- 113 -
билеты, с муаровым узором и изображением Екатерины Великой, подписанные директором банка, таким же мертвым, как его банк, старый порядок и императрица Екатерина. Ящики на ящики, молча происходил обмен в сумрачном еловом лесу — по сути, это была самая сумасшедшая финансовая операция, какую только можно вообразить. Очевидно, те, кто приобретал билеты империи, брали залог на случай нашей смерти, одновременно снабжая нас средствами защиты.
Архивы охранки, бывшей политической полиции самодержавия, ставили серьезную проблему. Ни в коем случае они не должны были снова попасть в руки реакции. В них содержались подробные биографии, фотографии, вплоть до добротных трактатов по истории революционных партий; если бы мы потерпели поражение, за которым последовал белый террор и сопротивление в подполье — к чему готовились, — все это дало бы завтрашним палачам ценнейшее оружие. То, что симпатичные ученые-архивариусы тоже надеялись на наш скорый конец, потихоньку растаскивали этот волнующий бумажный хлам, полностью посвящая себя его любовному сохранению, было злом весьма второстепенным. Не хватало вагонов, чтобы отправить архивы в Москву, времени тоже не было — город мог пасть с недели на неделю. В то время, как на углах улиц возводились баррикады, я упаковывал ящики, содержимое которых представлялось наиболее интересным, чтобы в последний момент отправить их; и я, выполняя приказ, принял меры, чтобы все собранное было сожжено и взорвано в здании Сената или на самом вокзале группой надежных товарищей, когда ничего другого не останется. Архивисты, от которых я скрывал этот план, все же о чем-то догадывались и были больны от страха и огорчения. От Центрального Комитета прибыл Леонид Борисович Красин узнать о мерах, принятых для спасения или уничтожения полицейских архивов, в которых он занимал достойное место. Безукоризненный джентльмен, в буржуазном костюме которого чувствовалась подлинная забота о вкусе и элегантности, заходил в наши штабы, полные
- 114 -
рабочих в фуражках и пальто, опоясанных пулеметными лентами. Красавец-мужчина с тщательно ухоженной бородкой клинышком, очень интеллигентный, с благородными манерами, он был настолько переутомлен, что во время нашего разговора посреди этой неразберихи мне иногда казалось, будто он спит стоя.
17 октября Юденич захватил Гатчину, около 45 километров от Петрограда. Через два дня его авангард вступил в Лигово, большой пригород в пятнадцати километрах. Билл Шатов ругался: «Правила военного искусства, как мне талдычат военспецы, требуют, чтобы штаб дивизии находился в стольких-то километрах от линии огня... Наш — в 12 сотнях метров! Пришлось сказать им: «Толкал я правила такого искусства!..» По видимости, это была агония. Не было ни составов, ни горючего для эвакуации, мы располагали лишь несколькими десятками автомашин. Детей известных деятелей отправили в сторону Урала, они ехали по первому снегу, из одной голодной местности в другую, не зная, где остановиться. Мы готовили себе новые документы и стремились изменить внешность. Для бородатых это было относительно легко, следовало только побриться. А остальные? Хлопотливая партийная активистка, жизнерадостная, миловидная, словно ребенок, занималась организацией потайных складов оружия. Я больше не ночевал в «Астории», первый этаж которой в ожидании осады был укреплен мешками с песком и пулеметами, а проводил ночи на аванпостах линии обороны вместе с коммунистическими батальонами. Моя беременная жена спала неподалеку, в медпункте, с узелком, в котором было немного белья и дорогих нам вещей, важно было не потерять друг друга во время сражения и вместе отступать по берегу Невы. План обороны предусматривал ведение боев вдоль каналов, пересекающих город, упорную защиту важнейших пунктов и полную неосуществимость отхода в итоге. Широкие безлюдные проспекты Петрограда в бледном печальном осеннем свете усугубляли ощущение безвыходной катастрофы. Город был столь пустынен, что кавалеристы
- 115 -
могли скакать галопом по центральным улицам. У входа в Смольный, бывший институт благородных девиц, где заседал Исполком Совета и партийный комитет, стояли пушки, придавая ему суровый вид. В него входили две окруженных садом группы зданий, между широкими улицами и бурным простором Невы, через которую невдалеке был переброшен чугунный мост. С одной стороны бывший монастырь в стиле барокко, красивый, богато украшенный, с высокой церковью и резной колоколенкой, целиком окрашенной в синий цвет; с другой — четырехугольное здание самого института, с колоннами по фронтону — трехэтажная казарма, построенная архитекторами, признававшими лишь прямые линии — прямоугольники, увенчанные перистилем в стиле ампир. Ныне в обители жили рабочие-гвардейцы. Большие квадратные кабинеты, уставив окна в пустоту вымершего города, почти обезлюдели. Лишь округлые плечи Зиновьева и его подавленный голос являли некие признаки жизни среди телефонов. Он постоянно связывался с Лениным, без особой убежденности выступая и за сопротивление, и за эвакуацию. Наиболее компетентные эксперты, инженеры и выпускники Военной академии считали, представьте себе, сопротивление невозможным и намекали на то, что оно приведет к большим жертвам, как будто капитуляция или сдача города не вызвали бы еще более деморализующие потери! Известия с других фронтов были столь плохи, что Ленин колебался, стоило ли жертвовать последние силы на оборону обреченного города. Троцкий придерживался иного мнения, и Политбюро доверило ему последнюю попытку. Присутствие Троцкого, председателя Реввоенсовета, тотчас изменило обстановку в Смольном и Петропавловской крепости, комендант которой, Авров, держался на пределе сил. Рабочий Авров стал унтер-офицером благодаря войне, каждый день я видел его квадратное, изрезанное морщинами лицо с тяжелыми веками, его гимнастерку с расстегнутым воротом. То, что ему говорили, он выслушивал тупо, но потом в его пепельных глазах вспыхивал огонек, и он энергично отвечал: «Я отдам приказ, — тут же яростно добавляя: — но не знаю, будет ли он выполнен!» Троцкий
- 116 -
прибыл на своем знаменитом поезде, объезжавшем фронты. С начала гражданской войны он возил с собой прекрасные автомобили, службы связи, трибунал, пропагандистскую типографию, санитарные команды, специалистов в области военной инженерии, снабжения, уличных боев, артиллерии — все проверенные в бою, самоуверенные, связанные узами дружбы и доверия, излучавшие силу и энергию; они носили черные кожанки и красную звезду на фуражке. Эта сплоченная группа решительных и хорошо оснащенных организаторов бросалась туда, откуда грозила опасность.
Они взяли все в свои руки. И произошло чудо. Троцкий приказал объявить, что «город будет защищаться изнутри», что это наилучшее, исходя из момента, стратегическое решение, что небольшая армия белых затеряется в лабиринте укрепленных улиц и найдет там могилу. С этой решимостью победить резко контрастировали расчетливые и лукавые по обыкновению слова Владимира Ильича: «Ну что ж, снова будем работать в подполье!» — их привел мне один французский коммунист (Рене Маршан), незадолго до того видевший Ленина. Но был ли в этом контраст? Я видел Троцкого лишь один раз на улице, а затем на большом собрании Совета, где он объявил о прибытии башкирской кавалерийской дивизии, которую предполагалось бросить против финнов, если Финляндия вздумает шевельнуться (действительно, от Финляндии зависело, добивать нас или нет). Крайне ловкая угроза, от которой в Хельсинки повеяло дыханием террора. Заседание Совета происходило в окружении высоких белых колонн Таврического дворца, в амфитеатре бывшей имперской Думы. Троцкий был воплощением целеустремленной силы, к тому же — неподражаемым оратором, в его звучном голосе слышался металл, он бросал краткие, зачастую сардонические фразы, проникнутые страстной, несгибаемой волей. Решимость сражаться до последнего была воспринята с энтузиазмом, весь амфитеатр встал и запел гимн. Думаю, «круглоголовые» Кромвеля точно так же пели перед боем свои псалмы.
- 117 -
Хорошие пехотные полки, вызванные с польского фронта, проходили через Петроград и занимали позиции в пригородах. Башкирская конница на низкорослых длинношерстных степных лошадях проезжала по улицам; смуглые всадники в черных бараньих колпаках, словно явившиеся из далекого прошлого, пели гортанными голосами, вторя себе пронзительным посвистом. Иногда во главе их гарцевал худощавый молодой интеллигент в очках, будущий писатель Константин Федин. Они сражались мало и безуспешно, но не это было главным. Прибыли также обозы с продовольствием, добытым Бог знает, где и каким образом, — это оказалось самым эффективным! Распространилась молва, что у белых есть танки. Троцкий объявил, что пехота может и сумеет бороться с ними. Не знаю, какие хитрумные агитаторы распустили слух, быть может, в конечном итоге верный, что танки Юденича сделаны из крашеного дерева. Город покрылся настоящими редутами: пушки могли простреливать улицы. При строительстве укреплений использовались, в частности, сточные трубы подземной канализации.
Анархисты были мобилизованы на оборону города. Партия выдала им оружие. Их «черный штаб» располагался в разгромленной квартире бежавшего дантиста. Там царили беспорядок и дух товарищества. И улыбка белокурой молодой женщины, бесконечно привлекательной, несмотря на короткую стрижку и кожанку. Она вернулась с Украины, рассказала об огромных потерях и привезла известия от Махно. Маруся Цветкова сияла, словно солнышко, на фоне горькой экзальтации мужчин. Именно они в ночь наибольшей опасности заняли типографию «Правды», ненавистного большевистского листка, готовые защищать ее до последней капли крови. Однажды вечером анархисты обнаружили двух белых, вооруженных гранатами. Что делать? Заперли их в комнате и с подавленным видом уставились друг на друга: вот и мы стали тюремщиками, словно чекисты. Чекистов они презирали всей душой. Предложение расстрелять этих врагов, шпионов, было с негодованием отвергнуто. Мы будем расстреливать?
- 118 -
В конце концов, мой друг Калабушкин, бывший узник Шлиссельбурга, один из организаторов снабжения республики топливом, взялся отвезти их в Петропавловскую крепость. Это было всего лишь плохим компромиссом, так как ЧК живо отправила бы их на тот свет. Колабушкин, в прошлом сам проделавший этот путь под конвоем царских жандармов, видел перед собой в автомобиле, принадлежавшем Черной гвардии, загнанных людей, и вспоминал свою молодость. Вдруг он остановил машину и сказал им: «Бегите, сволочи!» Позже, с облегчением и грустью одновременно, он рассказал мне об этих невыносимых минутах.
— Ну не идиот ли я? — спросил он. И затем: — Знаешь, я все-таки доволен.
— Я понимаю, хотя...
Петроград был спасен 21 октября в битве на Пулковских высотах, в 15 километрах к югу от полуосажденного города. Поражение обернулось победой, войска Юденича в беспорядке бежали к эстонской границе. Три сотни рабочих, пришедших на помощь из Шлиссельбурга, в критический час остановили их и были перебиты офицерским корпусом, который шел в бой, как на парад. После победы я получил последнее письмо Мазина (Лихтенштадта). Он просил меня передать это письмо его жене. «Если посылаешь людей на смерть, — писал он, — следует погибнуть самому».
Поразительнейшая вещь, показывающая, сколь глубоки были социальные и психологические (это едино) истоки силы революции, — такое же «чудо» произошло одновременно на всех фронтах гражданской войны, хотя ситуация в конце октября — начале ноября повсюду казалась одинаково безнадежной. В момент битвы на Пулковских высотах генерал Деникин был разбит красной кавалерией под Воронежем. 14 ноября «верховный правитель» адмирал Колчак потерял свою столицу Омск в Западной Сибири. Мы были спасены. Белые заплатили полным разгромом за свою капитальную ошибку, за то, что они всюду восстанавливали триединую власть генералов, высшего духовенства и помещиков. Безграничное доверие к
- 119 -
большевикам было восстановлено. Я вспоминаю слова Мазина, сказанные в дни жестокого голода, когда мы видели падающих на улицах стариков, сжимавших в исхудалых пальцах металлические кастрюльки. «Все-таки мы, — сказал он, — величайшая сила на свете. Только мы несем миру новые принципы справедливости и разумной организации труда. В этой нахлебавшейся войны Европе, где никто больше не хочет воевать, мы одни смогли создать целые армии, завтра мы сможем вести по-настоящему справедливые войны. Их карточный домик рухнет; чем дольше он простоит, тем больше будет нищеты и крови». Мы называли «карточным домиком» Версальский договор, подписанный в июне 1919 года.
Вместе с Максимом Горьким, историком П.Е. Щеголевым и ветераном Народной воли Новорусским мы создали первый музей революции. Зиновьев выделил нам значительную часть Зимнего дворца. По правде говоря, как и большинство партийных руководителей, он хотел бы сделать из него музей Большевистской пропаганды, но, заботясь о привлечении революционных интеллигентов и не лишенный, очевидно, исследовательской жилки, он разрешил нам начать честно. Я продолжал изучать архивы охранки. Пугающие документы, обнаруженные мной, представляли особый психологический интерес; но еще большим был, возможно, интерес практический. В первый раз весь полицейский репрессивный механизм империи попал в руки революционеров. Знакомство с этими документами могло дать зарубежным борцам полезные сведения; несмотря на энтузиазм и сознание своей правоты, у нас не было уверенности, что реакция однажды не одержит верх. Мы скорее верили в противоположное: считалось общепринятым, и Ленин не раз повторял, что отсталая (в индустриальном плане) аграрная Россия не могла найти в себе средства для установления долговременного социализма; следовательно, мы будем рано или поздно побеждены, если европейская социалистическая революция, или, по меньшей мере, центральноевропейская, не подведет под социализм бесконечно более широкую и жизненную осно-
- 120 -
ву. Наконец, мы знали, что среди нас действуют старые агенты-провокаторы, в большинстве своем готовые вернуться к прежней, губительной для нас службе на стороне контрреволюции.
В первые дни Февральской революции 1917 года петроградский дворец правосудия сгорел. Нам было известно, что уничтожение его архивов, антропометрической картотеки и секретного хранилища было делом рук как воровского мира, заинтересованного в том, чтобы эти документы исчезли, так и агентов-провокаторов. В Кронштадте «революционер» и одновременно провокатор захватил архивы службы безопасности и сжег их. В секретном фонде охранки содержалось от тридцати до сорока тысяч досье агентов, действовавших за последние двадцать лет. Просто подсчитав вероятное количество естественных смертей, различных выбытий и учитывая около 3 тысяч разоблаченных благодаря кропотливому труду архивистов, мы могли предположить, что несколько тысяч бывших тайных агентов продолжали действовать в революционных событиях: по меньшей мере, пять тысяч, как утверждал историк Щеголев, рассказавший мне о случае, произошедшем в одном поволжском городе. Комиссия, в которую входили известные члены партий левого спектра, допрашивала высокопоставленных чинов имперской полиции, в частности, о провокаторстве. Глава политического сыска извинился, что не может назвать двух своих бывших агентов, так как они входят в состав данной комиссии. Он предпочел бы, чтобы эти господа, подчинившись голосу своей совести, назвали себя сами! И два «революционера» в смущении встали. Бывшие тайные агенты, участвующие в политической жизни, без малейших угрызений совести притворяясь испытанными революционерами, были заинтересованы в том, чтобы примкнуть к правящей партии, и им оказалось нетрудно занять высокие посты. Они играли в режиме определенную роль; мы догадывались, что некоторые должны были действовать по принципу «чем хуже, тем лучшем, провоцировать эксцессы и недоверие. Разоблачить их было крайне трудно. Обычно в делах имелись только клички,
|
