ГЛАВА IX
Лето прошло, а вместе с ним свежесть и новизна парижских впечатлений,
хотя нельзя сказать, чтобы Париж утратил для Юджина свое очарование.
Своеобразие жизни незнакомого ему народа, другие, по сравнению с его
собственной страной, идеалы и вкусы, более снисходительное и человечное
отношение к вопросам нравственности, более спокойное приятие ударов судьбы,
человеческих слабостей и классовых различий, не говоря уже о разнице во
внешнем облике, в одежде, жилье и развлечениях, - все это в равной мере
удивляло и занимало его. Он мог без устали изучать европейскую архитектуру,
сравнивая ее с американской, он отмечал терпимость французов, ту легкость,
с какою они относятся к жизни, выслушивал нескончаемые рассуждения Анджелы
о любви французских хозяек к чистоте, об их трудолюбии и бережливости,
радовался, что здесь не заметно присущей американцам потребности всегда
что-то делать. Анджелу поражали исключительная дешевизна стирки белья и
ловкость, с какой их консьержка (которая верховодила всем кварталом и
достаточно знала английский язык, чтобы объясняться с жилицей-американкой)
справлялась со своей работой: и провизию сама закупала, и готовила, и шила,
и принимала гостей. Здесь не знали ни изобилия продуктов, ни бессмысленного
расходования их, столь характерного для Америки. Анджела и сама была
бережлива, поэтому она очень подружилась с мадам Бургош и училась у нее,
как лучше навести экономию и порядок в хозяйстве.
- Странный ты человек, Анджела, - сказал ей однажды Юджин. - По-моему,
тебе больше нравится сидеть внизу под лестницей и болтать с этой
француженкой, чем бывать в обществе самых знаменитых художников и
писателей. О чем ты можешь говорить с ней?
- Да ни о чем особенном, - ответила Анджела, от которой не укрылся
легкий намек на отсутствие у нее интереса к искусству. - Просто она умная
женщина. И к тому же очень практичная. У мадам Бургош за полчаса скорее
научишься разным хитростям экономии, чем у любой американской хозяйки за
всю жизнь. А интересует она меня не больше, чем другие. Твои художественные
натуры, насколько я могла наблюдать, только и умеют, что без толку носиться
повсюду и разыгрывать из себя бог весть кого, хотя на самом деле ничего
собой не представляют.
Юджин услышал в ее словах обиду, вызванную его замечанием, которое
было сделано не совсем в том духе, как она его восприняла.
- Я вовсе не хотел сказать, что у нее нет своих достоинств, - начал он
оправдываться. - Для всего нужен талант, надо полагать. Мадам Бургош,
несомненно, производит впечатление неглупой женщины. А где ее муж?
- Убит на войне, - с сокрушением ответила Анджела.
- Ну что ж, ты, наверно, столькому научишься у нее, что в Нью-Йорке
сможешь управлять целым отелем. Мне кажется, ты и без мадам Бургош недурно
справлялась с нашим хозяйством.
Юджин произнес этот комплимент с улыбкой. Ему хотелось отвлечь мысли
Анджелы от искусства и художников. Он надеялся, что она почувствует или
поймет, что он не хотел ее обидеть; но утихомирить ее было не так-то легко.
- Ты, очевидно, считаешь меня полным ничтожеством, Юджин, - сказала
она немного погодя. - Почему ты с таким презрением говоришь о моих беседах
с мадам Бургош? Она далеко не скучный человек. Это исключительно умная
женщина. Ты ее не знаешь, ты никогда не разговаривал с ней. Она говорит,
что ей достаточно было взглянуть на тебя, и она сразу поняла, что ты совсем
не такой, как другие. Ты напоминаешь ей какого-то мистера Дега, который
когда-то жил здесь. Это правда был знаменитый художник, Юджин?
- Был ли Дега великий художник? - воскликнул Юджин. - Еще бы! И он
занимал эту студию?
- Да, но только давно - лет пятнадцать назад.
Юджин просиял от удовольствия. Это был серьезный комплимент, и теперь
уж он не мог не проникнуться симпатией к мадам Бургош. Она, несомненно,
умница, иначе бы ей и в голову не пришло такое сравнение. Анджела, не в
первый раз добившись от него признания, что ее домовитость и хозяйственные
способности играют такую же важную роль в этом мире, как и всякие другие
дарования, успокоилась и развеселилась. Как мало влияет на человеческую
натуру искусство, окружающие условия, перемена климата или места, подумал
Юджин. Вот он в Париже, он материально неплохо обеспечен, достиг славы, или
по крайней мере находится на пути к ней, а между тем они ссорятся с
Анджелой из-за сущих пустяков, совсем как, бывало, дома, в Нью-Йорке, на
Вашингтон-сквер.
К концу сентября большинство парижских этюдов Юджина было уже в таком
состоянии, что он мог закончить их где угодно. Холстов пятнадцать были
совсем готовы, другие близки к завершению. Юджин решил, что лето у него не
пропало даром. Он много работал, и результат его трудов был налицо -
двадцать шесть полотен, нисколько не уступавших, по его мнению, написанным
в Нью-Йорке. Они отняли у него меньше времени, но это объяснялось тем, что
он стал увереннее в себе, увереннее в своих методах работы. Он с большой
неохотой расставался со всем, что нашел в Париже, но уезжал с мыслью, что
серия его парижских этюдов произведет на американцев такое же впечатление,
как и нью-йоркские. Мосье Аркен, например, и многие другие, включая
знакомых, к которым направили его Диза и Дьюла, были в восторге от них.
Мосье Аркен выразил даже мысль, что на некоторые нашлись бы покупатели и во
Франции.
Юджин вернулся с Анджелой в Америку и, узнав, что может оставаться в
старой студии до первого декабря, засел кончать работу к предстоящей
выставке.
Первые признаки, по которым Юджин стал догадываться, что с ним
происходит что-то неладное (не считая все возраставших опасений насчет
того, как примет американская публика его парижские этюды), заявили о себе
осенью, когда ему начало казаться, - а может быть, это действительно было
так, - что на него плохо действует кофе. Уже несколько лет как он избавился
от старого своего недуга - желудочных недомоганий, но теперь болезнь стала
постепенно возвращаться, и он жаловался Анджеле, что его мутит после еды, а
кофе определенно вызывает у него тошноту.
- Придется попробовать пить чай или что-нибудь другое, если это не
прекратится, - сказал он.
Анджела предложила перейти на шоколад, и он так и сделал. Но
результаты получились ничуть не лучше, если не хуже. У Юджина начались
нелады с работой. Не в состоянии добиться желанного эффекта, Юджин
переделывал картину снова и снова, пока она не утрачивала всякое сходство с
первоначальным замыслом, - и впадал в отчаяние. А когда ему уже казалось,
что он достиг нужного эффекта, утро возвращало его к прежним сомнениям.
- Ну вот, теперь получилось как будто хорошо, - обычно говорил он.
Анджела вздыхала с облегчением, так как вместе с ним переживала его
тревоги, его вспышки отчаяния и неверия в свои силы, но радость ее
обыкновенно длилась недолго. Спустя несколько часов Анджела обнаруживала,
что он снова работает над тем же полотном и что-нибудь переделывает. Он
похудел, побледнел, и его опасения насчет будущего вскоре приняли явно
болезненный характер.
- Черт возьми! - сказал он однажды Анджеле. - Недоставало только,
чтобы я слег. Меньше всего мне хочется сейчас болеть. Нужно как следует
подготовиться к выставке, а потом ехать в Лондон. Стоит мне написать серию
лондонских и чикагских видов вроде нью-йоркских, и репутация моя
утвердится. Но если я свалюсь...
- Ну что ты, Юджин, - прервала его Анджела. - Тебе это только так
кажется. Вспомни, как много ты работал этим летом, как много ты работал
прошлой зимой. Тебе необходим хороший отдых, вот что тебе нужно. Почему бы
в самом деле не сделать передышки, когда все будет готово к выставке, и не
позволить себе как следует отдохнуть? Денег у нас на некоторое время
хватит. Мосье Шарль, возможно, продаст еще несколько старых картин, да
найдутся покупатели и на новые, и тогда ты можешь не торопиться. Зачем тебе
ехать весною в Лондон? Лучше всего отправляйся куда-нибудь побродить или
поезжай на юг, или попросту поживи где-нибудь спокойно. Вот что тебе нужно.
Юджин смутно догадывался, что нуждается не столько в отдыхе, сколько в
душевном покое. Он не чувствовал усталости. Только нервы были возбуждены и
донимали всякие сомнения и страхи. Его терзала бессонница, мучили кошмары,
стало пошаливать сердце. В два часа ночи, когда в силу непонятных для
человека причин в его организме происходят какие-то внутренние потрясения,
он просыпался с чувством, словно летит в бездну. Сердце едва билось, и он
нервно хватался за пульс. Иногда его бросало в холодный пот, и, чтобы
прийти в себя, он вставал с постели и начинал ходить по комнате. Анджела в
таких случаях тоже вставала и ходила вместе с ним. Как-то днем, стоя перед
мольбертом, он вдруг почувствовал странную слабость: яркие круги поплыли у
него перед глазами, в ушах зашумело, казалось, что его колют десятки тысяч
иголок. Что-то странное происходило с его нервной системой, как будто у
него сдал каждый нерв. В первый момент им овладел ужас, он вообразил, что
сходит с ума, но никому не сказал ни слова. Он понял, что причина его
расстройства - невоздержание, что единственное для него лекарство -
воздержанность, полная или хотя бы частичная, что он, по всей вероятности,
так измотался и физически и нравственно, что ему будет трудно восстановить
свои силы, что его дарование художника находится под серьезной угрозой, и,
следовательно, вся его жизнь может быть искалечена.
Он стоял перед холстом с кистью в руке, погруженный в раздумье. Когда
припадок миновал, он дрожащей рукой отложил кисть. Потом подошел к окну,
вытер лоб, покрытый холодной испариной, и повернулся к шкафу, чтобы достать
пальто.
- Куда ты идешь? - спросила Анджела.
- Немного прогуляться. Я скоро вернусь. Мне что-то не по себе.
Она проводила его до двери и поцеловала, но на душе у нее было
тревожно.
"Как бы он не заболел, - подумала она. - Ему необходимо бросить
работу".
ГЛАВА X
Так начался период, которому суждено было длиться пять-шесть лет,
период, когда Юджин был сам не свой, чтобы не сказать больше. Он ни в коем
случае не потерял рассудка, если считать, что признаками здравого ума
является способность ясно рассуждать, умно острить, осмысленно спорить и
читать. Но в глубине его души царил хаос, в нем боролись самые
противоречивые мысли, чувства и ощущения. Обладая умом, склонным к
самоанализу и рефлексии, он всю свою исключительную способность глубоко
мыслить и переживать обратил теперь на самого себя и на свое душевное
состояние, и, как всегда бывает, когда мы слишком близко заглядываем в
тайны бытия, результатом было полное смятение чувств. Юджин давно уже
пришел к заключению, что человек ровно ничего не знает. Ни в религии, ни в
философии, ни в науке нельзя найти ответа на ту загадку, которая именуется
жизнью. Вот крохотный, слабо мерцающий мирок человеческой мысли, а что за
ним, над ним? В далях, не доступных для сильнейших телескопов, в бездонных
пространствах мира виднеются звездные туманности. Что происходит там? Кто
управляет их движением? И были ли когда-либо вычислены их орбиты? Жизнь
представлялась ему отталкивающей, сумрачной тайной, жалким,
полубессмысленным функционированием, бесцельно протекающим во мраке. Никто
ничего не знает, - в том числе и творец мироздания, - а сам он, Юджин, и
подавно. Взаимная вражда, жизнь, питающаяся смертью, открытое насилие - вот
человеческое существование. Если человек изнемог и свалился у дороги, если
судьба обделила его при распределении своих благ, если он не родился под
заботливым крылышком фортуны, его ждет прозябание. Даже в то время, когда
Юджин был полон сил, когда он преуспевал, жизнь представлялась ему довольно
грустным зрелищем; а сейчас, когда ему грозило вынужденное безделье и
полное крушение надежд, она внушала ему ужас. Ведь если талант изменит ему,
что у него останется? Ничего! Жалкая, эфемерная репутация, которую он не в
состоянии поддержать, полное безденежье, жена, о которой нужно заботиться,
годы страданий, а затем - смерть. Пучина смерти! Стоило Юджину унестись
мыслями к тому, что ждет человека за пределами жизни и мечтаний, и как
страшно, как больно ему становилось! С одной стороны - жизнь, счастье,
любовь и здоровье, с другой - смерть и небытие, бесконечное небытие.
Юджин не сразу утратил всякую надежду, не сразу впал в отчаяние перед
лицом этих грозных симптомов, хотя и видел, что все вокруг него рушится. Он
месяцами пытался уверить себя, что это только временное состояние, что
лекарства и врачи помогут ему. В газетах усиленно рекламировались
всевозможные патентованные средства - очищающие кровь, восстанавливающие
нервную систему, дающие питание мозговому веществу; все они, судя по
объявлениям, обещали исцеление от той или иной болезни. И хотя Юджин с
недоверием относился к патентованным лекарствам, он все же делал исключение
для тонических средств, вернее, для одного определенного тонического
средства. Врач, к которому он обратился, прописал ему покои и какое-то
превосходное, как он уверял, укрепляющее снадобье. Он спросил Юджина, не
страдает ли тот какой-нибудь изнурительной болезнью. Юджин сказал, что нет,
но признался, что позволяет себе излишества в половой жизни. Врач, однако,
не допускал и мысли, чтобы это могло, при отсутствии других причин, вызвать
расстройство нервной системы. Его состояние, несомненно, связано с
переутомлением, с душевной тревогой. Такие натуры, как Юджин, от рождения
предрасположены к нервным срывам, и им необходимо соблюдать строжайший
режим. Больному следует вести нормальный образ жизни, вовремя принимать
пищу, спать возможно больше, ложиться в определенный час. Неплохо было бы
заняться гимнастикой. Он может обзавестись гирями или другим гимнастическим
снарядом - это быстро восстановит его здоровье.
Юджин заявил Анджеле, что займется, пожалуй, гимнастикой, и записался
в гимнастический клуб. Он стал принимать прописанное ему тоническое
средство, много гулял с Анджелой и старался отвлечься от мысли, что
находится в состоянии нервной депрессии. Но все это, в сущности, не
приносило никакой пользы, так как его здоровье было сильно подорвано и ему
предстояло пройти через все муки и весь ужас упадка сил, пока организм не
возьмет свое.
А между тем его отношения с Анджелой продолжали оставаться прежними,
несмотря на все растущую уверенность Юджина, что это в какой-то мере вредит
его здоровью. Но воздержаться было нелегко, и каждая новая попытка давалась
все труднее и труднее. Он то и дело решал, что надо взять себя в руки, но
это было лишь зароком пьяницы, который ищет для себя оправдания в
постоянных обещаниях исправиться.
Теперь, когда Юджин был на виду как художник и его имя приобрело
некоторую известность среди живописцев, критиков и писателей, нет-нет да и
проявлявших интерес к его работе, ему необходимо было приложить все
старания, чтобы доказать публике, что его талант полностью сохранил свою
силу. Когда выяснилось, что его ждет долгая полоса вынужденного безделья,
Юджин был рад, что ему удалось еще до болезни почти закончить свои
парижские этюды. К тому времени, как им овладела та странная нервная
слабость, которая, по-видимому, являлась предвестницей настоящей болезни,
он уже успел окончательно отделать двадцать два холста, и Анджела умолила
его больше не прикасаться к ним. Огромным напряжением воли и без всякой
уверенности в себе он довел до конца еще пять. Мосье Шарль время от времени
заходил взглянуть на его полотна и очень лестно отзывался о них. Он далеко
не был убежден, что они будут иметь такой же успех, как американские этюды,
так как Париж был достаточно разработан в иллюстрациях и жанровых картинах.
В новых вещах Юджина не было той свежести, какая отличала его виды
Нью-Йорка, и выбор сюжетов был не так оригинален. Тем не менее мосье Шарль
искренне говорил, что он в восторге от этюдов. Если они не подойдут для
Нью-Йорка, можно будет впоследствии выставить их в Париже. Он выражал
Юджину соболезнование по поводу его болезни и настойчиво уговаривал беречь
себя.
Юджину пришло в голову, что он родился под несчастливой звездой.
Наслушавшись рассказов об астрологии и хиромантии, увлекаемый любопытством
и безотчетным страхом, он однажды обратился к астрологу, и тот за небольшую
мзду сообщил ему, что его ждет громкая слава не то в искусстве, не то в
литературе, но что сейчас он входит в неблагоприятную полосу, которая
продлится несколько лет. Услышав это, Юджин даже изменился в лице. Старый,
словно замшелый джентльмен качал головой над своими астрологическими
фолиантами. У него была белая грива, придававшая ему весьма почтенный вид,
и совершенно белая борода, но жилет его носил следы пролитого кофе и был
обсыпан табачным пеплом, а воротничок и манжеты казались серыми от грязи.
- Звезды предвещают вам большие огорчения в возрасте от двадцати
восьми до тридцати лет. После этого наступит длительный период
благополучия. Приблизительно на тридцать восьмом или тридцать девятом году
жизни вас снова ждут испытания, правда, не столь значительные, и вы с ними
справитесь... по крайней мере похоже на то. Гороскоп показывает, что у вас
чрезмерно чувствительная натура и сильно развитое воображение и что вы
принимаете все близко к сердцу. Кроме того, у вас, видимо, больные почки.
Не злоупотребляйте лекарствами; судя по гороскопу, у вас к ним склонность,
но они вам впрок не пойдут. Вы будете женаты дважды, но детей я не вижу.
Он долго еще бубнил что-то себе под нос, и Юджин вышел от него сильно
расстроенный. Итак, даже звезды предвещают ему продолжительный период
упадка, и в недалеком будущем его снова ждут неудачи. Правда, астролог
говорил о периоде благополучия в возрасте между тридцатью двумя и тридцатью
восемью годами. Что ж, и это утешительно. Кто же та вторая женщина, на
которой ему предстоит жениться? А как же Анджела - умрет? В этот
декабрьский день он долго бродил по улицам и все думал, думал.
С тех пор как Анджела поселилась в Нью-Йорке, ее семья много слышала
от нее об успехах Юджина. Каждую неделю одно, а то и два письма обходило
всех ее родных. Адресовались эти письма Мариетте, но читали их и миссис
Блю, и Джотем, и братья, и сестры. Таким образом, многочисленная родня была
полностью в курсе дел молодых супругов и даже сверх того, потому что
Анджела, описывая успехи своего мужа, не удовлетворялась голыми фактами.
Она придавала своим описаниям восторженную окраску, не то чтобы сознательно
привнесенную, но навеянную тем ореолом блеска и славы, которым Юджин был
окружен в ее собственном воображении. У всех ее родных, и у Мариетты в
особенности, сложилось убеждение, что жену такого талантливого человека
ждут почет и полное благоденствие. Анджела подробнейшим образом описывала
жизнь художников в нью-йоркских и парижских студиях, красоты Лондона и
Парижа, всех знаменитостей, с которыми они встречались в Америке и за
границей, - мосье Шарля, мосье Аркена, Айзека Вертхейма, Генри Томлинса,
Люка Севираса и других. Не было ни одного званого обеда или завтрака, ни
одного банкета или чая, который она не описала бы во всех подробностях, не
жалея ярких красок. В конце концов Юджин превратился в глазах своих
западных родичей в какого-то полубога. Никто не сомневался в его
гениальности. Каждый готов был видеть в нем будущего богача или во всяком
случае человека со средствами.
Нечего и говорить, что все родственники звали Юджина и Анджелу домой
погостить. Подумать только, что она вышла замуж за такого выдающегося
человека!
То же самое было и в семье Витла. Юджин не виделся с родителями со
времени своей последней поездки в Блэквуд, но и они не оставались без
вестей. Юджин был нерадивым сыном, и отчасти поэтому Анджела вменила себе в
обязанности переписку с его матерью. Она очень жалеет, писала она миссис
Витла, что до сих пор лишена удовольствия познакомиться с нею. Она очень
любит Юджина и надеется быть ему хорошей женой, а его матери - доброй
невесткой. Юджин ужасный лентяй по части писем, а потому она, Анджела,
будет теперь писать за него и каждую неделю посылать его матери весточку.
Она спрашивала, не соберутся ли мистер и миссис Витла как-нибудь навестить
их. Это доставило бы им большую радость и Юджину принесло бы пользу. Она
просила сообщить ей адрес Миртл (последняя переехала куда-то из Оттавы), и
пусть им как-нибудь напишет Сильвия. К письму были приложены: фотография,
изображавшая ее и Юджина, набросок студии, как-то сделанный Юджином, и
другой, где она, Анджела, стоит у окна и задумчиво смотрит на улицу.
Газетные репродукции его картин с первой выставки, статьи о его работе,
критические отзывы - все это Анджела посылала и своим родственникам, и
родным мужа, так что обе семьи были осведомлены обо всех их делах.
Когда здоровье Юджина стало совсем плохо, Анджела начала задумываться
над тем, как бы поэкономнее устроиться, чтобы иметь какие-то средства на
случай, если Юджин совсем сляжет. Вот тут-то ей и пришло в голову, что было
бы целесообразно поехать погостить домой. Правда, семья ее была небогата,
но на жизнь вполне хватало. Мать Юджина тоже не переставала спрашивать в
письмах, когда же они приедут хоть ненадолго; она не видела причин, почему
бы Юджин не мог закончить свои картины в Александрии с таким же успехом,
как в Нью-Йорке или в Париже. Юджин охотно согласился на это предложение, -
ему пришло в голову вместо поездки в Лондон заняться сперва Чикаго. Он мог
бы некоторое время провести с Анджелой в Блэквуде, а потом у своих родных.
Их примут с распростертыми объятиями.
Финансы их в то время были хоть и не совсем в плохом состоянии, но и
далеко не в блестящем. Из тысячи трехсот долларов тысяча сто ушли на
поездку за границу. Из остававшихся у него (вместе со старыми сбережениями)
тысячи двухсот он успел истратить еще триста долларов. Но так как мосье
Шарлю снова удалось продать две картины по четыреста долларов за каждую, то
текущий счет Юджина вырос до тысячи семисот долларов. На эти деньги,
однако, им предстояло жить до следующей продажи картин. Он каждый день
надеялся услышать о каком-нибудь новом покупателе, но их что-то не было.
Мало того, выставка, устроенная в январе, произвела далеко не такое
впечатление, как он ожидал. Его полотна привлекали общее внимание: и
критика и публика высказывали мнение, что Юджин становится популярен, - в
противном случае, разве стал бы мосье Шарль так с ним возиться? Однако сам
мосье Шарль находил, что парижские этюды не могут рассчитывать на такой же
успех у американцев, как работы на американские темы. Возможно, говорил он,
они встретят лучший прием во Франции. Юджин был удручен общим тоном
отзывов, но это объяснялось больше его болезненным состоянием, чем
какими-либо действительными причинами. Можно было еще попытать счастья в
Париже, могли найтись покупатели и здесь. Но так как эти последние о себе
не заявляли и так как в феврале Юджин уже не в состоянии был работать и
необходимо было соблюдать строжайшую экономию, он решил принять приглашение
своих родителей и родных Анджелы и провести некоторое время в Иллинойсе и
Висконсине. Может быть, он за это время поправится. Он надеялся также, если
позволит здоровье, поработать в Чикаго.
|
