Скачать 1.97 Mb.
|
12 Поезд из Бангкока уходил на следующий вечер. Когда я выкатил чемодан, через небо уже пролегли малиновые полосы, торжественные и тревожные. Сразу подскочил тук-тук, никелированное насекомое с фонариками, — такое впечатление, что очутился внутри игрального автомата. — На обратном пути осмотрим, — кричала, прикрывая глаза от пыли. На той стороне гигантской, как футбольное поле, площади поднимались чешуйчатые храмы. Состав уже подали. Вдоль немецких вагонов шел подросток в шлепанцах. В аквариуме из пластика, который он толкал перед собой, лежали тысячи сушеных кузнечиков или саранча. — Не хочешь? — она кивнула. Я представил, как хрустят на зубах лапки. Трещит и лопается масленое брюшко. В купе хлестал ледяной воздух. Вынув припасенный скотч, просто заклеил гнезда кондиционера, и постепенно температура выровнялась, белье просохло. Мы выпили по рюмке рома. Поезд набирал скорость. За окном потянулись пригородные огни, потом вагон нырнул во тьму. Редкие фонари выхватывали то мостки у воды, то хижину. Иногда в коконе света проплывала бамбуковая веранда. Застывшие кто с ложкой, кто с чашкой, на стекле отпечатывались фигурки тайцев. Она забралась на верхнюю полку и скоро заснула. Я уставился в окно, увидел собственное отражение, как будто с той стороны на меня кто-то смотрит. Разбудили чуть свет. Полусонные, скинули чемодан на предрассветный откос, и поезд тут же бесшумно уполз, исчез. В чистом поле остались такие же, как мы, заспанные парочки. Расстелив на земле куртку, она задремала. Остальные туристы, поеживаясь, улеглись тоже. Все стихло. Время от времени в тишине слышался шепот. На голландском или по-английски, по-немецки. Или тихий звонок телефона. За путями шла разбитая сельская дорога, дальше лежало поле, похожее на кукурузное. Обычный вид, каких полно у нас в средней полосе. Лежа на земле, я легко представил, что мы в Подмосковье. Только солнце, большое и кроваво-красное, выглядело враждебным. «Пять утра, а печет!» Не успел я задремать, как откуда ни возьмись появился чернокожий парень в растаманской шапке. Оглядев спящую команду, хлопнул узкими ладонями. Туристы, как лагерники, выстроились в шеренгу. — Эй, на чемодане! — помахал мне рукой. — Тебя тоже касается. Народ уставился в нашу сторону. «Да пошел ты!» — я показал парню средний палец и отвернулся. По дороге навстречу нам двигался автобус. …За деревьями лежала широкая молочно-зеленая река. Она была подернута дымкой, и помятый пароходик у причала тихо коптил розовое небо. Компания стала перебираться из автобуса на палубу, занимать лавки. Чемодан отказывался ехать по траве, я взвалил его на спину. Потеряв равновесие, чуть не упал в воду. Места в салоне расхватали, осталась верхняя палуба. Пока устраивались, укладывались, пароход бесшумно выплыл на середину реки. Нас окружили лодки с винтом на длинной палке. Чуть дальше скользили мелкие шлюпки на веслах. Вдоль берега качались плавни, сверкали заводи. Понуро стояли затопленные деревья. Курились туманом впадины и ложбины прибрежной зоны. Когда я проснулся, берегов уже не было видно — мы шли в открытом море. Облака странные, кучерявые — как петрушка. Изумрудная, с белой оторочкой волна отваливает от борта и откатывает в море. Горизонт размыт, налетает ветер — и пустая бутылка бьется у борта. Накрывшись от солнца кто чем, на палубе вповалку спали. Контингент разнообразный, но народ в основном зрелый. Пара стариков, смуглая кожа в горчичной сыпи. Не спят, читают местные газеты. Наконец вдалеке, в жарком мареве, появились размытые очертания. Народ на палубе зашевелился, люди подходили к борту, тянули шеи, шутили. Потом все затихли, замерли. Неумолимо увеличиваясь в размерах, остров приближался. Медленно, как на камеру, открывались отроги и скалы, узкие бухты. Заросшие расселины и каменные выступы в лимонных пятнах. Возникало ощущение, что это целый мир, другая планета, неизвестная и прекрасная. И люди молча следили, как она разрастается, разворачивается в пространстве. — Судя по всему, мы у врат рая, — неопределенно хмыкнула. По глазам я понял, что она с трудом скрывает волнение. 13 Первое время я очень болезненно переживал судьбу своих сценариев. Сражался с режиссерами за каждую реплику, за каждую сцену. Скандалил, если имя в титрах значилось слишком мелко. Даже по костюмам, и то влезал, советовал. Потом, через некоторое время, стал изображать презрение. Смотрел сверху вниз, цедил сквозь зубы. Делая вид, что мне безразлично. Что я занимаюсь этим только по необходимости. Из-за денег. А пару лет назад по-настоящему плюнул. С удивлением и радостью я обнаружил, что мне действительно все равно, какими выйдут на экране персонажи. Как будут вести себя, что скажут. И перестал ездить на премьеры в провинцию, записывать сериалы. О том, что спектакль идет с успехом, узнавал по начислениям на книжку. Или по вырезкам из газет, которые присылали завлиты. Мне вдруг стало ясно, что, наделяя героев собственной фантазии жизнью, я избавляюсь от шумных постояльцев да еще получаю за это деньги. И что глупо желать большего. Последнее время они и так разошлись, разговорились — эти персонажи. Эти призраки. Шумели, ссорились. Перешептывались. Или, как по команде, начинали тараторить — все, разом. В такие часы голова моя гудела, разламывалась от голосов. Я не мог удержаться, ввязывался в разговор. Что-то доказывал, спорил с ними. Ходил по улицам, шевеля губами, как лунатик. А потом садился за монитор и выпускал всех на волю. Где их ждала другая история, другая жизнь. …Когда-то, давным-давно, когда был жив отец, я хотел стать физиком. В школе подавал надежды, считался первым в классе. Пару раз меня возили на городские олимпиады, я поступал в заочные школы. Но, получая очередной пакет из университета, ощущал какую-то жизненную неточность. Ошибку в адресе — настолько чуждыми, не моими представлялись занятия. Как будто кто-то другой пишет уравнения, решает задачи. А я просто занимаю его место. Мать, опасаясь, как бы я не погряз в точных науках, отдала меня в художественную школу. «Для пропорционального развития», как она говорила. И тут меня тоже ожидал легкий успех. Очень скоро я научился рисовать натюрморты и пейзажи. Композиции. Мои картинки стали брать на районные смотры. После чего они подолгу висели в фойе местных кинотеатров. Но когда мы толпой приходили в кино — на «Пиратов ХХ века» или «Торпедоносцев», — я чувствовал неловкость. Как будто не я, а кто-то другой рисовал эти лапти и головы. Торсы и розетки. И мое имя стоит под картинами по ошибке. Через несколько лет, в начале девяностых, рухнула наука, вся моя физика стала бессмысленной. Репетитор уехал в Америку, ученые расползлись по вещевым рынкам и перестали узнавать друг друга. Даже институт, куда меня хотели пристроить, закрылся. Художественная школа тоже пришла в упадок. Не на что стало покупать глину, гипс. Бумагу и краски. Платить за отопление и учителю — тоже. И тогда классы просто распустили — на неопределенное время. Какое-то время я еще рисовал дома. Сидел с планшетом в Пушкинском музее. Но когда в нашей школе открыли мебельный салон, понял, что ждать нечего. И забросил рисование окончательно. Как раз в то время стали издавать запрещенные книги, я увлекся Кьеркегором и Ницше. Серебряным веком. Тогда же на широкий экран вышло европейское кино — и наше, лежавшее на полках. Годар, Гринуэй, Бунюэль — я смотрел их фильмы десятки раз. Выстаивая в очередях на ретроспективу Германа или Сокурова, я смутно понимал, что хочу связать свою жизнь с кино. Но каким образом? После смерти отца мать ушла из института, стала шить на заказ. Возила из Турции шмотки. Устраивала личную жизнь. Никому не нужный, ничем и никем не связанный, я оказался предоставленным самому себе. Свободным. Во ВГИК брали со стажем, пару лет я решил подождать, осмотреться. Дать себе волю — тем более что от армии мать меня откупила. Не то чтобы я бросился в самый водоворот, полез на рожон — для этого я слишком любил себя. Я сделал по-другому — просто поплыл по течению, с любопытством наблюдая за тем, куда меня вынесет. Я был меломаном и хиппи. Ездил автостопом на рок-фестивали, болтался в Сайгоне. Паломничал по русским монастырям, притворяясь православным юношей. Зимой зарабатывал, а летом бродил с рюкзаком по Крыму. Я с одинаковой бойкостью торговал на лотке русскими иконами и «Моей борьбой» Гитлера. Солдатскими орденами и ваучерами. Работал реставратором в литературном музее — подделывал оригиналы писем и однажды на спор украл подлинник Блока — и писал речи политикам, причем любых партий. Жил альфонсом, выслушивая ночные истерики вдвое старшей меня женщины, — пока не сбежал от нее в тапочках. Подметал улицы и даже работал гардеробщиком в театре — правда, недолго. Легкость, с которой мне давались навыки, позволяла жить бездумно и безбедно. Лишь одного я не смог понять. Кто я? Что мне в жизни нужно? Как вода, я принимал форму, которую принимала жизнь. Как амальгама, я отражал то, что видел. Был зеркалом, молекулярной пленкой. Пока образы, человеческие типы в моем сознании не выучились языку. Не заговорили внутри меня. Тогда-то я поступил в институт, на сценарный. Учился легко, без усилий. Помню, ходил по городу в шинели с «Мосфильма», цитировал русских поэтов. Пил спирт с видом на Москву, темную и грязную. Но кто стоял со мной на Ленинских горах? Ни лиц, ни имен не помню. Я писал сценарии, скетчи — так, как будто в тексте нашлась наконец моя подлинная реальность. После премьеры в театре взялся за пьесы и по очереди вывел тех, кого видел — и тех, кем успел побывать сам. С той разницей, что с помощью персонажей я осуществлял то, чего сам никогда не делал. Насколько сам я умел приспособиться к любым обстоятельствам, принять любую форму, облик — настолько герои мои были цельными и волевыми личностями. Идущими напролом, на риск. Наверное, так я мстил реальности за то, что не смог найти своего лица; что ее щедрость оказалась бессмысленной; шансы — неиспользованными. Я переживал вместе с героями колоссальные драмы. А потом закрывал файл и встречался взглядом с женой, чья фотография висела на экране. Укладываясь рядом, я прислушивался к ее дыханию. И чувствовал, что струна, натянутая в сознании, ослабевает. Голоса стихают. 14 Над головой, образуя зеленый купол, смыкались пальмы — а дорога все вытаскивала из-под колес красное полотнище. Наконец старый джип сошел с бетонки, кузов тряхнуло. Машина въехала в песок и заглохла — только в моторе что-то недолго жужжало, пока не стихло. Постепенно тишина наполнялась звуками. За пальмами зашелестел невидимый прибой — редкий, ленивый. Где-то далеко тарахтела лодка или мотороллер. Из-за деревьев доносились звон посуды и приглушенные голоса, деревянное постукиванье. Слышно было, как шумно вздрагивают ветки, с которых взлетают тяжелые птицы. Какая-то легкая музыка. Чемодан, покрытый слоем нежной розовой пыли, ухнул в песок. Пока я возился, она успела исчезнуть. Вместо нее ниоткуда объявилась маленькая тайская женщина со смуглым и приветливым лицом, и я подумал, что, если убрать очки, она превратится в плюшевую игрушку. Не заглядывая в мой паспорт, она протянула ключ с номером на веревке. — Олай? — поклонилась и пошла обратно. Мелкий, цвета слоновой кости песок обжигал пятки. Парная вода тут же облепила тело, и через минуту легкость, ощущение упругости разлилось по телу. Напряжение улетучилось, суток в дороге, усталости как не бывало. Белое, в ракушках, дно расходилось под водой во все стороны, как свод гигантского ангара. И я долго не решался опустить ноги на его младенческие складки. Поселок состоял из десятка бунгало на краю бухты, по форме напоминающей подкову. Дальше камни, горы. Пальмовые рощи. Кроме бунгало, из построек деревянный помост, он же столовая и кухня. Два-три человека читают на лежаках. Чьи-то ласты под деревом. Ракетки. Сложив руки на груди, она спала в тени камня. Я сел рядом. Разглядывая ее лицо, неожиданно понял, как соскучился. В театре, дома — оно всегда что-то выражало, говорило. Играло. А теперь замерло, остановилось. Здешний, пронизанный каким-то потусторонним мерцанием свет разгладил кожу. Исчезли складки, морщинки. Поблекли на скулах и под глазами тени. Страхи и нервы, дорога, театр — все, что накопилось за время нашего путешествия, да и за прошлые годы, слой за слоем сходило, исчезало. Делая ее, какой она была умышлена, задумана. Какой я представлял ее себе, стоило мне закрыть глаза и вызвать из памяти. 15 И наша островная жизнь началась. Я быстро потерял счет рассветам, стремительным закатам. Густые, как борода, ночи сменялись полуденным пеклом, от которого становятся прозрачными камни. По утрам я подолгу плавал вдоль рифа. Она же бродила по берегу — собирала после отлива раковины. Завтракали на помосте молочным супом и фруктами с кофе. На второй день взяли у аборигенов мотороллер с лысыми протекторами. Машину заправили розовым топливом, которое разливала из прозрачных баллонов девочка. В таких банках, с краником, у нас в детстве торговали соком. «Странно думать об этом здесь, в Таиланде». Движение на острове, как и по всей стране, оказалось левосторонним. Я, чтобы напугать ее, то и дело выскакивал на встречную. Она визжала, стучала кулаком в спину. Кусала за плечо. Притормаживая, я чувствовал, как ее грудь прижимается к моей спине. Тогда на одном из поворотов, просто съезжал на обочину. Мы падали в азиатские камыши, в розовую пыль. Ее кожа была горячей, влажной и пахла бензином, жареными бананами. А где-то рядом, совсем близко, шли машины. Однажды в горах наткнулись на белесые руины монастыря. Ступы, каменные лестницы. На скале раскрашенная будка-часовня, продуваемая через окна горячим ветром. Я уселся перед Буддой, зажег палочки. Дым потянулся к выходу, заиграл в лучах. Скрипнул на ветру и закрылся красный ставень. «О чем они думают — сидя перед ним? Жалуются? И если просят — на что надеются?» Лицо Будды было гладким, пухлым. Я заглянул под набрякшие веки — и понял, что все вокруг, большое и малое — дым от палочки и голос жены снаружи — то, как скрипят деревянные створки, — все, что случилось в прошлом и произойдет со мной дальше, — складывается в картину, где нет места просьбам или жалобам. И что от сознания этой мысли мне легко и страшно. — Английское имя, фамилии нет! За черным камнем скалы она отыскала могилу, небольшую известняковую ступу. Присела на корточки. По датам выходило, что парень приехал на остров в шестидесятых. Да так на нем и остался. Просто исчез из той, прежней жизни. И что за двадцать лет фамилия ему не понадобилась. Никто просто не спрашивал его об этом. Ближе к вечеру загорали нагишом среди коряг, и начиналась еще одна жизнь, которых в одном дне умещалось несколько, как матрешек. Голая, она лениво переворачивалась с боку на бок, подставляя под солнце белесые подмышки, выбритый пах. Не поднимая головы, запускала руку мне под полотенце. А потом просто отбрасывала его. Когда темнело, закупали ром и сигареты. Большие канистры с кока-колой. Ночью устраивались на веранде, которая висела на боку нашей хижины, как люлька. — Помнишь, он все твердил: рай, рай? Я вспоминал попутчика из Ашхабада. — Ром и девки, мечта шахида — вот что… Она загадочно улыбалась в темноте. — А рай — это когда пространство убивает время. Просто съедает его — как гусеница. 16 В поселке жили в основном тихие пары, европейские люди под сорок. Занимались тем, что целыми днями лежали на помосте, уткнувшись кто в «Код да Винчи», кто в «Кафку на пляже». И по оставленным на досках книгам — по языку, на котором их напечатали, — становилось ясно, кто откуда. Вечерами народ курил марихуану, тихо разговаривали. Раскладывали из ракушек пасьянсы, строили пирамиды. Купались редко, ели мало. Суп из акульих плавников, фрукты. Жареные бананы. Алкоголь популярностью не пользовался, пляжный бар стоял на отшибе пустым. Только мы в нем, по правде сказать, сидели. При встрече улыбались, но никаких вопросов не задавали. С разговорами, кто ты и откуда, не лезли. Каждый жил в прозрачном коконе, сам по себе. Не нарушая оболочки, своей и чужой. Правда, однажды жизнь нашего лагеря потревожили. Это был невысокий сутулый француз, новоприбывший. Головастый, худой. Похожий на крупное насекомое. За ним вышагивала пышная тайка с густой черной гривой. Судя по всему, он привез ее из Бангкока, где взять девушку на неделю недорого стоило. И габариты подобрал под свой вкус. С появлением новых в столовой произошло оживление. Даже пара шведов-гомосексуалов отвлеклись друг от друга. Поравнявшись с помостом, тайка бросила француза разбирать вещи и ушла на кухню к хозяйке. Болтая, обе презрительно смотрели, как тот аккуратно вытряхивает циновки, расставляет плетеные стулья. Подносит к хищному носу какие-то тряпицы. Наконец, смущаясь и потея, он влез на помост. Глядя куда-то в пол, потащил девушку в дом. Она театрально сопротивлялась. Наши, как по команде, уткнулись в книги. Я встретил его ночью в баре. Француз пил виски, прихлебывая через раз пиво, и угрюмо пялился на экран, где танцевали девушки в мокрых шортах. Голос его спутницы доносился с кухни. Каждый раз, когда на берег долетал ее хохот, он отворачивался к морю. Мне стало жалко парня. Магометанский рай, который он, наверное, целый год рисовал в воображении, превратился в ад. Глядя на его перекошенное лицо, я видел, что он страдает. — Мишель, — пожав руку, он снова уткнулся в рюмку. Говорить было не о чем. Через пару дней, разбитый и какой-то потерянный, француз съехал. На помосте воцарилось сонное спокойствие. Снова потянулись дни за днями, словно кадры фильма. Время, растворившись в пейзаже, остановилось. Прожитые сутки сохранялись в памяти в виде картинок. Одной или двух, не больше. Наблюдая за женой, я видел, что роль, которая ей досталась здесь, полностью совпала с ожиданиями. Трещины и зазоры, которые еще оставались между нами, заполнял здешний свет. Склеивал, не оставляя следов. Размешивал нас друг в друге. Она стала уступчивой, мягкой. Перестала пререкаться и вредничать. Из инициатив проявляла только любовную. Ходила за мной по пятам, только утром исчезала — на час, до завтрака. Заплывая к рифу, я видел, как она бродит по нашему поселку. И снимает на камеру все подряд, без разбора. |