* книга первая *
Скачать 16.88 Mb.
|
Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи, врезаясь в мускулистую прижженную солнцегревом шею, выдавил белую полоску. — Ты гляди, парень, — уже жестко и зло продолжал старик, — я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тут дело могет до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу — запорю! Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, — жмуря выпуклые глаза, глядел, как с лица сына сливала кровь. — Наговоры, — глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу. — Ты помалкивай. — Мало что люди гутарют… — Цыц, сукин сын! Григорий слег над веслом. Баркас заходил скачками. Завитушками заплясала люлюкающая за кормой вода. До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил: — Гляди не забудь, а нет — с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб с базу ни шагу. Так-то! Промолчал Григорий. Примыкая баркас, спросил: — Рыбу бабам отдать? — Понеси купцам продай, — помягчел старик, — на табак разживешься. Покусывая губы, шел Григорий позади отца. «Выкуси, батя, хоть стреноженный, уйду ноне на игрище», — думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок. Дома Григорий заботливо смыл с сазаньей чешуи присохший песок, продел сквозь жабры хворостинку. У ворот столкнулся с давнишним другом-одногодком Митькой Коршуновым. Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки — кошачьи, поставленные торчмя, оттого взгляд Митькин текуч, неуловим. — Куда с рыбой? — Нонешняя добыча. Купцам несу. — Моховым, что ли? — Им… Митька на глазок взвесил сазана. — Фунтов пятнадцать? — С половиной. На безмене прикинул. — Возьми с собой, торговаться буду. — Пойдем. — А магарыч? — Сладимся, нечего впустую брехать. От обедни рассыпался по улицам народ. По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили. Старший, безрукий Алексей, шел в середине. Тугой воротник мундира прямил ему жилистую шею, редкая, курчавым клинышком, бороденка задорно топорщилась вбок, левый глаз нервически подмаргивал. Давно на стрельбище разорвало в руках Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. С той поры глаз к делу и не к делу подмигивает; голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос. Левую руку оторвало по локоть, но и одной крутит Алексей цигарки искусно и без промаха: прижмет кисет к выпуклому заслону груди, зубами оторвет нужный клочок бумаги, согнет его желобком, нагребет табаку и неуловимо поведет пальцами, скручивая. Не успеет человек оглянуться, а Алексей, помаргивая, уже жует готовую цигарку и просит огоньку. Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтоб особенный — так, с тыкву-травянку величиной; а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, стукнул кулаком — лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался. Остальные братья — Мартин и Прохор — до мелочей схожи с Алексеем. Такие же низкорослые, шириной в дуб, только рук у каждого по паре. Григорий поздоровался с Шамилями, Митька прошел, до хруста отвернув голову. На масленице в кулачной стенке не пожалел Алешка Шамиль молодых Митькиных зубов, махнул наотмашь, и выплюнул Митька на сизый, изодранный коваными каблуками лед два коренных зуба. Равняясь с ними, Алексей мигнул раз пять подряд. — Продай чурбака! — Купи. — Почем просишь? — Пару быков да жену в придачу. Алексей, щурясь, замахал обрубком руки: — Чудак, ах, чудак!.. Ох-хо-ха, жену… А приплод возьмешь? — Себе на завод оставь, а то Шамили переведутся, — зубоскалил Григорий. На площади у церковной ограды кучился народ. В толпе ктитор 2, поднимая над головой гуся, выкрикивал: «Полтинник! От-да-ли. Кто больше?» Гусь вертел шеей, презрительно жмурил бирюзинку глаза. В кругу рядом махал руками седенький, с крестами и медалями, завесившими грудь, старичок. — Наш дед Гришака про турецкую войну брешет. — Митька указал глазами. — Пойдем послухаем? — Покель будем слухать — сазан провоняется, распухнет. — Распухнет — весом прибавит, нам выгода. На площади, за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая, Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застегивая шаровары — пряжка в зубах, — вылезал старик. — Приспичило? — съязвил Митька. Старик управился с последней пуговицей и вынул изо рта пряжку. — А тебе что? — Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю не отбанила. — Я тебе, стерва, навтыкаю! — обиделся старик. Митька стал, щуря кошачьи глаза, как от солнца. — Ишь ты, благородный какой. Сгинь, сукин сын! Что присучился? А то и ремнем! Посмеиваясь, Григорий подошел к крыльцу моховского дома. Перила — в густой резьбе дикого винограда. На крыльце пятнистая ленивая тень. — Во, Митрий, живут люди… — Ручка и то золоченая. — Митька приоткрыл дверь на террасу и фыркнул: — Деда бы энтого направить сюда… — Кто там? — окликнули их с террасы. Робея, Григорий пошел первый. Крашеные половицы мел сазаний хвост. — Вам кого? В плетеной качалке — девушка. В руке блюдце с клубникой. Григорий молча глядел на розовое сердечко полных губ, сжимавших ягодку. Склонив голову, девушка оглядывала пришедших. На помощь Григорию выступил Митька. Он кашлянул. — Рыбки не купите? — Рыбы? Я сейчас скажу. Она качнула кресло, вставая, — зашлепала вышитыми, надетыми на босые ноги туфлями. Солнце просвечивало белое платье, и Митька видел смутные очертания полных ног и широкое волнующееся кружево нижней юбки. Он дивился атласной белизне оголенных икр, лишь на круглых пятках кожа молочно желтела. Митька толкнул Григория: — Гля, Гришка, ну и юбка… Как скло, насквозь все видать. Девушка вышла из коридорных дверей, мягко присела на кресло. — Пройдите на кухню. Ступая на носках, Григорий пошел в дом. Митька, отставив ногу, жмурился на белую нитку пробора, разделявшую волосы на ее голове на два золотистых полукруга. Девушка оглядела его озорными, неспокойными глазами. — Вы здешний? — Тутошний. — Чей же это? — Коршунов. — А звать вас как? — Митрием. Она внимательно осмотрела розовую чешую ногтей, быстрым движением подобрала ноги. — Кто из вас рыбу ловит? — Григорий, друзьяк мой. — А вы рыбалите? — Рыбалю и я, коль охота набредет. — Удочками? — И удочками рыбалим, по-нашему — притугами. — Мне бы тоже хотелось порыбалить, — сказала она, помолчав. — Что ж, поедем, коль охота есть. — Как бы это устроить? Нет, серьезно? — Вставать надо дюже рано. — Я встану, только разбудить меня надо. — Разбудить можно… А отец? — Что отец? Митька засмеялся. — Как бы за вора не почел… Собаками ишо притравит. — Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. — Она указала пальцем. — Если придете за мной — постучите мне в окошко, и я встану. В кухне дробились голоса: робкий — Григория, и густой, мазутный — кухарки. Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал. — Женаты вы? — спросила девушка, тепля затаенную улыбку. — А что? — Так просто, интересно. Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейся на пол тепличной клубники, спрашивала: — Что же, Митя, девушки вас любят? — Какие любят, а какие и нет. — Ска-жи-те… А отчего это у вас глаза как у кота? — У… кота? — вконец терялся Митька. — Вот именно, кошачьи. — Это от матери, должно… Я тут ни при чем. — А почему же, Митя, вас не женят? Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз. — Женилка не выросла. Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала. С улицы по крыльцу шаги. Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Сам хозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело. — Ко мне? — спросил, пройдя, не поворачивая головы. — Это, папа, рыбу принесли. Вышел с порожними руками Григорий. III Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки. На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, с лампасами, шаровары, перекрестился, лег. На полу — перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец серебреных икон, над кроватью на подвеске тягучий гуд потревоженных мух. Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок. Немазаной арбой заскрипела люлька. Дарья сонным голосом бормотнула: — Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою, — запела тихонько: — Колода-дуда, Иде ж ты была? — Коней стерегла. — Чего выстерегла? — Коня с седлом, С золотым махром… Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: «А ить завтра Петру в лагеря выходить. Останется Дашка с дитем… Косить, должно, без него будем». Зарылся головой в горячую подушку, в уши назойливо сочится: — А иде ж твой конь? — За воротами стоит, — А иде ж ворота? — Вода унесла. Встряхнуло Григория заливистое конское ржанье. По голосу угадал Петрова строевого коня. Обессилевшими со сна пальцами долго застегивал рубаху, опять почти уснул под текучую зыбь песни: — А иде ж гуси? — В камыш ушли. — А иде ж камыш? — Девки выжали. — А иде ж девки? — Девки замуж ушли. — А иде ж казаки? — На войну пошли… Разбитый сном, добрался Григорий до конюшни, вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно продал сон. По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом. Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма. Возле конюшни столкнулся с матерью. — Это ты, Гришка? — А то кто ж. — Коня поил? — Поил, — нехотя отвечает Григорий. Откинувшись назад, несет мать в завеске 3 на затоп кизяки, шаркает старчески дряблыми босыми ногами. — Сходил бы Астаховых побудил. Степан с нашим Петром собирался ехать. Прохлада вкладывает в Григория тугую дрожащую пружину. Тело в колючих мурашках. Через три порожка взбегает к Астаховым на гулкое крыльцо. Дверь не заперта. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены. В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги. Он секунду смотрит, чувствуя, как сохнет во рту и в чугунном звоне пухнет голова. Воровато повел глазами. Зачужавшим голосом хрипло: — Эй, кто тут есть? Вставайте! Аксинья всхлипнула со сна. — Ой, кто такое? Ктой-то? — Суетливо зашарила, забилась в ногах голая ее рука, натягивая рубаху. Осталось на подушке пятнышко уроненной во сне слюны; крепок заревой бабий сон. — Это я. Мать послала побудить вас… — Мы зараз… Тут у нас не влезешь… От блох на полу спим. Степан, вставай, слышишь? По голосу Григорий догадывается, что ей неловко, и спешит уйти. Из хутора в майские лагеря уходило человек тридцать казаков. Место сбора — плац. Часам к семи к плацу потянулись повозки с брезентовыми будками, пешие и конные казаки в майских парусиновых рубахах, в снаряжении. Петро на крыльце наспех сшивал треснувший чембур. Пантелей Прокофьевич похаживал возле Петрова коня, подсыпая в корыто овес, изредка покрикивал: — Дуняшка, сухари зашила? А сало пересыпала солью? Вся в румяном цвету, Дуняшка ласточкой чертила баз от стряпки к куреню, на окрики отца, смеясь, отмахивалась: — Вы, батя, свое дело управляйте, а я братушке так уложу, что до Черкасского не ворохнется. — Не поел? — осведомился Петро, слюнявя дратву и кивая на коня. — Жует, — степенно отвечал отец, шершавой ладонью проверяя потники. Малое дело — крошка или былка прилипнет к потнику, а за один переход в кровь потрет спину коню. — Доисть Гнедой — попоите его, батя. — Гришка к Дону сводит. Эй, Григорий, веди коня! Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места — машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, пошел под гору наметом. Откинувшись назад, почти лежа на спине коня, Григорий увидел спускавшуюся под гору женщину с ведрами. Свернул со стежки и, обгоняя взбаламученную пыль, врезался в воду. С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула: — Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу, как ты ездишь. — Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я в хозяйстве сгожусь. — Как-то ни черт, нужен ты мне! — Зачнется покос — ишо попросишь, — смеялся Григорий. Аксинья с подмостей ловко зачерпнула на коромысле ведро воды и, зажимая промеж колен надутую ветром юбку, глянула на Григория. — Что ж, Степан твой собрался? — спросил Григорий. — А тебе чего? — Какая ты… Спросить, что ль, нельзя? — Собрался. Ну? — Остаешься, стал быть, жалмеркой? — Стал быть, так. Конь оторвал от воды губы, со скрипом пожевал стекавшую воду и, глядя на ту сторону Дона, ударил по воде передней ногой. Аксинья зачерпнула другое ведро; перекинув через плечо коромысло, легкой раскачкой пошла на гору. Григорий тронул коня следом. Ветер трепал на Аксинье юбку, перебирал на смуглой шее мелкие пушистые завитки. На тяжелом узле волос пламенела расшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, заправленная в юбку, не морщинясь, охватывала крутую спину и налитые плечи. Поднимаясь в гору, Аксинья клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбинка на спине. Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи, провожал глазами каждое движение. Ему хотелось снова заговорить с ней. — Небось, будешь скучать по мужу? А? Аксинья на ходу повернула голову, улыбнулась. — А то как же. Ты вот женись, — переводя дух, она говорила прерывисто, — женись, а посля узнаешь, скучают ай нет по дружечке. Толкнув коня, равняясь с ней, Григорий заглянул ей в глаза: — А ить иные бабы ажник рады, как мужей проводют. Наша Дарья без Петра толстеть зачинает. Аксинья, двигая ноздрями, резко дышала; поправляя волосы, сказала: — Муж — он не уж, а тянет кровя. Тебя-то скоро обженим? — Не знаю, как батя. Должно, после службы. — Молодой ишо, не женись. — А что? — Сухота одна. — Она глянула исподлобья; не разжимая губ, скупо улыбнулась. И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые. |
Похожие:
 | Технология творческого решения проблем (эвристический подход) или книга для тех, кто хочет думать своей головой. Книга первая. Мышление... | | Повествование о деяниях и конце Романовых последних русских царей и их слугах |
| В хорошем концлагере: Рассказы. 2-е изд., испр и доп. – Екатеринбург, 2009. – 534 с |  | Это первая книга Лисси Муссы, написанная в 2003 году и вышедшая в свет в сентябре 2004 года |
| Книга-игра, книга-головоломка, книга-лабиринт, книга-прогулка, которая может оказаться незабываемым путешествием вокруг света и глубоким... | | Кир-Кор старался не думать о том, что будет, если побег состоится. «Будет макод, – подсказал ему внутренний голос. И тихо добавил:... |
| Эта книга для тех, кто перегружен десятками задач, требующих немедленного реагирования. Прочитав ее, вы узнаете, как выделять приоритеты,... | | Секст Эмпирик. Сочинения в двух томах. Т. Вступит, статья и пер с древнегреч. А. Ф. Лосева. М., "Мысль", 1975. 399 с. (Ан СССР. Ин-т... |
| Роман "Казаки" первая книга трилогии, посвященная событиям Русско-японской войны и революции 1905 года | | Освободитель первая книга Виктора Суворова. Переведена на 23 языка. По отзывам критиков, никто прежде не говорил о Советской Армии... |