Книга рассматривает ключевой вопрос российской истории отношения с мировым лидером, Западом. Как осуществить модернизацию, войти в лидирующую группу стран, сохранив при этом национальное лицо и органические особенности менталитета (результат особенной истории и географии)?
Скачать 6.14 Mb.
|
| Глава двенадцатая. Западная интерпритация противостояния Эмоциональная буря, поднятая "холодной войной", представила мировой конфликт России и Запада в неверном свете - как столкновение тоталитаризма с демократией, в то время как на самом деле это была исторически обусловленная враждебность догоняющего и догоняемого, враждебность боящегося за свои позиции Запада, и стремящихся ускоренно модернизировать свое общество "нетерпеливцев", революционеров - (по нисходящей) от Ленина до Брежнева. Когда-нибудь историки выразят неизбежное недоумение по поводу смертельной вражды двух обществ, одно из которых охраняло свои идеалы, а другое стремилось приблизиться к ним в максимально короткие сроки (применяя, конечно, при этом жесточайшие внутренние меры). Вопрос о холодной войне как о столкновении двух потоков, движущихся с разной скоростью, но к единой цели (массовая "энергизация" общества за счет приобщения к высшим мировым научно-культурным достижениям) стал просматриваться яснее лишь с крушением коммунизма, как неадекватного способа догнать Запад. Но понадобилось несколько десятилетий, чтобы увидеть эту проблему в ясном свете драмы модернизации. А на протяжении критического периода 1950-1990 годов передовая западная политология отделяла в дихотомическом изображении проблему "коммунизм - капитализм" от проблемы "развитый - развивающийся" мир. Парадоксальным образом вторая проблема попала в тень первой. Подлинными интерпретаторами российского противостояния Западу во второй половине XX века были не биографы Сталина и Трумэна, а теоретики модернизации. Обратим внимание на эволюцию их теорий. В теориях, объясняющих догоняющий Запад мир, наиболее видной частью которого являлась Россия, в указанное сорокалетие сменилось четыре основных подхода. Первый - "модернизационный" - доминировал в 50-е годы. Он базировался на солидном идейном багаже, накопление которого началось во времена Просвещения. В середине двадцатого века активными сторонниками "модернизационного". подхода являлись Т. Парсонс, А. Инкелес, У. Ростоу, К. Кер, Л. Лернер, Д. Аптер. С.А йзенстадт. При всех нюансах сторонники этого подхода, доминировавшего на Западе в период между 1950-1965 годами, разделяли несколько базовых ценностей мир представляет собой единую систему, устремляющуюся "общим строем" к единому будущему, среди общей когорты держав различимы два типа - традиционные и модернизированные, т.е. такие, в которых преобладают либо традиционные ценности, либо отошедшие от традиций в сторону модернистской унификации (Запад); как модернизированные определялись те социальные организации и культурные установки, которые выработал Запад и которые отличались индивидуализмом, приверженностью демократии, капитализму, секуляризацией религиозных традиций, обращенностью к науке. Модернистской точке зрения был свойственен сугубый исторический оптимизм, видение общего перехода от традиционализма к модернизму как магистрального пути исторического развития, убежденность в том, что у каждого государства (даже только что образовавшегося) есть достаточный потенциал для броска к модернистскому будущему, для уверенного подключения к мировой экономике и наиболее передовой демократии, создания царства закона и всеобщей образовательной революции, оставляющей традиционность музеям, а религиозную убежденность - церковным учреждениям. Наука не знает границ и она космополитизирует элиты всех стран, создавая планетарное сознание и "общий язык". То были "златые дни" западного оптимизма. Никаких трудностей в отношениях Запада с Россией как с наследницей очень специфического исторического опыта и особой, оригинальной культуры не усматривалось. Сложности виделись лишь в прозелитизме коммунистических фанатиков, в господстве особым образом адаптированной к русским условиям коммунистической идеологии. Стоит отмести большевизм как диковинный вариант западной эталитаристской теории, освободить Россию от тоталитаризма-коммунизма, как себя с неизбежностью проявят общие для вcero мира ценности (а именно западные ценности). Т. Парсонс так писал об этом неизбежном "возвращении" России: "Под покровом идеологических конфликтов, оказавших такое глубокое воздействие, возникает важный элемент очень широкого консенсуса на уровне ценностей, вращающихся вокруг комплекса, который мы часто называем "модернизацией"[1]. Нам важно отметить, что теоретики модернистской школы не считали незападные общества внутренне цельными, гомогенными, самодостаточными. Да и за западным миром они не оставляли привилегий на недостижимую особенность. То была (едва ли не слепая) вера в то, что за исторически случайным выходом вперед Запада последует быстрая модернизация незападного мира, прежде всего России, и мировое сообщество отвратится от злосчастной реальности сегодняшнего дня в пользу лучезарной будущности. Короче говоря, национально особенное в России менее важно, чем то, что внутренне объединяет ее с Западом. Модернисты не увидели "вызова Запада" как исторически сложившегося цивилизационного обгона остального мира, для них все дело заключалось в ускоренном развитии науки (которая интернациональна) и максимально быстром внедрении достижений науки в жизнь. В первые послевоенные десятилетия резкое изменение технологии, среды, обстоятельств жизни было названо в Западной Европе "американизацией". Но как назвать тот же (пусть более медленный) процесс в остальном мире, в частности в России? Никакого термина, кроме "модернизации", не было найдено, и светлая вера в конечное глобальное применение, основанная на победе технологии над идеологией, составляла основу перспективного видения тех, кто рассматривал конфликт России и Запада, конфликт "первого", "второго" и "третьего" мира в широкой перспективе модернизации. Эта точка зрения, доминировавшая до второй половины 60-х годов, встретила в дальнейшем препятствия, не поддававшиеся модернистской интерпретации, что и вызвало кризис модернизма как интерпретационной системы. Лучшие умы Запада увидели, что теории линейного прогресса, универсальных ценностей, действенность научного фактора в социальной сфере неадекватны реальности, касается ли дело коммунизма или трайбализма. В общезападной модернистской интерпретации стала все больше видеться идеология, а не хладнокровный критический анализ. Модернизм показал свою главную слабость в определении мотивации действий отдельных обществ, в частности России. Модернизм мог упростить видение международной мозаики, но он заходил в тупик, объясняя внутренние судороги находящегося под прессом примера и ценностей Запада остального мира. Модернисты в лучшем случае "придавали смысл хаосу", но они не могли убедительно для всех интерпретировать мотивы и действия таких бросившихся вдогонку Западу стран, как Россия. В дихотомии Россия-Запад модернистская точка зрения, правильно подчеркнувшая сближающее значение технологического обновления, коммуникационного сближения, информационной взаимодополняемости, не усмотрела все же ряд очень существенных факторов, прежде всего (и главное), фактор цивилизационногo отличия, разницы в менталитете, стойкого влияния уникального исторического опыта, который делал Россию иным миром (господствуй в ней коммунистическая идеология или нет). Страна, где нет аналога термину "компромисс", где низок уровень самоорганизации, где "фаустовский комплекс" был выметен революционной стихией, собственная модернизация означала нечто отличное от модернизации Запада. Да и на Западе прямолинейность модернизма вызвала волну критики, потеснившую эту точку зрения в конце 60-х годов. Критики отказывались видеть Советский Союз гомогенным обществом, культурные различия между Россией и Западом стали видеться более отчетливо, выявилась независимая роль культурного кода. Примитивным стало казаться и деление того, что могло быть межцивилизационным различием, на две простые внецивилизационные ступени - традиционную и модернизационную. Традиции у Запада и России были разные, почему же их модернизированное состояние должно было быть единого качества? Какова независимость культурного кода? На чем зиждется уверенность в конечном торжестве модернизации? Перемены могут привести к универсализации техники и менеджеристских приемов, но не к универсализации базовых основ мировидения, веры, кода жизни. Западные критики модернизма вспомнили и известную максиму Ницше о том, что исторический регресс имеет такое же вероятие реализации, как и исторический прогресс. Двигаясь, якобы, по восходящей, смыкаясь где-то в отдаленной исторической перспективе, Запад и Россия на самом же деле, увы, не гарантированы от периодов исторического регресса, а это значит, что направление их развития может на определенных исторических участках оказаться не сходящимся, а расходящимся. Ко второй половине шестидесятых годов стало ясно, что модернизационная интерпретация конфликта России и Запада является во многом жертвой идеологии, а не выражением объективного знания. Накал "холодной войны", ее влияние на самоанализ стали ощутимы по мере того, как самый острый ее период (1947-1962гг.) стал уходить в историческое прошлое. Стали очевидны и противоположные по направленности процессы. На Западе население хлынуло из городов в пригороды, а в России в то же время лишь увеличивался исход крестьян в города и т.п. На Западе этнические зоны стали административными единицами, а в России административные зоны становились этническими единицами (с удивительными подарками одного этноса другому, как, скажем, Крым). Где тут параллельность модернизации? На Западе модернизация сохраняла лишь острова бедности, в России она медленно поднимала жизненный уровень. Реальность требовала более адекватной рационализации, и она была Западом найдена. Наступил второй послевоенный этап анализа дихотомии Запад-Россия. Бинарный код модернизма (традиционность-модернизация) был отвергнут. Модернизм как господствующий тип объяснения настоящего и будущего в отношениях России и Запада уступил место идеям более молодого поколения западных интеллектуалов. Показательной была публикация коллективной монографии "Идеология и недовольство" под редакцией Д. Аптера (1964). Участвовавшие в этой работе видные западные теоретики модернизации объявили о неадекватности своей теории фактам мирового развития, отношениям Запада с прочим миром, в частности, с Россией. Линейная "прогрессивная модернизация" оказалась неосуществимой. Пожалуй, наиболее важным было определение авторами "идеологии как культурной системы" - это был шаг в верном направлении. Нельзя было далее все идеи мира подавать вышедшими только из западного источника, следовало учитывать культурное разнообразие мира. Противостояние Запада с Россией уже невозможно было изображать только понятной широкой западной публике схваткой идеи свободы с идеей социальной справедливости. Следовало больше учитывать органическое своеобразие России. Существенным фактом было то, что наиболее пытливые умы Запада усомнились в мировой модернизации, если она не будет учитывать упрямые факты специфического исторического развития, догматы религии, культурное своеобразие, ментальную особенность. Категории культуры и социальной структуры впервые были показаны не как поверхностная виньетка на фоне человечества к индустриализации и демократии западного толка, а как базовые, определяющие особенности развития отдельных регионов, оригинальных цивилизаций. Оптимистической эволюционности и вере в общую цивилизационную дорогу был нанесен удар. Райт Миллс выдвинул тезис об отношениях между историей и биографией. А биографии у Запада и у России были свои и чрезвычайно разнообразные. Парсонс, Айзенстедт, Белла и другие лидеры модернизационной интерпретации приложили в середине 60-х годов немалые интеллектуальные усилия, чтобы модернизм мог выстоять перед новым типом мирообъявления, но, в конечном счете, оказались бессильны перед выходом вперед новой группы интерпретаторов, которых не устраивало сведение мирового развития к противоборству традиционализма с модернизмом. Новая волна, прежде всего, обратила внимание на особенности развития всех незападных регионов, России в первую очередь. Прежний постулат "всемирного единства" уступил место отделению лидеров индустриального развития от стран, ищущих оптимальный путь развития. Н. Смельсер, Дж. Нетл, Р. Робертсон, Дж. Гузфилд, Дж. Голдторп [2] отдали дань исследованию традиционализма и именно с этого угла начали рассматривать мировое противостояние, кульминацией которого была поляризация Запада и России. В конечном счете, ими было создано новое видение проблемы, суть которого заключалась в том, что мировая история представляет собой не плавную эволюцию, а совокупность жесточайших катаклизмов, что Россия, как и прочие регионы, не плавно вплывает в расширяющийся ареал Запада, а рвется в будущее сквозь трагедии войн и революций. Б. Мур предложил в 1966 году заменить понятия "модернизация" и "эволюция" понятиями "революция" и "контрреволюция" [3]. В центр дискуссий встали понятия мирового первенства, эксплуатация одного региона другим, мировой стратификации, значения неравенства для двусторонних отношений. Россия и Запад перестали видеться силами, следующими параллельными курсами к единому будущему. Модернизация - эволюция уступила место конвульсиям - революции. В возникшей - и господствовавшей примерно в десятилетие между 1965-1975 годами - точке зрения на проблему Запада и внешнего по отношению к нему мира появились новые идеи, определившие многолетнюю стойкость новой парадигмы. Речь, во-первых, идет о представлении, что в мире происходит гигантская крестьянская революция, бунт мировой деревни против мирового города. Во-вторых, обозначилось противостояние и подъем желтой и черной рас. В-третьих, западная культура после периода нарочитого гедонизма породила массовую культуру, нашедшую восхищенных адептов в городах незападного мира. В-четвертых, молодежь Запада и России потеряла прежнюю, основанную на идеологии взаимную подозрительность - и этот процесс пошел и вширь, и вглубь. Результатом вышеуказанного явилось создание нового климата, в котором более, чем прежде, признавалось различие Запада и его восточных соседей, отрицалась параллельность развития. Дихотомия традиционализма (как синонима отсталости) и модернизма сменилась более сложной картиной. Характерным стало подчеркивание "капитализма" как основополагающей черты Запада, как причины противодействия Советской России. Для взаимозависимости и единого будущего не осталось более места. Капиталистический Запад потерял ауру безусловной рациональности, пафоса освобождения человечества, и стал в подаче антимодернистов жестоко жадным, несущим соседним регионам беды, поощряющим анархическое развитие. Все это как бы приподняло Россию, сделало ее носителем легитимной альтернативы. Тем более что историки-ревизионисты как бы сняли с Москвы вину за начало "холодной войны". Сторонники антимодернистского направления, господствовавшего примерно в 1965-1975 годах, сняли с Запада ауру сугубого носителя прогресса, а Россию перестали изображать как олицетворение агрессивною идеологически окрашенного традиционализма. Они высветили бюрократический характер западной государственной машины, показали репрессивную сторону западной демократии, и в то же время "простили" России импульс изоляционизма и антизападной враждебности как синдром, частично, непонимания Запада, частично как результат западной бесцеремонности, Стилмэн и Пфафф писали в 1964 году, что наивно видеть в Советском Союзе полномасштабную угрозу Западу, поведение СССР на внутренней и внешней арене обусловлено именно недостаточным потенциалом полновесно ответить на вызов Запада [4]. Антимодернисты пошли еще дальше. Они признали демократию практически недостижимой в развивающихся странах, а в той мере, в какой СССР являлся развивающейся страной, он разделял эту оценку. Превозносимый прежде свободный рынок (колыбель демократии и т.п.) стал подаваться инструментом гарантированного удержания незападных стран в состоянии неразвитости и отсталости. Соответственно, социализм даже российского типа получил право на оценку в качестве инструмента прогресса, достигаемого в борьбе с западными ценностями. Запад подвергся небывалой критике, Разумеется, Запад знал и Маркса, и Шпенглера, но никогда еще критическое умонастроение не было практически господствующим. Не рыночный механизм, а социализм стал подаваться дорогой в будущее. Впервые - и в единственный раз - Россия стала для Запада едва ли не примером развития. Частично это можно объяснить конкретными событиями эпохи русские первыми стали использовать энергию атома в мирных целях, первыми вышли в космос, создали суда на воздушной подушке, синхрофазотрон и т.п. Индивидуализм и жадность Запада перестали видеться несравненным источником материального прогресса и морального совершенствования. Одновременно СССР приобрел ауру едва ли не "земли будущего" для очень влиятельной части западных интеллектуалов. Запад впервые в своей истории одновременно стал ироничен по отношению к самому себе и терпимо-восторженно внимателен по отношению к России как единственному на тот период полновесному ответу на западный модернизационный вызов. Не говоря уже о том, что марксизм на Западе приобрел черты ленинизма. Один из ведущих западных идеологов того периода - Уолерстайн - поставил все точки над "i": "Мы живем в переходный период, двигаясь в направлении социалистического способа производства"[5]. Антимодернизм "держал Запад под подозрением", а коммунистический Восток подавал как волну будущего до второй половины 70-х годов, когда энергия радикальных социальных группировок, подъем "третьего мира", самобичевания исторических ревизионистов и героизация восстания "мировой деревни" стали иссякать. Материализм в очередной раз стал на пути пусть высоких, но надуманных идейных конструктов. Консерватизм стал впервые политически "модным" после 50-х годов, прежние маоисты (скажем, Д. Горовиц в США и А. Леви во Франции) стали яростными антикоммунистами. Радикализм 60-70-х годов ушел в историческую тень. Детант Запада с Россией стал оцениваться сугубо критически, поведение Советской России в "третьем мире" снова стало рассматриваться как реальная угроза Западу, интеллектуальный флирт с социализмом был окончен по многим причинам. Одной из них было то, что СССР отнюдь не приобрел "интеллектуальной свежести" в конформистской обстановке правления Брежнева. На интеллектуальную арену Запада вышло третье за послевоенный период направление в мирообъяснении - постмодернизм, который господствовал с конца 70-х до начала 90-х годов. Этот вид социальной интерпретации отбросил прежнее антимодернистское самобичевание, снял с Запада "вину" за беды мира (в частности, за беды России), и постарался посмотреть на мир (в том числе и на проблему Запад - Россия) под новым углом зрения - менее идеологически, более "объективно", заведомо более отрешенно. Вождями постмодернизма в экономической теории были С. Лэш, Д. Харви, в теории культурного развития мира - Ж-Ф. Лиотар, М.Фуко [6]. Постмодернизм "победил" антимодернизм простым вопросом: если будущее за социализмом, то почему Россия не дает Западу образцы такого будущего? Какой смысл в радикализации Запада, если это не приносит ему обновления, не оживляет его экономику, мораль, устойчивые ценности? Если антимодернисты отказались видеть в России угрозу, то постмодернисты решительно отказались видеть в ней пример. Призыв использовать русский опыт для Запада стал казаться аберрацией мышления. Склеротическое мышление русских в 80-е годы не только не привлекало, но отталкивало. То, что прежде привлекало западных критиков, стало апофеозом примитивной реальности. Идеалы левых и либералов просто стали исторически иррелевантными. Запад строил новый технологический мир, а третий и второй миры (с Россией во главе) лишь покорно следовали за технологическим и идейным лидером, роль которого Запад осуществлял безусловно. Постмодернисты считали важнейшим фактором культурной и материальной жизни осуществленный Западом "новый и невообразимый бросок" [7]. И никто пока не смог повторить этого поразительного, проделанного Западом пути. Запад, хороший или плохой, но лучший из миров: "Постмодернизм отображает внутреннюю правду вновь возникающего социального порядка позднего капитализма"[8]. Элита западной мысли пришла к выводу, что Россия и ее доморощенный социализм никак не представляют собой технологический или социальный пример для широко критикуемого Запада. Что особенно нашли привлекательным в западном мире (как противостоящем России и остальному миру), так это возможность для личности углубиться в частную жизнь, выбрать любой, даже маргинальный, путь, любые, самые оригинальные идеи в качестве путеводных. Здесь мы приближаемся к сердцевине постмодернистского видения мира, его особенности в оценке дихотомии Запад - "не-Запад". Перенося фокус внимания на личность, на персональную судьбу, постмодернисты - как модернисты до них и вопреки антимодернистам - выдвинули вперед принцип универсальности мира, способности повсюду в нем пойти собственным путем. Разрыв между Западом и вторым и третьим мирами как бы нивелируется - ведь речь идет не о компактных государственных группировках, а об индивидуальностях, о персональной судьбе, которая может быть в принципе схожей у представителей всех трех миров. В этом смысле постмодернизм снова как бы замаскировал революционизирующую сущность пятисотлетней непрерывной революции Запада. В указанном смысле российский социализм - эффективный или неэффективный - для постмодернистов оказался не звездой будущего, а почти что анафемой. Конец утопий и "прогрессивных идеологий" означал помимо прочего, что Запад и Россия идут к одному будущему и Россия в этом походе сильно отстает. Радикальный антимодернизм потерял всякую привлекательность как бесполезно сбивающий с толку и сугубо поверхностный в высокой оценке незападных (российских) ценностей. Постмодернизм в отличие от Модернизма не делил мир на "современную" и "архаичную" его часть (к которой явственно примыкала Россия). Постмодернизм отказался от противопоставления модернизма и традиционализма. Настаивая на том, что существуют общеуниверсалъные ценности, но эти ценности не сугубо западные, а более широкого характера. Запад разделяет их как часть света, получившую свободу выбора. Когда через энное время такую свободу получит Россия, она тоже ощутит прелесть локального, частного, особого, незаангажированного, раскрепощенного. Так постмодернизм оригинальным образом "связал" распадавшийся по социальному признаку мир. В интересующем нас ракурсе он отказался подать Запад как особый регион, ведущий остальной мир к переменам, зовущий за собой, корежащий местные традиции. Своей иронией постмодернизм буквально убил идеализм идеологически ориентированных теоретиков. Но что постмодернисты могли дать взамен (мы имеем в виду макротеорию) на фоне эпохальных мировых сдвигов 1989-1991 годов, нарушивших устоявшуюся картину мира, поставивших противостояние Россия-Запад в совершенно иной контекст, а затем и ликвидировавших это противостояние? В известном смысле после этой революции завершилась своеобразная изоляция России, она сама раскололась, обнаружив себя на карте в допетровских пропорциях. Потребовалось новое осмысление проблемы усилившегося Запада и ослабевшей России. Наступила следующая, четвертая фаза послевоенного осмысления отношений Запада и России, в которой западные теоретики во многом находятся по настоящее время; (середина 90-х годов). Феноменально быстрое крушение тою, что еще совсем недавно рассматривалось как реальная альтернатива Западу, вызвало среди западных теоретиков своеобразный шок. Как пишет К. Джовит, "почти половину столетия границы в международной политике и в идентификации ее участников напрямую определялись наличием ленинистского режима с центром в Советском Союзе. Исчезновение его представило собой фундаментальный вызов этим границам и идентичностям... Исчезновение границ чаще всего имеет травматический эффект - тем более, что они были определены в столь категорических формах... Теперь мир снова вступил в период Творения, переходя от централизованно организованного, жестко скрепленного и истерически болезненно относящегося к непроницаемости своих границ состояния к новому, характерному неясностью и всеобщим смешением. Теперь мы живем в мире, хотя и не лишенном формы, но находящемся в состоянии Творения"[9]. Рухнувший в России социализм заменили достаточно неясные структуры, не сумевшие определенно выстроить государственную пирамиду, но словесно обозначившие свою приверженность сближению с "новым Западом" на основе ослабления роли государства в экономике, приватизации, перехода к рыночным структурам, В России началась драма верхушечного строительства капитализма, что в условиях отсутствия стабильности в государстве н обществе (и, главное, изумленной неподготовленности населения, исповедовавшего ценности, далекие от "фаустовского комплекса" и того, что на Западе называют "протестантской этикой") обернулось жестокими общественными конвульсиями. Концептуализация происходящего в России явилась крупным вызовом западной общественно-исторической теории. Но уже в 1990 году С. Лукес сделал заключение, что "отныне мы должны исходить из того, что будущее социализма, если у него еще есть будущее, лежит в рамках капитализма"[10]. Мир снова, как и сорок лет назад, стал видеться универсальным в виде огромной пирамиды с Западом на вершине. Ф. Фукуяма объявил о конце истории, так как даже Россия отказалась видеть альтернативу либеральному капитализму. Единый мир, универсальные ценности, идейная и материальная взаимозависимость снова стали видеться главными характеристиками мира, где Запад выиграл крупнейшее в двадцатом веке состязание, сделав противопоставление России Западу бессмысленным, по крайней мере, на одно поколение. Дело не только в крахе Организации Варшавского Договора и СССР. Задолго до этого, в 80-е годы Запад как бы ощутил новый подъем - экономический, идейный, моральный. СССР явно отставал, привлекательность его общественной модели ослабевала, в его будущность перестали верить даже "столпы" коммунизма из Политбюро ЦК КПСС. С другой стороны, новые индустриальные страны Азии делали свой замечательный рывок на сугубо капиталистических основах, такие идеологи как П. Кеннеди указали на возможность своего рода присоединения к лидерству Запада, претендентов, подобных России, если они не увязнут в идеологических спорах и мобилизуют возможности свободного предпринимательства [11]. Рейганистская Америка и тэтчеристская Британия стали лицом Запада, новый свободный капитализм - его знамением. Неолиберализм Клинтона, денационализация экономики от Франции до Скандинавии как бы оживили "фаустианскую" силу Запада, ослабили его социал-демократические "путы". Такие теоретики как Дж. Коулмен призывали к новой героике Запада - посредством освобождения рынка придать западному обществу новую энергию, прекратить сибаритский регресс, оживить социальную жизнь, дать более надежный шанс на лидерство и в следующем тысячелетии [12]. Россию как бы звали в это новое свободно-капиталистическое предприятие, а она словно забыла о неимоверных трудностях и тяготах присоединения к Западу, характеризующих русскую историю со времен Петра Первого. Неофиты "смелого западничества", позабыв об уроках отечественной истории, бросились в 1991 году "на Запад", стремительно меняя прежние формы общественной и экономической жизни страны. Из победы Запада и поворота России в его фарватер западные теоретики сделали определенный вывод. "Четвертая волна", четвертая интерпретация, названная Э. Тирьякьяном и Дж. Александером "неомодернизмом", привела Запад к выводу, что, "поскольку возвращение к жизни свободного рынка и демократии произошло в общемировом масштабе, и потому, что и демократия, и рынок категорически являются абстрактными и всеобщими идеями, универсализм снова стал живительным источником социальной теории" [13]. Рынок, столь обличавшийся двадцать лет назад, стал орудием прогресса, объединительной мировой силой, рациональным инструментом оформления отношений Запада с восточными и прочими соседями [14]. Как и пятьдесят, сто и триста лет назад мир стал понятным, а его части соподчиненными: локомотив Запада тащит гигантский поезд, он его движущая сила, а среди вагонов затерялся и уменьшившийся в размерах вагон с надписью "Россия". И это провозглашение права сильного на руководство стало подаваться как вызволение духа свободы, демократии и справедливости [15]. Дух рынка стал подаваться духом человечности, переход России из состояния самостоятельной попытки модернизации к подчиненному положению "ученика Запада" - ярчайшим примером триумфа универсальных (т.е. западных) ценностей. Как пишет Дж. Александер, "Михаил Горбачев вторгся в драматическое воображение Запада в 1984 году. Его лояльная, все возрастающая всемирная аудитория со страстью следила за его эпохальной борьбой, ставшей, в конечном счете, самой продолжительной общественной драмой за весь послевоенный период... Она произвела на аудиторию своего рода катарсис, который пресса назвала "горбоманией" [16]. Запад приветствовал героя, снова сделавшего мир понятным, "закрывшим" социальный вопрос, лихорадивший Запад со времен Маркса, постаравшегося сделать Россию партнером Запада, сделавшего возможность вызова западной гегемонии отложенной в будущее. "Некогда мощные враги универсализма оказались историческими ископаемыми" [17]. (Окружавшие Горбачева политологи и экономисты, несомненно, следили за волнами господствующей западной мысли, и они никогда не пришли бы к воспеванию рынка, скажем, в 60-е годы, когда на Западе царил другой архетип. В атмосфере победы неолибералов-рыночников в рейганистско-тэтчеровском мире лучшие умы России привычно поверили в "последнее слово". Так до них верили в деятелей Просвещения, в Фурье, Прудона, Бланки, анархизм, марксизм, ницшеанство. Сработал рефлекс). В системе Россия-Запад этот рефлекс привел между 1989-1991 годами к существеннейшим результатам. Россия покончила с противостоянием и постаралась встать по одну сторону с Западом. Трудность представили лишь всегдашние обстоятельства истории и географии. Последовавшие попытки реформы в России на Западе многими были встречены скептически. На Западе не преминули отметить "упрощенчества" Дж. Сакса - консультанта по реформам при российском правительстве. Здесь указали на то, что "новый монетаристский модернизм игнорирует жизненные потребности в социальной солидарности", не говоря уже об исторической особенности России. "Такие институциональные структуры как демократия, закон и рынок являются функциональными необходимостями в определенных случаях... однако они не являются исторически неизбежными или линейно достигаемыми результатами, равно как не являются они панацеями для решения внеэкономических проблем"[18]. Создание рынка, государства, закона или науки зависит от, так сказать, идеалистических представлений, стратегической позиции, истории, солидарности определенных социальных групп. Все это отметили создатели наиболее влиятельной ныне парадигмы мирового развития - неомодернисты. Оценивая предварительные результаты этого главенствующего ныне теоретического направления в западной политологии, вспомним западную же мудрость десятилетней с небольшим давности: "Модернизационная теория служит идеологической защите доминирования западного капитализма во всем остальном мире"[19]. Глобализация прекрасно выглядит в теоретических работах ранних и нынешних модернистов, но в реальной жизни минимальная степень реализма требует признать культурные и политические асимметрии между развитым центром и огромной околозападной периферией. И еще один ключевой момент. Как пишет Ф. Буррико, "характер и степень модернизации можно определить по тому, как мы определяем солидарность"[20]. Если современный западный мир забудет об этом условии модернизационного развития, его достижения 1989-1991 годов обесценятся. Неомодернизм конца XX века имеет очень важную особенность. Впервые - на воле глобального успеха - Запад начал медленно, но верно приходить к выводу, что, хотя он и преодолел серьезнейший в своем пятисотлетнем подъеме вызов (Россия), но, при всем могуществе, уже не может с гарантией полагаться на мировой контроль. Своего рода предвестием были идеи П. Кеннеди, впервые, возможно, со всей академической серьезностью указавшего Западу не просто на теории в духе Шпенглера-Тойнби (что все мировые империи, в конечном счете, закатываются), а на поразительную новую реальность, что при всем могуществе Запад уже не может диктовать свою волю огромной Азии [21]. Шестнадцать процентов, которые приходятся на белую расу, не могут, при всем могуществе, диктовать волю остальному миру. Выигрывая на русском фронте, Запад, возможно, теряет на дальневосточном. Как оказалось, Вебер был не совсем прав, делая главным источником творческой активности протестантскую этику. Конфуцианство и буддизм во многих отношениях эффективнее использовали конвейер Форда. Предоставив трудолюбивым азиатам часть своего рынка, Запад, возможно, сыграл против себя. Итак, послевоенный период мыслительного творчества Запада как бы завершил полный круг. Западные идеологи начали мироосмысление после 1945 года с идей общемирового порядка (ООН), подвергли критическому анализу вселенский оптимизм в 60-е годы, мирились со множеством путей в постмодернистских конструкциях и завершили крут гимном демократии и рынку как глобальному общему знаменателю. Россия - как объект исследования - занимала в этом пятидесятилетнем анализе качественно разные места. Модернисты первого послевоенного периода видели в ее социальном эксперименте искаженный путь к тем же западным ценностям. Антимодернисты 60-70-х годов признали ее право на оригинальное развитие, и некоторое время пребывали в иллюзиях. Постмодернисты игнорировали ее, разочаровавшись в российском социальном опыте, но готовы были предоставить ей "самостоятельный шанс". Неомодернисты отвергли русский социализм как параллельный путь и снова начертили магистральную дорогу, пролагаемую Западом как авангардом, чьи мысли, деяния и технология имеют первостепенное значение для всех. Собственно конкретный триумф Запада длился недолго - с присоединения России к Западу в битве с мусульманами в Персидском заливе до тупика, в который зашел Запад (теперь уже никак не по вине России) в прежней Югославии, Сомали, Руанде, Алжире. Новый мировой порядок "продержался" между январем 1991 года и весной 1992 года, между сбором под знаменами Запада против Ирака и агонией Югославии, в которой основные мировые силы уже не держались общей позиции, в которой Россия заняла отличную от англо-французской - еще более отличную от американской (не говоря уже о германской) точку зрения. Партнерство России и Запада довольно быстро прошло эйфорическую стадию - от мальтийской встречи (1988г.) Горбачева и Буша до подписания договора по стратегическим вооружениям в январе 1992 года президентами Ельциным и Клинтоном. Далее наступили суровые будни. Анализ и объяснение России, ее внутренних процессов и внешней политики никогда не были легким хлебом для западных специалистов. Закрытая страна, иные традиции, особый менталитет населения, чуждая парадигма восприятия жизни и судьбы, власти и богатства, идеологии и жертвенности, труда и достатка, правды-истины и правды-справедливости. И вес же в свете наличия на Западе значительной интерпретационной литературы, встает законный вопрос, в чем заключалась слабость подхода, оказавшегося в целом неадекватным, не сумевшего предсказать гигантской трансформации России, ее поворота, направления этого попорота. Предварительные выводы можно сделать уже сейчас. Поскольку сложности вызвал анализ самой антизападной модели внутреннего устройства России, непростым оказалось и осмысление Западом внешней политики Советского Союза в послевоенное пятидесятилетие. У западных интерпретаторов поведения крупнейшей не зависимой от Запада силы возникли немалые сложности. Выдвинутая Дж. Кеннаном модель "заполнения вакуума" - наиболее популярное объяснение советской внешней политики в 40-50-с годы, стала терять сторонников. Новые факты международной жизни подорвали ее релевантность. Как совместить тягу к "заполнению вакуума" с уходом советских войск с территории Дании, Норвегии, из Ирана, Австрии, Румынии, с отказом от военных баз в КНР и Финляндии? В качестве объясняющей поведение России теория "вакуума" должна была потесниться под напором несоответствующей этой теории реальности. Новый главенствующий в западной политологии стереотип взаимодействия с Востоком, который можно назвать моделью воспитания, "привязки", линкиджа, был выдвинут на авансцену западного теоретизирования в 60-70-е годы усилиями группы политологов, среди которых выделяются Г. Киссинджер и М. Шульцман: поведение России в противостоянии Западу - величина переменная, не исключающая дружественности, и зависит от ответных - позитивных или негативных - шагов Запада. Сторонники идей "поддаваемости России воспитанию" были уверены в своей способности стимулировать проявления "позитивных" черт советской внешней политики и свести к минимуму "негативные" проявления. Охладил пыл адептов этой школы как всегда конкретный политический опыт. Нежелание "воспитуемых" встать в позу послушных учеников (в Эфиопии, Анголе, Мозамбике и, конечно же, в Афганистане) привели в 80-е годы к кризису этой концепции. Их наследники в 80-е годы не сразу осознали возможности диалога с вооружившейся "вселенским гуманизмом" горбачевской командой. В свете наличия обширной интерпретационной литературы встает законный вопрос, в чем заключалась слабость западного подхода к анализу России, оказавшегося преимущественно неадекватным? Первое. Советологи, кремленологи и руссисты безусловно преувеличивали степень стабильности и мощи объекта своего изучения. В общем потоке слышны были трезвые голоса. Скажем, к ним можно отнести ревизионистскую литературу 60-70-х годов; интерпретацию советской политики С. Амброузом в "Подъеме к глобализму" (Новый Орлеан, 1983), обстоятельный труд "Стратегия сдерживания" Дж. Геддиса (1982). Но доминирующая масса политологической литературы Запада уверовала (и убедительнейшим образом убеждала других), что СССР - супердержава такого масштаба, что ей не страшны конфликты "по всем азимутам", что она готова (и способна) ринуться одновременно к теплым водам Индийского океана и к прохладной Атлантике. В целом основная продукция западной политологии покоилась на неверной базовой посылке: устойчивость и потенциал Советского Союза, как внутренний, так и внешний, были чрезвычайно преувеличены. Западная политология не видела внутренних противоречий советского общества. Не видела того, что большевики посвоему решили проблему межэтнического единства (Запад считал его данностью), что экономика СССР с трудом воспринимает новации, что система управления страной имеет критические дефекты. Короче, внешность маскировала внутренний мир, куда западные аналитики проникали с большим трудом. Одним из главных результатов этой переоценки было восприятие многих оборонительных действий советской стороны как наступательных, что держало мир в состоянии колоссального напряжения. Второе. В оценке советского общества западные политологи исходили из той презумпции, что внутри него идет борьба демократов и консерваторов, что тоталитарная система мешает нынешним и потенциальным диссидентам трансформировать общество в направлении западного образца. Позднее пришлось убедиться, что большинство диссидентов боролись, прежде всего, за собственную самореализацию, что и объясняет поразительный факт невозвращения диссидентов на родину после 1991 года (в отличие от 1917 года). Запад переоценил значимость нелегальной оппозиции, неверно оценил ее силу, характер и цели. Это помешало ему увидеть реальные противоречия советского строя. Третье. Чрезвычайной оказалась переоценка эффективности той государственной машины, которую по привычке на Западе называли тоталитарной. Бедой Советского Союза и России была абсолютно недостаточная эффективность государственного аппарата, сугубо словесная реакция на политику центра, отсутствие подлинно значимых рычагов регуляции национальной жизни. Наблюдая за исследуемой страной из своих подлинно эффективных государственных механизмов, западные политологи придавали Советской России черты постиндустриальной страны, тогда как она всего лишь стремилась выпутаться из феодальной неэффективности. Четвертое. Коммунистическая партия представлялась всемогущим механизмом, управляемым ЦК - интеллектуальным колоссом, полагающимся на тотальное отслеживание противников режима. Однако в решающие годы и месяцы своего кризиса она предстала перед всем миром как давно лишившаяся всякого социального (не говоря уже о революционном) пафоса бюрократическая машина, не реагирующая даже на акции по собственному уничтожению. Совершенно ясно, что Запад не проследил и не понял эволюции КПСС между 1953 и 1991 годами, не увидел модерирующей функции "застоя", не оценил гуманизации некогда почти террористической организации, долго не мог увидеть собственного союзника в столь яростно обличаемой номенклатуре. Кремленологи не усмотрели в деятельности Центрального Комитета борьбы автохтонов и интернационалистов, не оценили по достоинству функции аппарата и ближайшего окружения генерального секретаря, не учли изменения стиля и пафоса деятельности партийного руководства - той силы, которая, как показала история, оказалась отнюдь не враждебной западным идеалам. Пятое. Армия (и в целом оборонная среда) получила неадекватную интерпретацию. Завороженные числом танков, западные специалисты не оценили отсутствия подлинно наступательных элементов: агрессивного боевого духа, поощрения самостоятельных действий, идеологии порыва, поощрения спартанского самоотрешения. И, что уж совсем удивительно, западные специалисты не усмотрели изменения психологической обстановки в казарме - появления межрасовой и этнической вражды, раскола между солдатами, сержантским и офицерским корпусом. Только слепой заданностью можно объяснить невнимание западных специалистов к факту полного безразличия советского военного руководства к современным формам ведения боевых действий, продемонстрированным между Фолклендами и "Бурей в пустыне". Герои Тома Клэнси, а не реальные русские генералы, являлись в стратегических обзорах западных военных журналов. Между тем этих реальных генералов Запад мог видеть на переговорах ОСВ-СНВ и, что важнее, на афганском театре военных действий. Шестое. И, пожалуй, главное. С упорством, достойным лучшего применения, западные эксперты и историки не оставляли за Советской Россией права на собственную цивилизационную особенность, на особенность русского менталитета, на поразительно уникальный восточнославянский опыт, на сложившуюся веками парадигму народного мышления, на безусловно отличный от западного менталитет их восточного потенциального противника. Знакомые клише переносились на русскую почву, советскому президенту приписывался образ и стиль, понятный по американскому аналогу, система управления и кризисного реагирования интерпретировалась в западных терминах и понятиях. Главная ошибка в восприятии 90-х годов - непонимание значимости отхода КПСС от руководства государством, осуществленного еще до августа. В той мере, в какой мы владеем аналитическим материалом западных авторов, искавших ключевую точку отсчета "крушения советской империи", можно утверждать, что они не увидели ее, заключающуюся в ликвидации промышленных отделов райкомов-горкомов-обкомов, что сразу же изменило систему власти, распределения и менеджмента в советской экономике. По существу рухнула единственная (разумеется, малоэффективная, волюнтаристская и т.п.) пирамида общегосударственной власти. Тот день, когда М.С. Горбачев определил задачу КПСС как сугубо идеологическую - еще до избрания его президентом и еще, разумеется, задолго до ликвидации пресловутой шестой статьи конституции, - был днем заката Октябрьской революции 1917 года. В западной политологии это решение было воспринято в основном как маневр реформатора в борьбе с консерваторами, хотя само принятие этого решения было возможно лишь в отсутствие всякой консервативной оппозиции. Вообще западные интерпретаторы российских событий, находясь в мире привычных для себя представлений, немало туману напустили по поводу .этой самой "консервативной оппозиции", некоего противоборства Горбачева с Лигачевым. Разве не ясно было, что, меняя трижды состав Центрального Комитета. Горбачев уже давно избавился даже от потенциальных оппозиционеров в ЦК. В августе 91-го в последней попытке остановить изменения вышли ближайшие люди Горбачева, но отнюдь не ЦК КПСС, заснувший историческим сном. Эта нужда западных аналитиков в контрастной картине, в живописании битвы темных сил со светлыми вообще повсюду проглядывается в 90-е годы и свидетельствует об источнике информации, которым являются радикал-демократы России. В роли темных сил перебывала череда организационных импотентов от Лигачева до Руцкого. Нигде и никогда за ними не шли значительные политические силы, никогда они не пользовались подлинно массовой поддержкой, но неосоветологи продолжают следовать многолетней парадигме. Это, в общем-то, нехарактерное для Запада манихейство, проявило себя в данном случае как нельзя более контрастно. Словно заразившись идейной непримиримостью русской политической сцены, очень многие западные советологи уже в 1990 и, конечно же, в 1991 годах (еще до августа) начали переходить в стан "мятежного русского президента". С несвойственным для хладнокровных обычно западных обозревателей энтузиазмом они обозначили волну поднявшихся в российском парламенте сил как носителей, во-первых, демократических ценностей, и, во-вторых, как более эффективных устроителей государства. Президент Буш еще держался традиционного курса, а значительная доля американских политологов уже выступила с критикой "излишней" сосредоточенности на фигуре Президента СССР. Это помогало легитимизации новых российских политических сил, и как позиция эта поддержка может быть понята. Но одностороннее определение указанных сил в качестве конструктивных и несущих демократические ценности было, мягко говоря, упрощением ситуации. Почти все журналисты, аккредитованные в Москве, в опубликованных на Западе книгах подали свою версию "второй русской революции". Профессионализм западного журналистского корпуса известен, он не нуждается в комплиментах. И все же у читателя складывается неизбежное чувство, что даже лучшие из очевидцев пишут "летопись" событий, перемежают факты личностными оценками, не посягая при этом на макроанализ случившегося. А случилось немалое: рухнула вторая сверхдержава мира, и объяснения типа того, что "плод перезрел", что за 70 лет строй просто сгинул, недостаточны для жаждущего объяснений читателя, как по ту, так и по эту стороны. Как частные очевидцы событий западные журналисты вне подозрений, но им в высшей степени требуется "стори", связный рассказ с кульминацией и развязкой, с положительными и отрицательными героями, с эпикой и патетикой (чаще всего абсолютно не согласующимися с серыми буднями реальной жизни). Скажем, во всех основных кульминациях 90-х годов (август 91, декабрь 91, весна 92 и 93, октябрь 93, декабрь 93) наиболее поразительным фактом было глухое молчание подавляющей части народа. А в репортажах журналистов, поставляющих основной материал специалистам по России, толпы народа бушевали и рвались к действию. Возможно, западной объективности "вредит" тема любимого героя. Между осенью 1985 года и весной 1991 года таким героем был генсек и Президент СССР, после - Президент России. Любимому герою прощается все, поскольку средства оправданы высшей целью, а в наличии таковой западные специалисты предпочитают не сомневаться. Даже доверчивый русский народ позволил себе минуты сомнений, но серьезные западные специалисты у скептических русских видят лишь тайную тоску по утраченному. В целом тема внутренней критики действий кремлевского режима стала в 90-е годы очень нелюбимой среди западных экспертов. Это они, которые в 70-80-е годы сражались за права отдельного человека, в следующее десятилетие "внезапно" решили, что все средства "реформаторов" хороши, что брюзжание вредно, что принципы - вещь гибкая. Между западным руссоведением и российским самосознанием образовался своего рода провал в отношении, так сказать, "послекоммунистического синдрома". В России значительная часть населения еще разделяет коммунистические взгляды, с которыми, не мудрствуя лукаво, попросту связывает свою жизнь, триумф в великой войне, декларативную основу учения. Российские критики и противники коммунизма горды скорым уходом его с главенствующих высот, заслугу чего они (справедливо) видят в собственных действиях. Ни в том, ни в другом лагере нет и в помине стремления "покаяться перед всем миром". Напротив, правящая элита ищет международного признания и одобрения столь скоро осуществленной ими развязки с русским коммунизмом. Позиция западных экспертов иная. Они видят Россию виновной в коммунистическом зле, в навязанных другим народам режимах, в прежнем тоталитарном искажении основ жизни. Попросту в соучастии в одном из преступлений XX века. Здесь происходит полное размыкание сторон, и это очень вредит западным обозревателям и интерпретаторам постсоветских событий. Подспудная тема необходимости покаяния создает представление, что у современной России есть некий долг, который она должна отдать мировому сообществу. До тех пор, пока это недоразумение будет существовать, страдающей стороной будут общие отношения России и Запада. Существенно поднят и наиболее актуальный вопрос годятся ли западные экономико-политические рецепты России? Не счесть числа конференций и симпозиумов по макровопросам (рынок, демократия) и более мелким (конвертируемость рубля, частное владение землей), в которых западные специалисты предоставили цельные (и не очень) советы, рекомендации, проекты российского переустройства. К 1996 году только ленивый в России не признал ограниченную ценность данных советов - настолько очевидны экономические и политические сложности. Мир западного анализа реагирует не только без исконной четкости, но и, по существу, игнорирует саму возможность релевантности западного анализа трудной российской действительности. Западная политическая наука призывает Россию к жертвам, которые она никогда не рекомендовала бы собственным правительствам. По существу, она предлагает провести еще один исторический эксперимент, не будучи уверенной в удачном исходе. Легкость в отношении российских жертв подрывает главное: традиционное русское уважение к западной мысли, экспертизе, подходу, моральным основам, способности понять, в конечном счете, к христианской этике. Из вышеизложенного вытекает следующий вывод. Положительным итогом прошедшего десятилетия для России является открытие миру, удаление изоляционности на задний план, тяга к сближению с Западом. На этот счет у российского населения и, прежде всего, российской интеллигенции есть глубокие симпатии. Именно они призваны погасить паранойю прежних лет, лишить оснований ксенофобию, обеспечить стране воссоединение с западной частью мирового сообщества. Ради реализма признаем, что часть этих симпатий, ориентирующаяся на традиции западного гуманизма, крепка, но другая часть, исходящая из особенностей русского менталитета и недостаточного знакомства с Западом - иллюзорна. Западная политология является, без преувеличения, активным участником совершаемого Россией поворота. Каким будет финал этого поворота сейчас, не может сказать никто, настолько флюидна российская реальность. В этой критической обстановке важно внести элемент трезвого анализа, понимания - если не симпатии. Интеллектуальная и моральная поддержка Запада сейчас нужна как, возможно, только в 1941 году. Глава тринадцатая. Отказ от противочтояния Россия (рассматривая ее ответ на западный вызов в историческом масштабе) попыталась взять на себя непосильную ношу. Россия в 1920-1990-х годах претендовала на лидерство в незападном мире в духовном, культурном, идейно-политическом противостоянии этого мира с Западом. Но чисто дистрибутивное представление о справедливости, примитивно-уравнительные тенденции в общественном распределении, постепенная деинтеллектуализация политической элиты не возвысили советское общество до уровня признанного и уважаемого руководства. Альтернативы - свободной, раскрепощенной, открытой новациям - создано не было. Коммунистам не стоило так ожесточать Запад. "Холодная война" никак не содействовала конструктивному приложению российских естественных и людских ресурсов. Оборона стала конкурировать с созиданием, а в период ядерно-ракетной гонки и буквально вытеснять собственно модернизацию. Смысл, резон, суть происходящего были, как это ни странно, буквально утеряны в ежедневной конфронтации "холодной войны", стоившей России так дорого в плане людских и материальных ресурсов. Антагонизации Запада следовало избежать. Незападные цивилизации если и могли держаться, то в условиях раскола внутри Запада, союза с одной из западных сил. Совокупной же мощи Запада противостоять было трудно, если не невозможно. Изоляция от Запада действовала как самое мощное разрушительное средство. Попытки опоры на собственные силы, живительный климат Запада (идеи, разумная энергия, наука, технологические новации) оказались скрытыми от населения, которое только к контакте с ними зрело в XVIII-XIX веках. Произошла определенная деградация литературы и прочих искусств, наступила эра вымученных посредственностей, эра холуйства вместо лояльности, дикого умственного смешения вместо ясно очерченной цели, время серости, самодовольства, примитивного потребительства, всего того, что вело не к Западу, а в третий мир. Внутри страны основной слабостью стало даже не репрессивное поведение правящей партии, потерявшей свой "элан виталь", а утрата механизма приспособления к современному миру. Порок однопартийной системы, в конечном счете, стал сказываться в одеревенении ее структур, взявших на себя ни более, ни менее как цивилизационное руководство обществом. Покорные партийные "колесики и винтики" почти полностью преградили выделение наверх лучших национальных сил, постыдно занизили уровень национального самосознания, примитивизировали организацию современного общества, осложнили реализацию глубинных человеческих чаяний, как в сфере социальной справедливости, так и в достижении высоких целей, самореализации. Потеряв как общество привлекательность, Советский Союз лишился союзников, зоны влияния, преобладающего положения в Восточной Европе. Россия как блестящее (в ХIХ веке) отражение Запада потускнела после 1917 года. Она взывала к пафосу справедливости, и ее поддерживало мощное международное коммунистическое движение, но, с точки зрения цивилизационных достижений, она все более превращалась в блеклую пустыню, неспособную стать притягательным примером. Претензии Советской России на руководство обиженным Западом миром оказались необоснованными вследствие малой привлекательности строя мелких привилегий и глубинного провинциализма ее партийно-служилой элиты. Даже ближайшие союзники, такие как, скажем. Болгария, в 80-е годы уже не хотели имитировать советское общество с его культурно-эмоциональными атрибутами. Беда (а позднее - вина) России заключалась в том, что ее элита не сумела подняться над примитивно глотательными инстинктами, не сумела создать экономику, систему духовного воспроизводства, культуру, образ жизни, достойные подражания, не менее привлекательные, чем западные. Проницательные западные наблюдатели верно оценивали браваду, призванную прикрыть зияющее отставание, призванную ослабить комплекс неполноценности, трудности модернизации, движения в западном направлении. В том случае, если лидеры России решили бы погасить свои амбиции и гордость, лишить страну чувства экстренности предпринимаемых усилий, поступить так, как советовали многие западные обозреватели (и собственные интеллектуалы-западники), тогда - пишет Т. фон Лауэ, - западная модель "немедленно и триумфально показывает свое превосходство в глобальном соревновании... Должны ли вожди России согласиться на признание неполноценности, признать, что они только имитируют Запад и готовы совместить свое культурное высокомерие с преклонением перед западной культурой? Учитывая их патриотизм, осуществляемые ими попытки спрятать любой ценой свою слабость под искусственно ожесточенный фасад противодействия западному превосходству логично назвать только естественными; такова русская традиция - соответствующая условиям выживания вблизи центра обожаемого и отторгаемого превосходства"[1]. В середине 80-х годов Россию возглавил человек, увидевший именно в сближении с Западом шанс для своей страны. Звездным часом Горбачева стал период, когда, с одной стороны, еще действовал жесткий централизованный аппарат управления страной, а с другой стороны, страна и мир в изумлении наблюдали за "коммунистом номер один", который одну за другой подвергал сомнению все догмы. Образ борца с силами тьмы, чуждого любым табу, необыкновенно возвышал Генерального секретаря. В этих великолепных 1985-87 годах он как будто оседлал коня истории, даже мастер общения Рейган казался на его фоне мумией. Горбачев читал восхищение в глазах московских интеллигентов и видел восторг в толпах людей на Западе. Находясь в лучшей своей форме, мобилизуя силы перемен в своей стране. Горбачев за три года своего правления не только породил великие надежды, но и избавился от тех, кто сомневался в возможности их достижения. Политбюро покинули геронтократы прежней эпохи, четыреста членов всемогущего Центрального Комитета трижды прошли жесткую чистку. Автохтоны в России потерпели абсолютное историческое поражение. Они не сумели превратить страну в самостоятельный духовный, культурный и технический центр современной цивилизации, а гордый народ и интеллигенция не желали мириться с неустроенностью жизни и будущим скатыванием на мировую обочину. Горбачев мастерски воспользовался этим климатом нежелания опуститься в "третий мир". Прямо и косвенно он создал представление о себе как об освободителе страны от мрака изоляции. Однако Горбачев, выпускник Московского Университета, не видел Россию борющейся за национальное выживание посредством модернизации, он взял на вооружение первую же модель сокрушить коммунизм и автоматически войти в состав Запада. Словно этого не сделали бы, если бы это было возможно столь легким способом. Петр Первый и Александр Первый, Витте и Столыпин. Полное отсутствие исторического видения, обращение за стратегическими сонетами к звездам агитпропа, к сервильной среде ученых-чиновников лишили стратегическую линию России в критический момент ее истории всякого осмысленного замысла. Запад знал о культурной отсталости России, но он долго не мог поверить в такую степень профанации политического курса у ее лидеров. Недостатком и бедой западников, получивших доступ к государственному рулю после 1985 года, было то, что они не видели едва ли не основного, главного в капиталистическом обществе - потрясающей внутренней дисциплины, многократно большей, чем та, которую обеспечивал остаточный страх и слабые стимулы позднего социализма в СССР. Эмигранты из России, сталкивающиеся с этим явлением, либо психологически отторгали его, либо не могли, не хотели указать на него своим прежним согражданам. А те, кто более или менее ясно видели это главное отличие Запада от России, те делали ударение на принципиальной "неусвояемости" этой западной черты Россией и поэтому выводили главный фактор из фокуса общественного внимания. Особенностью Горбачева как личности было то, что всю свою жизнь, за исключением ранней юности, он провел в мире слов - как комсомольский и партийный деятель, как брошенный на "выживание" в 1978 году в Москве, как собеседник Андропова, Устинова, Суслова, Громыко, как устроитель грандиозных политических спектаклей конца 80-х годов. У него напрочь отсутствовала "петровская жилка" - сделать что-либо работающим в данный момент корабль, домну, почту, карнавал. Его книги и мемуары полностью отражают характер упорного, самолюбивого, выносливого и бесконечно многословного провинциала, счастливо уверенного во всемогуществе своего многословия. Гений председательствования, поисков пресловутого "консенсуса" стал суррогатом подлинного реформирования. Судьба, столь щедро наградившая этого человека, отыгралась на одном. Она внушила ему непомерную гордыню, которая самоубийственным образом все более закрывала клапан критического отношения к себе, препятствовала взгляду на себя со стороны, спасительным сомнением. Гордыня сыграла свою превратную роль в судьбе Горбачева, когда он в своем самомнении начал переходить с твердой почвы реальности на зыбкую трясину умозрительных иллюзий. Две иллюзии закрыли его умственный горизонт; советская экономическая наука знает чудодейственные рецепты; западный и незападный мир суть единое интеллектуально-моральное пространство с общими интересами. Первая иллюзия бросила его в 1988 году, когда он, освободившийся от оппозиции, самозабвенно начал скоростное реформирование. Вторая заставляла его думать о России как о части Запада, напрочь исключив проблему особенностей российского менталитета. Если Горбачев и думал об этом, то лишь в плане нового мышления - концепции, предполагавшей легкость смены одних стереотипов сознания на другие, поскольку общественное сознание рассматривалось как рефлекс господствующей идеологии. Потому-то Горбачев и не ставил проблемы учета российской ментальности в ходе реформ. Как пишет Т. фон Лауэ, "растущий комплекс неполноценности увеличивал критичность в отношении внутренних установлений, стимулировал гиперкритичность и стремление к подрывным действиям" [2]. Пять роковых шагов 1988 года изменили страну так, как ее, возможно, изменили лишь 1941 и 1917 годы. Горбачев бросил свою гигантскую власть в дело изменения сложившегося статус кво. Главная идея была одна: добиться ускорения развития страны и открыть ее внешнему миру. |
Похожие:
 | Г. А. Куманев, доктор исторических наук, профессор, академик раен, руководитель Центра военной истории России Института российской... | | Книга составлена преподавателями исторического факультета мгу им. М. В. Ломоносова с учетом требований, предъявляемых на вступительных... |
| Шесть авторов посвятили свои статьи проблемам русской и советской идентичности, русско-украинским отношениям, банкротству неолиберальной... | | Размещение в сети моей книги «Колокола Истории» требует предварительных замечаний, поскольку книга вышла в 1996 г., а писалась –... |
 | Учебная дисциплина «Проблемы истории Малых стран Западной Европы в Новое и новейшее время» предусмотрена компетентностно-ориентированным... | | Цкки) субъектом кредитной истории и пользователем кредитной истории запросов о представлении информации о бюро кредитных историй... |
| Отечества, истории Древнего мира, Средних веков, Новой и Новейшей истории зарубежных стран. Его главная задача- сформировать у старшеклассников... | | Человек, работающий переводчиком должен владеть не только иностранным и родным языком, но также иметь широкий кругозор, обладать... |
| Российского университета дружбы народов (зам зав кафедрой д-р ист наук, проф. Н. Н. Марчук); д-р ист наук, проф. Л. С. Окунева (мгимо... | | Составной частью экзамена по истории и философии науки является подготовка аспирантом реферата по истории соответствующей отрасли... |