«Победить ценою собственной гибели!»
К третьей неделе войны с Советским Союзом общие потери вермахта превысили потери за всю кампанию во Франции в прошлом, 1940 году. В первые дни войны офицеры гибли по 500 человек в неделю (524 офицера погибло с 22 июня до начала июля), и 1540 офицеров погибло в первую неделю наступления. В среднем такое количество офицеров имелось в трех немецких дивизиях. К концу июля, еще до завершения битвы у Минска, число убитых в России немецких солдат превысило число потерь во Франции. Общие потери: 181 000 убитыми, ранеными и пропавшими без вести в России и 154 754 — во Франции. К концу сентября немцы потеряли 518 807 человек, то есть в три раза больше, чем за всю шестинедельную кампанию во Франции.
Несмотря на одержанные победы, несмотря на разгром колоссальных группировок противника (3–4 млн. солдат и офицеров Красной Армии), уже в первые месяцы вермахт потерял полмиллиона своих солдат. Такова была цена побед. Такие потери не могли не оказать влияния на боеспособность немецких вооруженных сил в целом, на структуру войск Восточного фронта. Вермахт одерживал пиррову победу. Еще 11 июля 18-я танковая дивизия недосчиталась у себя 83 танков, что составляло около 39 % ее боевой мощи. Кроме этого, дивизия потеряла 2279 человек, то есть 13,3 % личного состава, и это произошло всего за 20 дней! К концу июля эта цифра уже достигла 20 % и равнялась двум танковым полкам по 600 человек в батальонах. Командующий дивизией мрачно предостерегал о том, что такие потери в будущем недопустимы. «Если мы, конечно, не собрались победить ценой собственной гибели». Потери офицерского и унтер-офицерского состава выжигали всходы, засеянные блицкригом.
Ужас пополнить собой печальную статистику потерь принимал повсеместный характер. Всепоглощающий страх — первое чувство, раздирающее и умерщвляющее хрупкую человеческую психику. Немецкий военврач Петер Бамм, воевавший в пехотной дивизии группы армий «Юг», описывал последствия этого страха:
«Человек — человеческое существо — ранено. За какую-то ничтожную долю секунды он из смертельного оружия превращается в беспомощную жертву. До сего момента вся его энергия ориентировала его без оглядки нестись вперед, на врага… А теперь он вдруг оказывается предоставленным самому себе — он в ужасе и полном сознании взирает на свои раны, на свою собственную, не чужую, кровь. Всего минуту назад он был в состоянии изменить ход истории, а в следующую уже не в силах помочь даже самому себе».
За первым шоком приходят боль и страх. Случается, что раненые вынуждены часами под огнем дожидаться, пока их подберут.
Последний кадр, снятый кинооператором роты пропаганды войск СС. Сейчас откроется дверь, и незадачливый журналист будет ранен
«Минуют часы, темнеет. Его охватывает леденящий ужас. Неужели ему уготовано судьбой просто истечь кровью? Неужели его так и не найдут? А что, если его во второй раз ранят? Неужели немцы отходят? Неужели он достанется русским?»
Если повезет, раненого оттащат в какой-нибудь из близлежащих окопов, и там санитар окажет ему первую помощь. И потом, уже в полку, полковой военврач наложит повязку, лангет или жгут, сделает ему обезболивающий укол. После этого солдату останется ждать прибытия машины, которая отвезет его в полевой или эвакуационный госпиталь.
Рядовой Эрхард Шауман рассказывает, что ждало тех, кому выжить не удалось. «Берешь половинку личного жетона — одна остается на самом погибшем или умершем, вторую передают в штаб подразделения — в этом случае фельдфебель оповестит близких». Тела погибших хоронят, «если есть возможность, около железной дороги или в лесу, хоронят второпях, с тем, чтобы не допустить возникновения эпидемий». Для таких похорон снаряжают любого, кто под руку подвернется. «У всех имелись саперные лопатки». Тех, кто выжил и нуждается в срочном лечении, отправляют в тыловые госпитали. Многочасовая тряска в кузове грузовика или в переполненном вагоне, где время отмеряется стонами. И тяжелораненые оказываются под ослепительным светом лампы на операционном столе.
Доктор Пауль Роведдер вспоминает один случай, когда на полевой перевязочный пункт стали в огромных количествах прибывать раненые. «Трудновато тогда пришлось, — рассказывает он, — мы похоронили 63 человека. Большинство скончались, едва прибыв к нам. Тогда пришлось круглыми сутками не отходить от стола».
«Заниматься каждым в отдельности времени не хватало. Тут бы поскорее управиться да к следующему перейти. За неполных двое суток к нам поступило 1200 человек. Столько народу в мирное время в обычной клинике не наберется и за полгода. Врачей было всего семеро, один фармацевт, остальные новички, те вообще ничего не понимали, их еще предстояло обучить. Вот тут уж приходилось вертеться, чтобы успеть. Успевали…»
И подобные картины в прифронтовых госпиталях были отнюдь не редкостью. Например, на протяжении двенадцати дней августа 1-я медицинская рота 98-й пехотной дивизии под Коростенью на участке группы армий «Центр» приняла 1253 раненых.
Следующая стадия — перевозка раненых в полевые госпитали либо на оккупированных территориях, либо в рейх для выздоровления. «Поскольку солдаты в большинстве своем были людьми достаточно дисциплинированными, — вспоминает доктор Роведдер, — пребывание в госпиталях было для них своего рода отдушиной». Отсюда мораль: «Они радовались, если их ранило, мол, «хорошо, теперь хоть в госпитале отдохну недельку-другую». Разумеется, все это лишь слова, так пытались успокоить своих родных и близких в тылу», — продолжает Роведдер. Офицер медслужбы Петер Бамм описывает цепочку эвакуации раненых:
«Это было чем-то вроде конвейера — от ужасов поля битвы в мастерскую, где тебя подремонтируют. Сочувствия на всех не хватало, если сочувствовать каждому раненому, скоро можно было сума сойти».
Конечно, оставаться полностью безучастным к происходящему военврачи тоже не могли. Уж слишком сильно было эмоциональное напряжение у тех, кому по долгу службы выпало иметь дело с ранеными.
Лейтенант Бамм оперировал молодого солдата, тяжело раненного во время героической операции по подавлению советского долговременного огневого сооружения. Захват объекта вызывал восхищение во всем их полку. «Беспримерная храбрость горсточки бойцов-пехотинцев всего за один день стала легендой». Один из пациентов был бывшим студентом технического университета в Южной Германии. У него были страшно изуродованы обе руки. И он переносил выпавшие на его долю испытания стоически. Лейтенант Бамм не скрывал своего сочувствия к этому солдату.
«Лишиться обеих рук! Студенту! Двадцатидвухлетнему! Все это вихрем пронеслось в моей голове. Напоследок до меня дошло, что этому парню уже никогда не обнять девушку».
Обе руки ампутировали из-за опасности возникновения гангрены. Вскоре этот бывший студент был эвакуирован в тыл, и Бамм никогда его больше не видел.
Потери офицерского состава за первые пять недель войны были весьма высоки и составили 5,9 % от общего числа погибших. Подготовка офицера занимала от 14 до 18 месяцев. На уровне командира взвода офицера обычно заменял опытный унтер-офицер. О том, каковы были потери, можно судить по следующему примеру. В среднем в одной пехотной дивизии насчитывалось 518 офицеров. К концу июля 2433 офицера были убиты и 5464 ранены. Таким образом, погибло больше офицеров, чем в 15 дивизиях! Еще столько же погибло в августе, в сентябре, правда, уже в два раза меньше — это были 7 дивизий. К началу наступления на Москву Восточный фронт лишился одной трети офицерского состава (что эквивалентно 37 дивизиям из 117, с которыми немцы начинали войну в России).
И офицерство представляло собой лучшую часть войск, их элиту. Большая часть погибших пришлась на пехотные, танковые и артиллерийские части. Многие находились на пике служебной карьеры — это были командиры, получившие опыт боев в Польше, Франции, Нидерландах и на Балканах. Именно они обладали оперативным мышлением и способностью быстро принимать решения исходя из сложившейся обстановки.
Уже три дня спустя после начала кампании генерал Гальдер не скрывал озабоченности вследствие «значительных потерь среди офицеров». В начале июля он вновь обращает внимание на растущие потери офицеров — 6,6 % от общего числа военнослужащих. Для сравнения следует привести аналогичные цифры по кампании во Франции — 4,85 % и Польше — 4,6 %.
Командующий 3-м танковым корпусом генерал Эберхард фон Макензен считал, что потери офицерского состава способны серьезно подорвать боеспособность его корпуса. «Нынешняя боеспособность, — заявлял он, — всего лишь часть той, которая была до Киева». Очень многие из опытных офицеров этого корпуса погибли. «Есть подразделения, потерявшие половину офицеров», — не скрывает отчаяния Макензен. Его корпус лишился 25–35 % офицеров и 10 % солдат. Далее он сокрушенно добавляет: «В моторизованных частях такие потери ощущаются всегда болезненнее, чем в пехотных».
Способность принять верное решение в бою требовалась и от унтер-офицерства, правда, в меньшей степени. В задачу унтер-офицеров в первую очередь входило обучение солдата чисто практическим навыкам, да и в подчинении у них, как правило, находилось не более десятка человек — это мог быть орудийный расчет, пехотное отделение. Потери приводили к тому, что вместо павшего в бою офицера на его должность назначали опытного унтер-офицера. Но и это было мерой вынужденной — спору нет, унтер-офицер не хуже офицера, а может быть, даже лучше знал насущные проблемы солдата, его заботы и психологию. Но вот что касалось выполнения чисто командных задач, требовавших необходимых специальных знаний — заботы о своевременном подвозе боеприпасов, организации постов боевого охранения, технических характеристик того или иного оружия, — здесь отнюдь не всякий унтер-офицер мог служить полноценной заменой выбывшего офицера.
Но ужасающими были потери и среди унтер-офицеров. В одном пехотном полку 11-й танковой дивизии, например, согласно статистике, еще до начала операции «Тайфун» потери унтер-офицеров составили 48 человек. К концу года эта цифра выросла до 79 человек убитыми и 210 ранеными. Эффективная численность роты должна составлять 150–170 человек. Периоды интенсивных боев, приходившиеся на июль — август 1941 года, наиболее тяжело отразились на унтер-офицерах и опытных солдатах. Из 29 погибших в июле все до единого принадлежали именно к упомянутой категории. Как правило, число раненых в три раза превышало число убитых.
Обычно пехотная дивизия вермахта имела в составе 518 офицеров, 2573 унтер-офицера и 13 667 человек рядового состава. То есть 18,8 % личного состава приходится на унтер-офицеров. Есть свидетельства — в частности, по 110-му пехотному полку, что потери унтер-офицеров были куда выше потерь рядового состава. Иными словами, еще до начала наступления на главном направлении немецкая армия на Восточном фронте лишилась свыше трети младшего командного состава. Естественно, подобные резкие смены в структуре войск не могли не сказаться на их боеспособности, утрачивалась тактическая гибкость и оперативная эффективность.
По словам Герхарда Майера, служившего в артиллерийском подразделении, только бои за форсирование Днепра 23 июля «стоили нам большой крови». Численный состав офицеров его дивизии уменьшился почти на 80 %. Он не скрывает отчаяния:
«Поверить среди этого запаха тлена в то, что жизнь имеет начало и конец, и в этом и заключается суть нашего существования, я отказываюсь. Мне кажется просто идиотизмом, что в мире до сих пор не наведут в этом смысле порядка».
Три недели спустя Майер напишет об «уничтоженных двух третях дивизии» и о том, что ее командир раненым угодил в плен к русским. Дивизия перешла к обороне.
«Когда я отправился в странствие по этой ужасной «дороге скорби», ведущей от артиллерийских позиций к штабу, мне бросились в глаза ряды свежих могильных холмиков по обе стороны дороги».
Под одним из этих холмиков обрел вечный покой его друг, командир взвода связи, его земляк, тоже родом из Вюрцбурга. Тогда они вспоминали старые деньки, и его друг поднялся перевернуть разложенную в нескольких метрах от них для просушки на солнце шинель. И, как вспоминает Майер, «в ту же секунду ему в голову попал осколок снаряда». Его командир батареи, отец троих сыновей, тоже погиб неподалеку.
Унтер-офицер Роберт Рупп пессимистически заключает:
«Все вокруг в унынии. Я тут подумал, а не написать ли мне Марии [жене] письмо, чтобы хоть оно было в кармане на тот случай, если мне уже не суждено будет вернуться домой».
Два дня спустя погибших из их роты грузили в кузова машин, которые после этого на буксире (неисправную из-за простреленного радиатора) подтянули к их позициям. «Там был и X., с обручальным кольцом на пальце», — пишет Рупп. Какой-то унтер-офицер, из командиров отделений, сказал ему: «Кажется, их взвод полег в полном составе». О боевом духе говорить не приходилось — царила всеобщая подавленность. Как утверждает Рупп: «Даже разговаривать не хотелось». Последовала традиционная церемония раздела нехитрого солдатского имущества павших товарищей среди сослуживцев. «Печальная обязанность», — заключает Рупп. Месяц спустя ротой командовал лейтенант (обычно это майорская должность). Другого лейтенанта ранило в первые же сутки пребывания на передовой. Он признался одному из друзей Руппа, что «командир роты требует бессмысленных жертв, а меня явно сочтут здесь за труса». Подобные эпизоды лишь усугубляли всеобщее уныние. Командир роты получил ранение в ногу, а его рота вынуждена была залечь под огнем противника. «Ну, ничего, трусы проклятые, — выкрикнул он своим солдатам на прощание, — как только смогу стоять на ногах, я вам покажу, что значит атаковать». Потребовалось еще 13 человек раненых, чтобы доказать его неправоту. Даже ротный ординарец получил рану в живот, другой солдат был ранен в лицо. «Выбыл 61 человек, — отмечает Рупп, — это не считая больных». Это означало, что рота в 176 человек, а нередко бойцов было куда меньше, с 22 июня потеряла больше трети личного состава. Такая статистика потерь кого угодно в депрессию вгонит.
Немецкая дивизия насчитывала в среднем 16 860 человек. К концу июля общее число потерь оказалось эквивалентно численности 10 дивизий. В августе дела обстояли похуже — 11,6 дивизии, а к концу сентября из списков личного состава оказались вычеркнуты еще 8,6 дивизии. Воистину войска Восточного фронта побеждали, истребляя себя. Накануне начала наступления на Москву Гитлер недосчитался уже 30 дивизий, или около полумиллиона человек. Эта цифра превосходит численность огромной группировки — группы армий «Север», составлявшей 26 дивизий. Считалось, что этого количества сил хватит для осуществления операций на Ленинградском участке. Что же касается группы армий «Юг» — то цифра в 30 потерянных дивизий составила бы три четверти ее численности и три пятых от группы армий «Центр» на июнь месяц.
К сожалению, по этим беспристрастным цифрам никак нельзя судить о том, каким образом растущие потери влияли на боевой дух остававшихся в строю солдат и офицеров. Давление, оказываемое на них войной, можно подразделить на три категории — физическое, моральное и психологическое. И эффект от каждого со временем накапливался. И боевой дух, и психология солдат Восточного фронта незаметно, но неуклонно менялись. Фюрер мог сколько угодно разглагольствовать о непобедимости вермахта, о героизме его солдат, о скором и победоносном завершении кампании в России, однако письма содержали совершенно иные свидетельства. В них неглупые, зачастую образованные люди задавали один и тот же вопрос: оправданы ли приносимые жертвы величием цели? Один солдат в письме своему бывшему школьному учителю извиняется за «долгое молчание» — целых два месяца не писал. Но дело не только в этом.
«Разница между тем, что вы мне внушали, и тем, что мне здесь приходится видеть и переживать, огромная. И я просто не в состоянии описать здешнюю обстановку, не испытывая конфликта со своей совестью».
Контраст между немецким фронтом и тылом на самом деле был разителен. Давление расходилось по двум направлениям. С одной стороны, солдат предпочитал в письмах родным не откровенничать сверх меры, заботясь об их душевном покое. И, в свою очередь, те тоже не могли себе вообразить, что сваливается на голову солдат. Пехотинец Гаральд Генри, хотя и предельно откровенный со своим дневником, преодолевал себя, сочиняя очередное письмо домой.
«Мать пишет, как мучит ее осознание того, что нам здесь приходится испытывать. Может, вообще ничего не писать, а одни только приветы да поздравления?»
Существовало несколько факторов, позволявших солдатам Восточного фронта переносить боль от потерь и тяготы войны. По мере того, как солдат набирался фронтового опыта, он становился циничнее. Доктор Штёр, например, вспоминает о том, что «своими ушами слышал, как в ходе польской кампании при штурме Брестской крепости немецкие солдаты пели национальный гимн Германии». И Штёр считал, что именно — обыденный патриотизм вкупе с боевой выучкой и позволял немецкому солдату выживать.
«Все поступали здесь по раз и навсегда определенному шаблону. Пригнись! Прикроешь меня, а я атакую! Приказы и приказы, ничего, кроме них. И естественное желание уцелеть растворялось в этом море приказов, процесс обретал автоматизм».
Свежие продукты, в частности, овощи, доступные летом, осенью доставать стало все труднее. Изматывающие марши, постоянные схватки с неприятелем явно не способствовали регулярному и упорядоченному приему пищи — ели урывками, второпях проглатывая кусок. Продолжительные интервалы между приемом пищи вызывали у многих расстройство желудка. Сказывались и накопившиеся за четыре месяца кампании усталость и истощение. Иммунитет понижался, что приводило к повышению случаев инфекционных заболеваний. О соблюдении элементарных мер гигиены говорить вообще не приходилось. Перспектива зимовать в этой стране и тревожила, и удручала.
Отчет медслужбы полка СС «Лейбштандарт «Адольф Гитлер» говорит о недопоставках почти на треть необходимого провианта. Отмечается, что «в особенности плохо обстоят дела с поставками жиров», также крайне не хватает витамина С. Доступность в летнее время свежих овощей и фруктов компенсировала недостаток витаминов, но с наступлением осени проблема усугубилась. Что, в свою очередь, приводило к «росту числа выбывших по причине инфекционных и других заболеваний». Вот что писал начальник медслужбы полка СС «Лейбштандарт «Адольф Гитлер»:
«Помимо исхудания понизился иммунитет, в случае возникновения болезней увеличился период выздоровления. Отмечены случаи пролонгации заживления ран, куда чаще наблюдаются всякого рода осложнения. Все это происходит по одной причине — хроническое недоедание вследствие нерегулярных поставок продуктов питания».
Потери личного состава разлагающе действовали на боевой дух солдат вермахта. Той романтически настроенной и бесшабашной армии, которая на рассвете 22 июня 1941 года пересекла границы Советской России, уже не было и в помине. Многие из тех, кому выпало сражаться на Восточном фронте, младшие офицеры и унтер-офицеры, были участниками Первой мировой войны. Те, кто был моложе, кому едва перевалило за 40, служили в боевых частях и при штабах. Им было труднее переносить лишения и невзгоды этой грозившей затянуться кампании в стране, не имевшей ничего общего с уютной, комфортабельной и сытой Францией. Петер Бамм пишет о ветеранах Первой мировой, как об «особой публике». По его словам, «все они приветствуют друг друга со старомодной учтивостью».
«Эти старые солдаты, безбородыми юнцами ставшие героями Вердена и Соммы, теперь ценой нелегких усилий пытаются привнести рыцарские традиции и в эту войну. Молодежь куда менее подвержена идеализму и поэтому куда решительнее и бесстрашнее, но это их бесстрашие — не что иное, как фанатизм».
Гауптман Клаус фон Бисмарк описывал свой 4-й пехотный полк, как «консервативный», если верить его словам, у них «в Кольберге (ныне г. Колобжег на севере Польши. — Прим. перев.), где они были дислоцированы до войны, не было ни одного нациста». Но позже, продолжает он, «примерно начиная с 1941 года, эта насаждаемая сверху зараза не обошла и нас». Лейтенант Бамм не менее категоричен: «Эта гниль исподволь поражала армию на протяжении лет подобно ползучему тромбозу». По мере выбывания старых солдат, ветеранов Первой мировой войны, на их место приходили нацистские выкормыши, люди молодые и беззастенчивые, или же те, кто взлетом своей карьеры обязан исключительно Гитлеру и его клике. Фон Бисмарк указывает:
«В моем полку было много офицеров, кто в период Веймарской республики оказался не у дел. То есть им, людям, которым отнюдь была не чужда сословная гордость, приходилось тогда перебиваться чем придется. И вдруг — пришествие фюрера, избавившего их от унижений и страданий. Не приходилось удивляться, что все они готовы были за фюрера идти в огонь и воду».
И ветераны Первой мировой, и офицеры, призванные из запаса, к которым принадлежал и командир батальона, в котором служил лейтенант Хаапе (18-й пехотный полк), понемногу сгибались под грузом непрестанных схваток с неприятелем. Хаапе вспоминает, как быстро его командир засыпал даже в холод, когда «мы располагались на ночлег где-нибудь». «Было видно невооруженным глазом, — продолжает Хаапе, — что все эти муки с каждым днем куда сильнее донимали его, чем нас». Переутомление становилось отличительной чертой всех, кто сражался на Восточном фронте.
Разумеется, официальные власти рейха не могли скрыть от населения большие потери. Письма родных и близких фронтовым солдатам пронизаны страхами, в них пересказываются слухи о якобы неисчислимых потерях вермахта на Восточном фронте. Подобные послания вряд ли способствовали повышению боевого духа тех, кому были адресованы. «Мой дорогой Гельмут», — писала жена одному из солдат 21 сентября 1941 года:
«Я места себе не нахожу из-за того, что не получила от тебя ни одного письма, начиная с 31 августа. Каждое утро жду, но писем все нет, и сегодня, в воскресенье утром, тоже не было…
…Очень тяжело хранить спокойствие. Наверное, мне следует еще раз написать твоему гауптману, что я хочу ребенка, — я ведь и появилась на этот свет, чтобы стать матерью. Кое-кто из сострадания предлагает мне свои услуги. Но тебе беспокоиться не о чем, мой дорогой «папочка», я неспособна хитрить за твоей спиной. Я бы тогда не смогла посмотреть тебе в глаза… Мне приходится довольствоваться крохами масла… Меня все время что-то тревожит. Даже мои сослуживцы заметили, что я перестала улыбаться».
Черный казарменный юмор нередко становился единственным средством против эмоционального давления. Рядовой Ганс-Карл Кубяк описывает помолвку своего товарища, обер-ефрейтора Герхарда Шольца, который вдруг обнаружил во время отпуска, что его жена «не желает исполнять супружеских обязанностей». Его сотоварищи не без злорадства указали ему, в полном соответствии с пропагандистскими установками, что, дескать, ему в первую очередь следует печься не о жене, а о том, как защищать ее и фатерланд от большевиков.
Тревога за тех, кто оставался в тылу, не давала покоя в связи с усиливающимися воздушными налетами союзной авиации на города рейха. Одна берлинская домохозяйка, Ингеборг Тафель, писала мужу 15 сентября:
«С тех пор, как ты уехал, четыре раза объявляли воздушную тревогу. И сегодня томми обязательно прилетят — небо ясное».
Три недели спустя она рассказывает мужу, как подействовала на нее гибель ее младшего брата.
«Сегодня наконец пришло письмо от Герхарда. Он был так поражен известием о гибели своего младшего брата, что рыдал, как ребенок. Пишет, что заполз в свою палатку, вокруг свистят осколки и пули, а ему хоть бы что. Он умоляет мать беречь себя, потому что она — единственная, ради кого ему стоит жить. Дорогой, пусть у тебя все будет хорошо, и ты вернешься к нам здоровым».
Газеты пестрели крестами — извещениями о гибели на фронтах, «…пал смертью храбрых за Родину и Фюрера…» В рейхе скорбели. В отчетах СС постоянно присутствуют ссылки на знаменитую речь Гитлера в берлинском «Шпортпаласте», где он клятвенно заверяет собравшихся, а заодно и весь рейх в том, что война завершится в 1940/41 году. Тем временем успела миновать уже вторая годовщина начала войны (1 сентября 1941 г.), а конца ей не видно.
Умонастроения в рейхе характеризовались тем, что «население постепенно смирялось с мыслью о том, что война на Востоке не закончится в скором времени, на что можно было рассчитывать в свете успехов предыдущих кампаний». И письма изобилуют самыми различными слухами и догадками на тему потерь войск. В одном из отчетов СС говорится: «Извещения о гибели, публикуемые в газетах, и в особенности, если среди погибших встречаются хорошо известные в рейхе личности, служат лишь подтверждением огромных потерь на Восточном фронте». Дивизия СС «Лейбштандарт «Адольф Гитлер», если верить официальным данным, «имеет потери до 60 % личного состава». Другой отчет сообщает, что только в одном маленьком городе, где проживали всего 3000 жителей, 23 семьи получили извещения о гибели. Еще одна выдержка из секретного отчета СС: «Население убеждено, что сопротивление Советов не ослабевает, что враг располагает невиданными резервами живой силы и техники».
Жизнь в рейхе менялась. Почтальон, еще совсем недавно человек скромной и полезной профессии, становился вестником беды.
«Столько было этих ужасных писем с фронта, этих извещений о гибели кого-нибудь из знакомых, что почтальоны стали ассоциироваться у людей с письмами с траурной окантовкой. А пропаганда неустанно твердила о том, что немецкой женщине, дескать, надлежит «скорбеть в полном достоинства безмолвии». Но многие не безмолвствовали, а, напротив, выкрикивали такое, о чем полагалось немедленно сообщать в гестапо».
Война подобно вампиру высасывала все живое из населения. «Три молодых женщины ходили в трауре той осенью 1941 года, — рассказывает фрау Грац. — А ведь я у всех у них побывала на свадьбе».
18 сентября в печати было опубликовано извещение о гибели кавалера Рыцарского креста генерал-полковника фон Шоберта, командующего 11-й армией, погибшего незадолго до этого, когда его «Физелер Шторьх» совершил вынужденную посадку на минном поле. И тут же пошли пересуды. «Если уж генералы гибнут, командующие армиями, то что говорить о простых солдатах и офицерах?» — резонно вопрошали немцы. Циркулировавшие в рейхе в августе-сентябре слухи чуть поутихли после официального опубликования 22 сентября данных о потерях на Восточном фронте: 86 000 убитыми, 22 000 пропавшими без вести. Понятным образом, цифры были слегка округлены (истинное число составило 87 489 и 19 588 соответственно). Догадки же говорили о 200 тысячах (оптимисты) и миллионе (пессимисты). Опубликованные цифры, которым верили мало, вновь повергли страну в уныние. Пропаганда была тут как тут — «это цена, которую мы вынуждены заплатить в кровавой битве с мировым большевизмом». Примечательно то, что власти рейха так и не удосужились представить цифры раненых. А их было, между прочим, 302 821. Излишне напоминать, что потери Советов явно завышались — 1,8 млн пленных и 3–4 млн убитых.
Потери унесли лучшую часть войск Восточного фронта. Даже в СС, где боевой дух был традиционно выше, чем в вермахте, и там потери заронили зерна сомнения. Командир 4-го пехотного полка СС «Дер фюрер» писал:
«Кампания на Востоке начиналась весьма сурово. Мы были твердо убеждены в необходимости этой великой битвы, мы все верили нашим вождям, в нашу мощь, мы не сомневались в том, что выйдем из этой схватки победителями. Однако, невзирая на наше доверие, на нашу веру в себя и свои силы, червь сомнения заполз в наши души, когда мы — ударный кулак блицкрига — глубже и глубже продвигались в необозримые просторы России. Мы не разделяли неоправданный оптимизм многих, кто надеялся отпраздновать Рождество 1941 года дома. Красная Армия оставалась для нас тайной за семью печатями, ее приходилось принимать всерьез и ни в коем случае не недооценивать. Наши цели все дальше и дальше отступали в неизвестность».
Гибнущая армия
Боевую мощь армии можно сокрушить тремя способами: одолеть ее стратегически, уничтожить физически и сломить ее боевой дух. Стратегическая победа означает использование более совершенной стратегии и тактики. Успех блицкрига зависел от гибкости решений, принимаемых командным составом, зачастую прямо во время боя. Но к началу операции «Тайфун» трети офицеров и унтер-офицеров, начинавших кампанию, уже не было в строю. С точки зрения чисто арифметической потеря эта была вполне восполнима, но вот с точки зрения качественной их заменить оказалось просто невозможно — во-первых, на подготовку офицера вермахта уходило до полутора лет, во-вторых, боевой опыт приобретается только в боях. Таким образом, у неприятеля появилось больше возможностей одержать победу в «войне умов».
Физическое уничтожение армии противника предполагает разгром его войск, нанесение огромных, невосполнимых потерь в живой силе и технике. Что касается потерь живой силы, войска вермахта на Восточном фронте получили сокрушительный, хотя и не смертельный удар — свыше одного миллиона погибших, что в три раза превысило совокупные потери предыдущих кампаний.
Третьим и самым главным способом является подрыв боевого духа армии противника. Потери офицерского состава, унтер-офицеров неизбежно затронули не только область профессионализма командиров, но и еще одну важнейшую составляющую. Пехотинец, фронтовой солдат сражается, исполняя приказы командира. А командир пал в бою. Его потеря неизбежно парализует волю к победе. И даже такие, столь близкие, казалось бы, цели, какой была осенью 1941 года Москва, и те вдруг начинают казаться недостижимыми. Постоянное напряжение, порождаемые им отупение и апатия, усугублявшиеся отвратительным войсковым снабжением и истеричными посланиями из дома, тревога, что оставшиеся в тылу близкие окажутся под английскими и американскими бомбами — все это сокрушало и без того понизившийся к осени боевой дух немецких войск. Понятие «долга» в известной степени деградировало до степени беспрекословного исполнения преступных приказов, «узаконивавших» бесчинства в отношении местного населения. Весьма примечателен сам по себе факт, что официальная история 9-го Потсдамско-Берлинского пехотного полка озаглавлена «Между долгом и совестью». Это еще одно неоспоримое свидетельство упадка боевого духа, его вырождения в заурядное насилие.
Войска вермахта истекали кровью. Все три составляющих боевой мощи оказались под угрозой. Единственное, что подталкивало немецкие войска вперед, так это уверенность в том, что русским приходится еще хуже. Все чувствовали, что победа приблизится, стоит немцам лишь встать у ворот Москвы. Подобного удара русским никак не вынести, они наверняка бросятся в ноги с предложениями о заключении мира. Нет, нет, о поражении немцы всерьез не задумывались, какие могут быть поражения после стольких побед! Впрочем, победы победами, но и таких потерь, как в России, они еще не видели. Здесь приходилось побеждать и платить за победы собственными жизнями.
|
