих родственников, ни денег. Кажется, мой прадед освободил его от дальнейшей платы за обучение, а на еду и жилье мальчик зарабатывал уроками своим одноклассникам. Блестяще закончил гимназию, юридический факультет Московского университета и, естественно, примкнул к революционному движению. Однажды в витрине Музея революции я случайно увидел его документы, по которым прятался кто-то из бежавших матросов крейсера «Потемкин». Кажется, Чарнецкий был и на первом (не организационном) съезде РСДРП. Позднее он с гордостью повторял, что ни в какие партии никогда не входил, но тем не менее за организацию то ли забастовки, то ли стачки был арестован и на много лет сослан в Сибирь. Во время войны его вернули из ссылки, и он женился на сестре моей бабушки — свадьба их праздновалась у нас в квартире в Киеве и в большой даче под Киевом (в Святошино), которую к тому времени купил мой прадед.
Этот дом сохранялся еще в 1920-е годы, хотя во время революции власть в Киеве менялась раз десять и грабили, конечно, все. В кабинете деда срезали не только кожу с дивана, но даже кожу с альбома для фотографий. Этот диван, на котором потом я спал, точно такой же как у профессора Преображенского в «Собачьем сердце». Только книг у деда было бесконечно больше, чем у этого странного, ничего не читающего кинематографического профессора.
Но вскоре семья лишилась загородного дома. Во время Мировой войны моя прабабушка разрешила поселиться во всегда пустовавших каретных сараях семье беженцев. Большая дача показалась им привлекательнее сараев. Советская власть открывала разным людям разные способы для устройства. В 1928 году беженцы написали в ОГПУ, что Любовь Ивановна где-то в тайниках прячет золото, остро необходимое советской власти. На самом деле ничего не было — Константин Иванович и Любовь Ивановна всю жизнь мечтали купить домик на юге Франции и прожить там последние годы. Для этого была оформлена гигантская, чудовищная по тем временам страховка на сто тысяч рублей (Чехов Мелихово купил, кажется, за девять). Естественно чуть ли не половина оклада Константина Ивановича двадцать пять лет уходила на выплату по страховке. Срок выплаты этих долгожданных ста тысяч пришелся на июль 1917 года, когда деньги стоили не дороже обоев. По доносу Любовь Ивановну арестовали, недели две держали в ГПУ. Не знаю как, но ее пытали. Она сошла с ума на допросах. Дом в Святошино бросили, чтобы избежать новых арестов. Бабушка мне показывала этот дом — когда-то торжественная загородная двухэтажная дача походила на гигантскую грязную голубятню с рваным бельем, торчащим из каждого окна.
Безумная Любовь Ивановна доживала свои дни в большой комнате Чарнецких в Москве на Тверской — все же бабушка Надя была врачом, но и она ничего не могла сделать — часто раздававшиеся тогда звуки лопнувших шин казались грузной семидесятилетней прабабке взрывами артиллерийских снарядов, и она скрючивалась под роялем, откуда ее очень трудно было достать.
После краха святошинского дома Константин Иванович доживал последние годы у моих бабушки и деда в Киеве в Политехническом институте. Целые дни читал Библию и «Брокгауза и Эфрона» и сам набивал себе папиросы. Все страницы 88 томов энциклопедии были пересыпаны табаком. Энциклопедию, которую мне потом отдала Ариадна Павловна, я по молодости и глупости продал.
Константин Юрьевич, будучи здравым экономистом, сперва уехал в Грозный — к нефти. Революция 1905 года ему многое объяснила и интерес к революционным партиям он потерял уже в ссылке. Около 1921 года, с началом НЭПа, он вернулся в Москву. Как видному в прошлом участнику революционного движения, ему дали целых две комнаты в барской (теперь коммунальной) квартире на Тверской. По тюрьмам и ссылкам он был хорошо знаком с Орджоникидзе и с другими коммунистическими лидерами и без труда нашел место экономиста в какой-то структуре, пытавшейся смягчить голод в России.
Но я не знаю в истории революционной эпохи человека с подобной биографией, так достойно и мужественно прожившего свою жизнь. Во-первых, в отличие от многочисленных чичериных, литвиновых, красиных и прочих, отошедших от революции после ужасов 1905 года и быстренько вернувшихся к победителям — большевикам, он не стал закрывать глаза на то, что твориться по всей России, не стал вторично или первично вступать в победившую коммунистическую партию. С аристократическим польским гонором, высоким достоинством и здравым смыслом не дал себя сманить предлагавшимися ему Орджоникидзе ни должностями, ни привилегиями благодаря чему, кстати говоря, всех бывших друзей пережил. До самого конца он точно понимал, где живет, кто его окружает и не только не принимал участия ни в каких творимых преступлениях, но старался хоть как-то смягчить их результаты.
В 1922 году по предложению Ленина Сталин был выдвинут на вполне техническую должность оргсекретаря ЦК ВКП(б). Должность сперва была не из самых важных, но ЦК все же послал двух своих членов, Ларина и Ротштейна, проверить на Кавказе биографию Сталина. Результаты были неутешительны, с написанной Сталиным анкетой не совпадали, но Сталин был утвержден и, конечно, ничего не забыл. Проверявшие члены ЦК стали одними из первых его жертв. Константин Юрьевич до конца жизни даже из своей пенсии помогал вдове и дочери Ларина, с которым он познакомился где-то в Сибири.
Дом, где жили Чарнецкие, находился совсем рядом со школой, где учились дети кремлевской камарильи. Поэтому вовсе не за революционные заслуги Константина Юрьевича, а просто по месту жительства моя тетка, Татьяна Константиновна, оказалась в одном классе с Васей Сталиным и дочерью Карла Радека. Когда тетка после уроков по-соседски попыталась привести в гости Васю, она была нещадно обругана, и ей было запрещено поддерживать с ним знакомство — однажды Сталин принес в школу пистолет. С дочерью Радека отношения и вовсе не сложились, девочка была замкнутая и очень высокомерная. Но когда Карла Радека арестовали, Константин Юрьевич предложил дочери пригласить одноклассницу провести лето у них на даче, которую снимали в Кратово. Дочь Радека из страха в классе уже никто не замечал. Из революционной компании изредка осмеливались так вести себя только Микояны, но Анастас Иванович и сам был по горло в чужой крови.
Уже в 1950-е годы среди приятелей Константина Юрьевича оставался в живых лишь один венгр — Ференц Мюнних. После венгерского восстания 1956 года в Кремле его решили сделать премьер-министром. Через пару месяцев он позвал к себе в гости в Будапешт Константина Юрьевича (выживших знакомых у всех них уже оставалось очень мало). Константин Юрьевич не поехал даже в гости в Венгрию, тем более, что жена и дочь премьер-министра оставались заложниками в Москве.
К сожалению, я не виделся с Константином Юрьевичем в последние десять лет его жизни. Году в 1965-ом, приехав к ним к ужину, я, совершенно не придавая этому значения, как о всем известном обстоятельстве, упомянул, что в Московский университет евреев не принимают. Начавшийся скандал не поддается описанию. Константин Юрьевич кричал, что я клевещу на Московский университет, клевещу на весь русский народ, у которого никогда не было антисемитизма.
— Это у вас на Украине водится всякая шваль, и там может быть что угодно, но в России антисемитизма никогда не было, а оболгать Московский (почти с трепетом) университет — это просто кощунство, — кричал он мне.
Успокоить Константина Юрьевича было невозможно, объяснять, что мне только что однокурсники рассказывали, как Ковалев на нашем факультете «топил» на вступительных экзаменах еврейских детей (книга Сендерова «Интеллектуальный геноцид» об экзаменах на физическом факультете еще не была написана). И я перестал у них бывать.
Единственная дочь Константина Юрьевича, моя тетка Татьяна, до войны училась в ИФЛИ, обладала совершенно необычайным очарованием и чувством юмора и может быть поэтому стала руководить секретариатом адмирала Кузнецова, когда он был Нарком флота. В это время там была группа довольно образованных и умных адмиралов, друзей Исакова. Конечно, только благодаря тетке ее муж, Николай Владимирович Волженский, стал капитаном первого ранга, начальником какого-то большого отдела в Министерстве обороны СССР, |
